ПРИДВОРНЫЙ ЦАРСКИЙ ПАРИКМАХЕР

В Озерках попались мне несколько интереснейших типов арестантов "старой гвардии", обладавших таким стажем пребывания в тюрьмах и лагерях, сколько вообще существовала советская власть.

Одним из этих людей был Чайка, хваставший тем, что он был когда-то дамским парикмахером при царском дворе. Он охотно рассказывал о своих успехах у красивых элегантных придворных дам, его бывших клиенток, о прическах, сделанных им и вызывавших восхищение на царских балах в залах Царского села.

Чайка охотно рассказывал о прочитанных книгах; он очень хорошо разбирался в русской классической литературе. От его давней красоты и элегантности сохранились только седые густые волосы и длинные белые усы. Когда мы познакомились, на его счету уже было 17 лет тюрем и лагерей; последним был 53-й квартал - один из страшнейших лагерей в самой гуще тайги, недалеко от Озерков, где тогда еще не было штатского поселка, там он оставил последние силы, вырубая девственную тайгу.

В Озерки Чайка прибыл полным инвалидом. Он рубил дрова для кухни и занимался мелкими хозяйственными работами. Именно этот человек, проведший свою молодость в аристократическом кругу, не следил за собой и совершенно опустился. Зимой и летом он носил грязные ватные брюки, покрытые заплатами, засаленный бушлат, перехваченный веревкой, на которой болтался ржавый котелок.

Однажды Чайке довелось показать свое профессиональное искусство, по которому он так сильно тосковал — одна из ростовских заключенных, некая Маша, случайно узнала, кто такой Чайка. Она пристала к нему, упрашивая сделать ей царскую

 

 

прическу... Поскольку я был парикмахером и имел в своем распоряжении необходимые инструменты, то стал очевидцем этого события.

Маша пришла со свежевымытой головой и Чайка принялся за работу. Я наблюдал за ним и увидел перед собою совершенно другого человека. Он распрямился, лицо сияло, руки двигались, как у пианиста.

С помощью воды и расчески он сделал ей прическу, вызвавшую всеобщее восхищение. Маша щеголяла с элегантной прической, изумлявшей лагерных обитателей.

Маша не была единственной женщиной в лагере, вдруг начавшей франтить, чтобы привлечь внимание заключенных. Зимой 1945-46 в Озерках происходили события, заставившие лагерную администрацию предпринять особые меры.

В начале зимы 1945 года начали прибывать в лагерь все новые этапы с заключенными из освобожденных Советской Армией областей. Большая часть этапов состояла из молодых женщин и девушек — жизнь оказалась сильнее драконовских лагерных предписаний, а также и кошмарных лагерных условий. "Болезнь" любви и сексуальных отношений распространялась такими же темпами, как тиф и дизентерия. Даже Васька, долго исполнявший роль глухонемого, вдруг заговорил, добиваясь расположения арестантки Вали. Какое-то количество арестанток забеременело. Величайшей сенсацией стало то, что и надзирательница женского отделения лагеря, вдова солдата, погибшего на фронте, завела роман с одним из заключенных. Начальство узнало о том, что она беременна, незадолго до родов.

Все происходящее вызвало настоящую панику у лагерного руководства, и они вынуждены были доложить о случившемся в центр. Тогда пришел приказ превратить отделение в Озерках в женский лагерь, и мужчин оттуда выслать.

Весною 1946, как только тронулся лед на Тавде и началась навигация, нас вывели из лагеря и погрузили на баржи. Здоровых первой и второй категорий высадили по дороге в лагерный пункт Чун-Чош, где их заставляли вырубать леса. Мне "повезло"... Я

 

 

был инвалидом, поэтому меня вернули в Тавду, откуда я был выслан год тому назад.

В Тавде я оказался как бы в родном доме, будто вернулся из провинции в большой город. Вместе со мною прибыли Моше Фламгольц, д-р Болдин, Иванов, Копелов Иван Петрович и др.

Я встретил здесь и старых знакомых, например, Тувию Апельштейна, вернувшегося из Азанки больным и разбитым. Но, как обычно, он нашел выход из отчаянного положения. Он добился расположения тех, кто управлял продовольственным складом, стал их доверенным лицом при незаконной переправке продуктов на волю, где их продавали по высокой цене. Больше половины мыла, предназначавшегося для бани и прачечной, отправил Тувия за пределы лагеря. Ту же судьбу разделило белье, предназначавшееся для заключенных. Разумеется, охрана лагеря не осталась в этом деле в проигрыше...

Из "старой гвардии" были здесь и Мотл Тойбфлигель, Яков Шлетер и Амбразий Захтрегер, которого доставили в Тавду незадолго до моей отправки в Озерки.

