ВСТРЕЧА С НАЧАЛЬНИКОМ-ЕВРЕЕМ

Здание цеха, в котором я работал, было сбито из досок, без потолка. Там было очень холодно, но все же лучше, чем на открытом воздухе, где уже шел снег и прихватывал приличный сибирский мороз. Я получил теплую одежду, правда, поношенную, которая мало грела. Новую одежду получали лишь те, которые работали на тяжелых работах, в поле.

Ноги у меня опухли настолько, что обувь стала тесной, и это еще усиливало боли. Мучил голод, и чем больше приближался обеденный перерыв, все больше мысли работали в одном направлении: "успею ли я схватить немного супа?" Не всегда это удавалось. Но я рассчитывал на то, что бригадир будет присутствовать при раздаче, и мне тоже даст порцию. К тому времени я уже успел уложить почти полностью большой ящик с деталями.

Мои размышления прервал мастер Антонов. "Ты — Липа Фишер? — спросил он. — Начальник вызывает тебя к себе".

Вначале я испугался: чего это вдруг вызывает меня начальник? Кто знает, какая беда ожидает меня снова! Но выбора не оставалось, надо итти. В самом уголке цеха была отгорожена маленькая комнатка, в которой находилась контора начальника цеха. В комнате стояли лишь стол со стульями и печка. Здесь составляли ведомости выполненных работ. А теперь меня тут ждал начальник Элькин, которого я тогда еще не знал. Позже мне стало известно, что он родом из Киевской области, и отец его был раввином.

Я вошел и увидел человека средних лет, приятной наружности. Он задал мне несколько официальных вопросов по-русски, затем, к моему изумлению, заговорил на идиш. Он сказал мне, что при пересмотре списка занятых в цеху арестантов, он обратил внима-

 

 

ние на мое имя и решил познакомиться со мной. Он спросил о судьбе моей семьи, после чего беседа уже не казалась официальной.

Я был убежден, что он - порядочный человек. Но страх был настолько велик, что я боялся быть с ним откровенным до конца. Когда он спросил о лагерных условиях, я лишь пожаловался на то, что сильно страдаю от голода, и не знаю, выдержу ли так 8 лет.

Он посмотрел на меня с сочувствием и сказал: "Главное, если Вы хотите выжить, — не сломиться... — и добавил, — хазак вэ эмац" (Крепись!).

Я был поражен. Мы попрощались, и я вышел. У меня создалось впечатление, что Элькин не особенно увлекался своей работой, хоть и занимал высокий пост. Было известно, что большая часть администрации в лагерях, даже начальство, было назначено на эту работу за различные политические грехи или из-за "небезупречного" происхождения. Элькин был одним из них, и как я узнал позже, он сразу после войны, при первой же возможности, уволился с работы в лагере.

Я вышел от него в приподнятом настроении. На следующий день, рано утром, по дороге на работу я встретил Элькина. Мне даже показалось, что он ждет меня. Он задержал меня, и, указывая на штабель досок, сказал: "Там, среди досок, есть что-то для тебя".

Я пошел туда и увидел сразу это "что-то", завернутое в бумагу. Я развернул и нашел несколько картошек и примерно полкило хлеба. Я хочу подчеркнуть, что не только в лагерях в России, но и на воле было трудно с хлебом. Кроме того, он рисковал тем, что из вольного начальника мог превратиться в арестанта.

С тех пор я понял, что могу рассчитывать на его помощь. Однако старался не злоупотреблять этим, чтобы не подвести его и обращаться к нему лишь в крайних случаях.

Так же внимательно Элькин относился не только ко мне, но и к другим еврейским арестантам. Особенно это касалось группы еврейских девушек из Ровно, бывших членов молодежной организации "Хашомер хацаир". Элькин приходил в мастерскую, где они работали, и просил их петь песни на иврите. По его просьбе

 

 

они однажды спели халуцианские песни. Разумеется, никто, кроме нас, не знал о содержании песни.

Кроме голода и холода, которые страшно всех мучили, тяжелый 1943-й год был для меня относительно сносным. Работа — не очень тяжелой, а вечерами, когда я возвращался в барак, попадал в круг культурных и интеллигентных людей. Здесь не было слышно мата и страшной ругани, как в других бараках. У нас не было воровства и драк.

Однако, я не переставал мечтать о работе парикмахера, т. к. это давало возможность находиться в тепле, и, главное, быть всегда сытым. Я даже изготовил бритву, которую вырезал из стальной пилы, и брил этой бритвой некоторых из моих товарищей по бараку. Они награждали меня за это махоркой, а иногда и кусочком хлеба. Разумеется, эта работа была нелегальной.

Я снова обратился к Годзину и попросил, чтобы он послал меня на работу в парикмахерскую, которая находилась под его начальством. После некоторых обращений он, наконец, согласился. Но работавшие там парикмахеры не хотели нового сотрудника, которого они рассматривали как конкурента. По правде говоря, я и работы этой не знал. Они этим воспользовались и на следующий день Годзин меня уволил. Я настаивал на том, что я, мол, давно не работал по этой специальности. Но Годзин не хотел слушать и отправил меня на погрузку бревен. Я бы погиб на этой работе, если б не заступничество Элькина, к которому я обратился за помощью. Он вернул меня в мою прежнюю бригаду. В то время бригадир Маратов освободился из лагеря, и мы сердечно с ним попрощались. На его место назначили Амилеева, отличного скрипача, человека благородной души и высокой культуры. Он был высоким красивым мужчиной, с седой головой, несмотря на его молодость. У него было специальное резрешение иметь прическу, т. к. выступал с концертами и за пределами лагеря. Разумеется, на концерты его возили под конвоем.

