СУД

Открылась дверь, охранник сказал: "Заключенный № 3587, собирайся с вещами!"

В коридоре уже ждал Азриэль Динер. Два солдата, с направленными на нас автоматами, приказали нам итти вперед, предупредив нас не разговаривать. Нас ввели через двор в другой флигель того же здания. На втором этаже, у одной из дверей, мы остановились. Охрана приказала нам сесть на пол, одному напротив другого.

Те несколько минут, которые мы провели в ожидании, показались вечностью. Наконец, дверь распахнулась, и нам приказали войти. Это была комната средних размеров; нас усадили на длинную скамью. Между нами сидели энкаведисты с автоматами в руках, а возле дверей встал третий.

Напротив нас стоял длинный стол, покрытый красной скатертью. Сбоку, у стола, сидел военный в мундире НКВД, возле него - женщина в штатском. Она была рыжей, среднего роста, длинноносая, голубоглазая, примерно 30 лет. Мне показалось, что она еврейка. Позже оказалось, что я не ошибся.

Солдат, стоявший у дверей, провозгласил: "Встать, суд идет!". Мы все встали, вошли три офицера. Они сели за стол. Председателем был полковник, с двух его сторон сидели майор и капитан, принадлежавшие к различным родам войск.

Суд начался с уточнения анкетных данных. После этого полковник зачитал обвинительный акт. Главным обвиняемым был мой друг, Азриэль Динер. Из обвинительного акта следовало, что он признался в желании покинуть Советский Союз и для этой цели нанял "проводника", которому заплатил 50 рублей, а оставшуюся сумму обещал дать после перехода границы. Данный поступок рассматривается как измена Советской Родине. Затем

 

полковник прочел обвинение, направленное против меня. Оно более или менее соответствовало тому, под которым в свое время следователь дал мне расписаться.

— Вы признаетесь в указанных преступлениях? — председатель сперва обратился к Динеру.

На ломаном языке, какой-то смеси польского, украинского и русского, Динер заявил, что не признает полномочности данного суда, т. к. является гражданином Польши, а не Советского Союза. Он требовал, чтобы ему разрешили связаться с польским представительством для того, чтобы оно могло встать на защиту Динера.

Последовало некоторое замешательство после его заявления. Однако, председатель, тихо переговорив с обоими заседателями, громко провозгласил:

— Суд отказывается удовлетворить наглое требование обвиняемого.

Затем наступила моя очередь. Я придерживался своих прежних показаний, а именно, что не собирался оставить Советский Союз, что не давал денег "проводнику", что встретил его случайно.

Я знал, что нахожусь в руках убийц и поэтому приложил все усилия не дать им лишнюю возможность придраться ко мне и присудить меня к смертной казни. Я заранее приготовил свою защиту, которую мне подсказал юрист из тюремной камеры.

Я настаивал на том, что мой арест - недоразумение, т. к. если бы меня не заставили оставить Ашхабад в течение 24 часов, то я бы не направш^ в Персию. Я нахожусь в Советском Союзе недолго и не знаю законов страны, поэтому вообще не рассматривал свой поступок как государственную измену. Я при этом подчеркнул, что ушел из дому, оставил всю свою семью, потому что не захотел остаться с немецкими фашистами на одной земле. Это является лучшим доказательством того, что я не являюсь врагом Советского Союза. В заключение я сказал, что считаю себя невинным, но если суд признает, что я преступил закон, то прошу дать мне наиболее мягкое наказание.

Этим закончился спектакль суда, длившийся примерно час. Был объявлен перерыв. Судьи ушли, но мы остались сидеть. Они сделали вид, что ушли совещаться. Но приговор был подписан заранее, потому что через 5 минут они вернулись с готовым решением. Нам приказали встать.

 

Полковник начал читать и сыпать параграфами; до моего сознания не дошло ни одного слова. Я стоял напряженный и услышал: "Признавая вину обвиняемых, суд постановил:

Присудить обвиняемого Азриэля Динера к высшей мере наказания - к расстрелу; обвиняемого Липу Фишера к 10 годам лишения свободы в исправительно-трудовом лагере и к 5 годам лишения гражданских прав.