Захтрегер был представителем ассимилированной еврейской семьи из Варшавы. Он окончил юридический и экономический факультеты Варшавского университета. Его "карьера" в Советском Союзе началась с того, что он, офицер польской армии, попал в советский плен в 1939 г. Из лагеря он освободился зимой 1941-42г.

После заключения договора между правительством Сикорско-о и Советским Союзом, Захтрегер получил высокий пост во вновь созданным польском посольстве. После того как Москва прервала отношения с польскими эмигрантскими кругами на Западе, Захтрегера вместе с другими сотрудниками посольства арестовали по обвинению в шпионаже и диверсии против Советского Союза и осудили на 15 лет лагеря и вечную ссылку.

В начале он работал очень тяжело в лесу, до тех пор, пока не заболел туберкулезом. Теперь же он находился среди инвалидов и был бригадиром бригады "Ширпотреб".

Мы подружились. Меня привлекала в нем интеллигентность, то, что, несмотря на голод и ужасные условия, в которых мы находились, он всегда держался с достоинством, вызывая уважение к себе. Ему же нравилось во мне то, что я наизусть

 

декламировал ему отрывки из произведений польской поэзии, в основном, — Мицкевича и Словацкого.

Спустя два года между нами произошла крупная ссора, и в течение определенного времени мы не разговаривали друг с другом. Было это в 1948, после создания Государства Израиль. Когда я прочел в газете "Правда" о боях, происходивших в Израиле, он с пренебрежением отозвался о героических борцах Израильской Армии. Однако вскоре мы помирились и остались друзьями до конца пребывания в лагере.

Я хочу вкратце упомянуть об одном из моих лагерных друзей - Арнольде Шалате. Его привезли из Чун-Чоша в то же время, когда и меня из Озерок в Тавду. Нас прикрепили к бригаде Захтрегера, и мы очень скоро нашли общий язык. Шалат был близким другом Захтрегера. Они знали друг друга еще со времени совместной работы в польском посольстве в Сызрани, недалеко от Куйбышева. Захтрегер занимался делами польских граждан, освобожденных из советских тюрем и лагерей. Шалат же работал политическим курьером, и в его обязанность входило выяснять местонахождение польских граждан в тюрьмах и лагерях и освобождать их оттуда.

Среди тех, кого Шалату удалось освободить, был и известный деятель польского еврейства, доктор Зомерштейн. Шалат освободил его из Балашовской тюрьмы и доставил к Захтрегеру, который приютил его в своей квартире, пока он пришел немного в себя после тяжелой болезни.

Шалат попал в лагерь следующим образом: в 1942 г. он получил сертификат для въезда в Палестину. Он обратился к советским властям с просьбой разрешить ему выезд из Советского Союза. Но с ответом тянули. Однажды Шалата вызвали в НКВД и предложили ему сделку. Обещали дать разрешение для выезда с условием, что он будет сотрудничать с советской разведкой.

Шалат согласился, думая, что после того, как только вырвется из Советского Союза, найдет какой-нибудь предлог отделаться от этого сотрудничества. Его отправили на особую подготовку. Возможно, что ему и удалось бы это, если б не потеря бдительности в самый последний момент. Экзамены подходили к концу и однажды во время сдачи, еврей майор заговорил с ним. Шалат не выдержал и разоткровенничался. Вскоре Шалата арестовали и обвинили в шпионаже и в разглашении государственных тайн.

 

 

Поскольку доказательств не было, он получил "мягкое" наказание: 5 лет лагеря, а затем вечное поселение. Во время допроса Шалата пытали, и он "признался", что "шпионил" в пользу немцев и был связан с немецким офицером по имени Штинккопф. Лишь на следующий день в НКВД поняли значение этого имени. Шалата вызвали к следователю, полковнику Иванову, который так ударил Шалата, что тот залился кровью...

В то же время прибыл к нам в лагерь Шломо Станкевич. Его арестовали вместе с группой польских евреев, которые в 1942 г. пожелали вступить в польскую армию, созданную на советской территории. Шломо прибыл к нам в тяжелом состоянии: он с трудом передвигался. Однако ему повезло: его назначили в нашу бригаду. Захтрегер назначил его дневальным, и он не ходил на тяжелую работу в мороз.

Захтрегер вообще в лагере был как бы опекуном бывших польских граждан, которые его очень уважали. Одна полька, освободившись из лагеря, прислала ему посылку, в которой были две книги Адама Мицкевича: "Конрад Валленрод" и "Гражина", в московском издании. Эти книги переходили из рук в руки польских заключенных и были для нас важным моральным фактором в те дни мук и страданий. Позже Захтрегера назначили на пост экономиста "Ширпотреба". В 1948 г. его вывезли в особые лагеря Тайшетлага. Книги эти он оставил мне, потому что в закрытые лагеря везти книги не разрешалось.

Я смог возвратить ему эти книги лишь 10 лет спустя, в 1958 году, встретившись с ним в Варшаве.