В зиму 1943—44 гг. лагерное руководство проявило инициативу, стараясь улучшить нечеловеческие условия жизни арестантов. До тех пор так называемый обед доставляли на "лесобиржу" в котлах зимой и летом и раздавали его в лесу, где работали сотни арестантов. Теперь же построили особый барак, что-то вроде столовой. Амилеев назначил меня ночным сторожем в столовую. Ночью я там действительно караулил. Днем я спал в бараке и

 

 

хорошо отдыхал. Одним словом, я имел такую работу, о которой мог только мечтать.

Однако долго мне не было суждено здесь работать, т. к. служба надзора НКВД спохватилась, что я судим по статье 58, и поэтому мне запрещается находиться ночью за пределами лагеря. Меня снова перевели на работу по изготовлению ящиков.

На сей раз моя работа и здесь продолжалась недолго. Спустя короткое время бригадир заставил меня делать различные вспомогательные работы.

На лесобирже имелась гончарная мастерская, где, кроме глиняной посуды, изготовлялись деревянные изделия для лагерного хозяйства, такие, как ящики, бочки и т. д. Особой квалификации для выполнения этих работ не требовалось. Надо было лишь уметь пользоваться пилой, топором, забить гвоздь. Однако, у этой работы имелось то преимущество, что целый день находились под крышей, в тепле, да и сама работа не была тяжелой.

Этим предприятием руководил заключенный, жертва сталинских чисток, бухарский еврей по фамилии Авшаломов. Это был пожилой человек. Он не знал ни слова по-еврейски. Заключенные, работавшие под его руководством, были о нем хорошего мнения. Мне он не симпатизировал, и несмотря на то, что бригадир Амилеев послал меня к нему, он не хотел, чтобы я работал в цеху, в тепле, и посылал меня работать в сушилку, где сушили доски. Там работа была очень тяжелой: нужно было таскать тяжелые сырые доски туда и сюда. Кроме того, простуда была неминуемой: снаружи, откуда приходилось брать доски, было очень холодно, а в складе - очень жарко.

Здесь же мне хочется рассказать об одном эпизоде, весьма характерном для лагерной действительности. Однажды, когда я был занят выносом высушенных досок из сушилки, вошла молодая заключенная и попросила у меня разрешения погреться. Глядя на то, как я таскаю тяжелые доски, она выразила мне сочувствие. Вдруг она заметила золотые коронки у меня во рту и сказала: "Зачем тебе золотые зубы, если тебе ими нечего есть? Ведь за них можно получить деньги и купить хлеба".

Тогда я показал ей золотую коронку, упавшую у меня с одного зуба. Она сделала вид, что хочет ее купить, начала примерять коронку' к своему зубу. Но как только она всунула коронку в рот, та сразу исчезла. У меня не хватило сил гнаться за нею. Мне

 

было страшно обидно. Я чувствовал себя не только обманутым и обворованным, но как бы оскорбленным в своей беспомощности.

Спустя несколько дней я снова попытал свое счастье у Авшаломова, прося перевести меня на более легкую работу. Он мне не только отказал, но еще и оскорбил.

К тому времени Элькина повысили чином, и он принял руководство "лесобиржей". Я отправился к нему. Он принял меня приветливо и, выслушав, послал за Авшаломовым. Элькин приказал ему дать мне работу в цеху, где работал еще один еврей по имени Бухвальтер. Авшаломов взял меня с собой. Я стал изготовлять деревянные лопаты для чистки снега. Позже взял меня к себе помощником Поморцев. Мы стали изготовлять бочки и колеса к телегам.

Кроме заключенных в этих мастерских работали и вольные рабочие, жители Тавды. От них мы узнавали о том, что происходит на фронтах, благодаря их посредничеству можно было купить - если было на что - кусок хлеба, картошку, махорку.

После вмешательства Элькина Авшаломов стал относиться ко мне более корректно. Со временем я даже получил повышение и перешел работать в инструментальное отделение. Это создавало новые возможности для меня, я стал настоящим "богачом"...

Руководителем этого отделения был Луговой, представитель потомственной русской интеллигенции. Его судили как социально опасного преступника. Он уважал меня за трудолюбие и называл по имени-отчеству, как принято в России, - Липой Лейбовичем.

Я работал по ремонту рабочих инструментов, которыми пользовались на "лесобирже". Я изготовлял также деревянные топорища для топоров, палки для лопат, багровища, т. е. крючья, с помощью которых вытаскивали бревна из воды. Я также точил эти все рабочие инструменты на механических точилках.

По совместительству с этой работой я придумал путь заработать немного денег: из обломков пил я начал изготовлять складные ножички, что в лагере было сокровищем, потому что заключенным запрещалось иметь при себе нож. Разумеется, я продавал их тайно, потому что если бы меня поймали при этом, пришлось бы дорого заплатить. На полученные деньги я покупал хлеб, картошку, которые доставлял мне 15-летний Андрюшка - славный паренек, тоже работавший в инструменталке, только он был вольный и каждый вечер уходил домой.

 

 

Руководил нами пожилой вольный русский, очень милый человек, а мы называли его дедушкой, это было знаком уважения к нему. Он был высокий и широкоплечий, добрые глаза его освещали лицо, обросшее бородой, уже начинающей седеть. Он обычно носил гимнастерку, увешанную медалями, полученными за участие в боях во время Октябрьской революции. Он относился ко мне хорошо, сочувствовал мне и утешал, зная о гибели моей семьи. Как только появлялась малейшая возможность, выписывал лишнюю порцию хлеба. Дедушка Ополев, начальник, относился ко мне с уважением, потому что я изготовлял хорошие топорища и ручки для других рабочих инструментов и удачно насаживал их.