Я был потрясен. Долго я не мог сообразить, где нахожусь и что происходит вокруг меня. Вдруг я будто очнулся от глубокого сна. В первый момент мне показалось, что это — кошмарный сон, но все отчетливее доходили до меня звуки еврейской речи. Лишь позже я сообразил, что та рыжеволосая женщина переводила нам приговор на еврейский язык, поскольку Динер заявил на следствии, что не владеет в достаточной степени русским языком. Но в течение всей процедуры суда они не считали нужным перевести ни одного слова обвинения, а также не давали Динеру защищаться на польском или еврейском языках.

Полковник сказал переводчице, чтобы она разъяснила нам, что Динер имеет право подать просьбу о помиловании в Верховный Совет, и что у меня имеется возможность апеллировать к высшему суду Туркменской республики.

Очевидно, только теперь до Динера дошел весь ужас его положения. Однако внешне он принял приговор спокойно, только очень побледнел. Затем его лицо начало дергаться, рот открылся, как у рыбы, которую вынули из воды. Он смотрел на меня испуганными глазами, не будучи в состоянии произнести больше ни единого слова. Нас снова разделили и отвели в различные камеры одной и той же тюрьмы.

Я признаюсь, что свой приговор я воспринял, как чудо, хотя сердце обливалось кровью в связи с горькой судьбой товарища. А может быть, именно потому, что смерть оказалась рядом, у меня было чувство, будто меня освободили. Однако, я еще не представлял себе, какие тяжелые и горькие годы ожидают меня впереди.

В новой камере, которая предназначалась для заключенных, уже прошедших суд, распорядок дня был гораздо легче. Разреша-

 

лось днем лечь на койку отдохнуть, нас уже не охраняли беспрерывно, как раньше и т. д.

Как только я вошел, сразу начал рыться в своих вещах и, разумеется, тут же "заметил", что нет моей майки, которую оставил в прежней камере. Я спросил охранника, может ли он мне помочь в том, чтобы разыскали мою майку. Через некоторое время мне ее принесли, и я был доволен, что мне удалось сдержать слово по отношению к моим бывшим товарищам по камере. Я был убежден, что они рады моему относительно мягкому приговору.

Моим новым соседом по камере оказался молодой туркмен, неплохо владевший русским языком. Он также недавно вернулся с суда. Мы рассказали друг другу о своих приговорах. Ему дали 9 лет за разглашение государственной тайны. Из дальнейшей беседы я узнал, что эти "тайны" были связаны с его работой в "органах" — как он выражался, имея в виду НКВД.

Теперь у меня было предостаточно времени обдумать свою судьбу. Я пришел к решению не подавать на апелляцию, т. к. понимал, что при пересмотре дела мне наказания не уменьшат. Кроме того, у меня не было сил бороться с этой мощной машиной убийств и еще раз встать перед судом. Я смирился со своей судьбой.

На следующий день, перед завтраком, мне приказали собираться с вещами и выйти из камеры. Охранник привел меня в камеру, в которой находился Азриэль Динер. Власти должны были еще оформить некоторые документы в связи с нашим переводом в общую тюрьму.

Вид Динера привел меня в ужас. У меня создалось впечатление, что он лишился рассудка. По существующему закону каждый заключенный, получивший смертный приговор, сразу после его вынесения, может написать ходатайство о помиловании. До сих пор Азриэль этого не сделал. Я решил, что он просто уже не понимает, что, собственно, вокруг происходит. Один сотрудник НКВД заставил его силой подписать такое заявление; при этом он торопился, т. к. нас уже ждала машина.

Впервые я ехал в черной закрытой машине, которую в Советском Союзе называют "черным вороном", наводящим страх на людей. Это — автомашина особой конструкции. Арестант находится в ней, как в курятнике. Один заключенный не видит

 

другого. Там настолько тесно, что невозможно повернуться. Через крохотное окошко, покрытое решеткой, попадает очень мало света. Еще меньше воздуха. В течение всего пути находишься под неослабным надзором охранника.

Как ни странно, у меня во время пути было бодрое настроение, я чувствовал себя так, будто сбросил тяжелый груз.

Углубившись в размышления о предстоящем, я даже не заметил, что машина остановилась. Открылась дверь, и охранник приказал мне выйти. Я очутился в тюремном дворе, который оказался таким просторным, что трудно было охватить его взглядом. Двор и тюрьма производили давящее впечатление. Но уже не было времени для раздумий. Меня загнали в комнату, в которой уже находилось большое число заключенных. Сержант тюремной службы принял нас согласно списку личных дел. Были среди нас такие, у которых еще не было суда, и я по ошибке оказался среди них. Попытался объяснить, что меня уже судили, но сержант рассердился и воскликнул: "Да тебя еще будут судить!..."

Внезапно рядом со мной раздался голос: "Да, его нужно судить и расстрелять. Он — шпион..."

Я оглянулся и увидел, что голос принадлежал туркмену, с которым я оказался в одной камере в первую ночь после суда. Хотя я и знал, что его слова не имеют практического значения, но все же стало неприятно. А вдруг меня на самом деле станут судить вторично? Здесь все возможно...

Наконец, выяснилось, что это — ошибка, меня вместе с группой арестантов, уже осужденных, вывели назад в тюремный двор. На этот раз мы простояли здесь полчаса, и я имел возможность осмотреться. Я видел, как вели Динера, вместе с еще одним арестантом, очевидно, тоже приговоренным к расстрелу в то особое отделение, где находилась камера смертников. Я также увидел издали молодую девушку 17 лет, подругу Шимона Грозаса, одного из моих знакомых по общежитию. Я узнал ее с трудом, потому что она очень изменилась. По ее взгляду я понял, что она тоже меня узнала.

Нас ввели в огороженную площадку, где были тюремные кладовки. До сих пор не знаю, было ли это сделано нарочно или случайно, во всяком случае двери в кладовки были раскрыты. Там

 

лежала куча старой одежды, на которой я заметил множество шинелей со свежими пятнами крови. Это была одежда тех, кто подвергся смертной казни в тюремном дворе.

Нас повели на другой двор, где у входа стояла сторожевая будка. Здесь мы снова прошли основательный обыск. Выясняли и записывали не только анкетные данные, но и особые знаки на теле, количество зубов, коронок и т. д.

Раскрылась дверца. Я оказался во дворе, где было несколько тюремных блоков. В один из них меня ввели по темному коридору. Охранник открыл дверь одной из камер и силой втолкнул меня туда. Я упал на "парашу", на которой сидел арестант. Камера была переполнена, с трудом я нашел клочок пола, где можно было сесть. От жуткой духоты у меня закружилась голова.

Камера была небольшой, а находилось в ней свыше 30 человек, среди них - воры, воры-рецидивисты, просто преступники, а также политические, в основном образованные люди. Вместо коек были нары, но о том, чтобы получить на них место, нечего было и мечтать.

К моему удивлению, я насчитал шестерых знакомых, с которыми я жил раньше вместе в общежитии, поэтому я притворился, что не узнаю их. По моему печальному опыту я уже никому не доверял и во время допроса говорил, что никого не знаю.

Позже оказалось, что они рассуждали точно так же и боялись собственной тени. Из-за этого мы избегали друг друга в первые дни. Лишь на третий день один из них начал беседовать со мной.

Когда мы разобрались в том, что произошло с каждым из нас за последнее время с тех пор, как мы прибыли в Ашхабад, то пришли к заключению, что общежитие с самого начала было задумано как гнездо провокации НКВД. От опытных арестантов, которые находились вместе с нами в камере, мы узнали, что и в тюрьме имеется "план разоблачения врагов советской власти". Общежитие было создано для того, чтобы иметь возможность поставлять нужное количество жертв для их планов.

В данной провокационной деятельности, которая стоила жизни многим людям, участвовало, к сожалению, и определенное количество эвакуированных.

 

Ашхабадская тюрьма представляла собой отдельный поселок с большим количеством бараков и блоков. Назначением этой тюрьмы было не только служить местом отбывания срока, но также пересылкой, откуда заключенных распределяли этапами по лагерям и другим тюрьмам. Здесь были сконцентрированы заключенные всей Туркменской Республики, ожидавшие комплектования эшелонов сотнями, а иногда и тысячами арестантов, которых отправляли в лагеря Северного Урала и Сибири. Выпадали дни, когда пересылка бывала переполнена до такой степени, что не оставалось лежачих мест, а можно было только сидеть или стоять. Распорядок дня был здесь мягче, чем в той тюрьме, где я был раньше, но зато гигиенические условия были невыносимыми. Те, которые не могли сразу приспособиться к арестантскому быту, или не обладали иммунитетом к инфекционным болезням, падали как мухи. С каждым днем росло число людей, умирающих от голода и истощения. В камере действовал лишь закон силы. За все нужно было здесь вести тяжелую борьбу: за пайку хлеба, за баланду и особенно за крохотное местечко на грязных нарах.

В этой тюрьме я находился 40 дней до того, как меня вместе с группой в 70 человек, увезли в лагерь. Так началась моя арестантская жизнь в Советской России; это продолжалось целых 10 лет.

В первые дни я спал на голом бетонном полу. Было жестко и грязно. Вдобавок к тому яркий свет электрической лампочки бил прямо в глаза, и я не мог уснуть.

Кругом царила устрашающая тишина, был слышен каждый шорох; даже то, что происходило на тюремном дворе, можно было отчетливо расслышать. Самое страшное начиналось после полуночи, когда во дворе происходили казни. Мы слышали отзвуки залпов исполнительного отряда и сразу после этого выкрики и стоны жертв, мучившихся в предсмертных конвульсиях. Это повторялось несколько раз в течение ночи, и каждый раз я думал: "Нет ли среди казненных моего друга Азриэля?"

В те бессонные ночи у меня начались галлюцинации. Мне казалось, что мой отец зовет меня. Очень часто на меня нападал страх, когда я вспоминал слова, сказанные туркменом, будто ме-

 

 

ня нужно еще раз судить, т. к. я — шпион. В те времена было вполне достаточно свидетельского показания такого подонка, и я стал бы одной из тех жертв, чьи последние стоны доносятся ко мне по ночам...

Среди заключенных в камере был немец с Поволжья. Он относился ко мне неплохо. Но каждый раз, когда я смотрел на него, в моей памяти возникала следующая фотография: отделение вооруженных гитлеровцев ведет группу людей на расстрел, среди которых я узнал моего дядю Йоаля.

Судьбе было угодно, чтобы я через несколько дней получил мешок для подстилки именно от этого немца. Его увели на суд, откуда он больше не вернулся.

Поскольку данная тюрьма фактически была пересылочным пунктом, откуда распределяли по лагерям, то через несколько дней стало чуть просторнее, и мне удалось захватить место на нарах.

Ежедневным "развлечением" был вынос "параши" по утрам... Двое заключенных, один впереди и один сзади, несли полную бочку на палке под наблюдением охранника, который распоряжался выполнением работы. "Развлечение" состояло в том, что давало возможность выйти на свежий воздух, хотя работа и не была приятной...

Однажды, во время этой "церемонии", один старый заключенный, за которым уже числился долголетний опыт пребывания в лагерях и тюрьмах, нашел заржавленную пряжку от мужских брюк. Незаметно для охранника он подобрал это и принес с собой в камеру. Мне было очень интересно, что он сделает с этой находкой.

В течение долгих часов он точил пряжку о бетонный пол, пока она начала блестеть и стала острой. Еще спустя несколько дней он довел ее до такого состояния, что сумел побрить бороду себе и еще двум заключенным.

При утренней проверке охранник заметил, что трое заключенных побрились. Началось следствие, откуда у них могла появиться бритва. Нас всех удалили из камеры и сделали строгий обыск. Но "ножик" был надежно спрятан, и его не нашли.

 

 

Курить разрешалось, но спичек не было. Был среди нас старый уголовник, который являлся специалистом по поджогу. Он вытянул из фуфайки (стеганой куртки на вате) клочок ваты, сделал из него валик и так долго тер его между двумя дощечками, пока вата начала тлеть. Тогда он начал поддувать, показалась искра, и с ее помощью зажигали самокрутку.

Табака, разумеется, не было, курили различные листья. Когда закуривали, то самокрутка кочевала от рта ко рту; последнему курильщику оставался только огонь.

Какое-то время находился среди нас доцент, историк. Он предлагал нам читать доклады о различных исторических эпохах, однако, большинство жителей камеры не проявили к этому интереса и мешали желающим слушать.

Как я уже упоминал, заключенные в камере постоянно менялись. Однажды привели двух высоких молодых мужчин, одетых в длинные халаты и вышитые шапочки, так называемые тюбетейки. Они выглядели как живые скелеты: желтые лица, кожа и кости, с перепуганными подбитыми глазами. Единственными русскими словами, которыми они владели, были: "Смертная камера"...

Оказалось, что это были иранские пастухи. Их схватили, когда они собирали своих овец, и арестовали под предлогом, что они перешли границу для шпионажа и приговорили к смертной казни. Они находились в камере смертников довольно долго, затем Верховный совет заменил смертный приговор долголетним сроком заключения в лагерях. Но они были уже настолько больны, что вскоре их убрали в стационар.