ГОРЬКАЯ СУДЬБА Д-РА БОЛДИНА

Однажды, после обеда, я брил больных в больнице. Моя рабочая комната находилась напротив входа. Вдруг я заметил, что зашел Васька — один из печально знаменитых преступников лагеря, так называемый "законник". Взбешенный, с топором в руке, он бежал по направлению кабинета д-ра Болдина. Меня охватил ужас, я потерял способность двигаться.

К счастью, появился Колесников, сильный, хладнокровный человек. Кроме того, он обладал каким-то влиянием на Ваську. Колесников схватил Ваську за руку, в которой тот держал топор, и начал бороться с ним. Наконец ему удалось отобрать топор у бандита. Между тем поднялась суматоха, и д-р Болдин успел выйти из своего кабинета и спрятаться между больничными койками.

Подняли тревогу, и охрана отвела Ваську в карцер.

Неписаный закон "законников" таков: если кто-либо из них не выполнил их общего решения убить кого-то, то он сам был осужден на смерть. Неизвестно, за что они хотели убить д-ра Болдина, не знаю также, откуда к Ваське в карцер попал кусок стекла, с помощью которого он перерезал себе вены на руках. Его привезли в больницу истекающим кровью. Он умолял, просил оставить его в госпитале, но надзиратели распорядились, чтобы ему перевязали раны и вернули в карцер.

Васька дорого заплатил за невыполнение убийства. Больше в этом лагере он не мог оставаться, потому что его дружки прикончили бы его. Как только его вылечили, то переправили в другой лагпункт в Чун-Чоше. Но и там его не потеряли из виду, и в один прекрасный день его нашли с ножом в спине. Его привезли в Тавду лечить в очень тяжелом состоянии. Это было тогда, когда ему оставалось всего 4 недели до освобождения.

 

 

Он лежал отдельно, в изолированной комнате, с решетками на окнах. День и ночь его стерегли, чтобы дружки не расправились с ним до конца. Я навещал его почти ежедневно, потому что должен был брить его. Внешне он производил впечатление интеллигентного человека. Он каждый раз награждал меня пачкой сигарет, т. к. его регулярно снабжали из дому, из Ленинграда. У меня создалось впечатление, что он из приличной семьи. Он всегда был чисто одет. Оказалось, что он - офицер Советской Армии и был ранен на фронте. За что он сидел в лагере, я так и не узнал. Он лежал в госпитале до освобождения и вышел оттуда тяжело больным.

В то время я познакомился с заключенным, доктором Робертом Сенгаловским, пожилым человеком; невысокого роста, толстый, лысоватый, носил буденновку шапку кавалеристов в армии Буденного со времен Гражданской войны. Он работал заведующим лагерной аптекой.

Сенгаловский любил брить голову вместе с бородой почти ежедневно. Таким образом завязалась наша дружба. Он был культурным человеком, всесторонне развитым, и беседы с ним мне очень много дали в познавательном отношении. До ареста он был долгое время на дипломатической службе в Западной Европе. В 1937 г. его отозвали в Москву и через несколько дней арестовали.

Разговоров о следствии и суде он избегал. Рассказал мне только, что получил 15 лет за антисоветскую деятельность. Поскольку он был дипломированным фармацевтом, то его назначили в лагере аптекарем.

В рамках своих возможностей я помогал другим заключенным. Одним из них был Саша Грозин из Ленинграда. Саша отличился в бою с гитлеровцами, за что был награжден несколькими высокими правительственными орденами.

Во время войны Саша служил в разведке. Однажды ему удалось, несмотря на ураганный огонь, добраться до позиций врага, после этого он справился с охраной, захватил бункер гитлеровцев и взял в плен высокого офицера, от которого добыл нужную информацию, очень важную для данного отрезка фронта.

 

 

Саша вернулся с фронта инвалидом. Я точно не знаю, чем он занимался после войны и за что его осудили, но он получил всего один год и был отправлен к нам в Тавду.

В лагере также приняли во внимание его фронтовые заслуги. Поскольку у него был короткий срок, он работал на доставке продовольствия лагерной охране; ездил с подводой за пределы лагеря без охраны и привозил с базы сахар, муку, крупу, мясо, масло, махорку и т. д. Это было лучшей работой, о которой заключенный мог только мечтать. Но бедой было то, что Саша по дороге иногда выпивал лишнее.

Однажды ему нагрузили на базе полную подводу с продуктами. Наступил вечер, а Саша все еще не возвращался. С базы ответили что он взял продукты и уехал еще до обеда. Сделали облаву, но нашли лишь лошадь и телегу. Оказалось, что прямо с базы Саша отправился на базар, продал продукты, оставил на месте лошадь с телегой, а сам отправился в ресторан и сразу напился...

Когда лагерные власти организовали погоню за ним, Саша уже сладко спал в поезде по дороге в Свердловск и, вероятно, видел чудесный сон. Но далеко уехать ему не удалось. Еще до Свердловска его разбудили и вернули в Тавду. Его избили, к его годичному сроку прибавили еще три года. Но на этот раз - со строгим режимом.

Некоторое время он выполнял тяжелые работы, после чего открылись раны на ноге, полученные еще на фронте. Медицинская комиссия признала его совершенно нетрудоспособным.

Долго еще он жил на голодной норме инвалидов, опух от голода и выглядел ужасно. Мне потребовался в то время помощник в парикмахерскую, и я попросил, чтобы дали Сашу. Он умел орудовать бритвой, я научил его обращаться с прочими парикмахерскими инструментами, и он стал заниматься санобработкой, частично стриг и брил больных в больнице. Вскоре его нельзя было узнать.

Все было хорошо, только я должен был прятать от него одеколон. Где он только чувствовал близость такой бутылочки, он не мог владеть собой и выпивал все до последней капли. После такого случая он обнимал меня, целовал и плакал: "Липа Лейбович! Я тебе стольким обязан, и причиняю тебе столько неприятностей! Но теперь это в последний раз..."— утверждал он. Это было до следующего раза...

 

 

Но вместе с этим он был прекрасным товарищем в беде, благородная душа. Он оставался долго со мной, почти до самого освобождения.

Саша не был единственным, кому мне удалось помочь. В нескольких случаях мне удалось спасти людей даже от гибели.

Интересным типом был молодой парень Колька Абрамов. Он выглядел даже моложе своих 18 лет, высокий и худощавый, с голубыми глазами, его симпатичное лицо сохранило детскую наивность. Но когда он еле тащился, с трудом передвигая опухшие ноги, в грязной рваной одежде, то казалось, что это старик. Этот 18-летний мальчишка был приговорен к семи годам только за то, что, будучи голодным, украл немного еды. Было просто невыносимо смотреть, как этот ребенок находится в обществе преступников и подпадает под их влияние.

Однажды я позвал его в парикмахерскую и предложил ему стать моим помощником. Колька очень охотно принял мое предложение. Он оказался способным учеником и очень скоро научился работать. Он больше уже не голодал. Но как только он физически окреп, его послали на тяжелую работу, так уж было принято в лагере. Только по вечерам, когда я делал санобработку, он приходил помогать мне. Я старался, чтобы он не голодал.

Однажды, в одном из лагпунктов потребовался парикмахер. Так как Колька уже был специалистом, его отправили туда. Через год он вернулся, я тогда работал только в больнице. Как только он выяснил, где я работаю, сразу пришел ко мне. Я его просто не узнал; он был хорошо одет и выглядел, как из дома отдыха. Он очень беспокоился о моем здоровье, принес мне пачку сигарет и немного продуктов. Он был счастлив, когда я успокоил его, что мое здоровье поправилось. Он рассказал мне, что работал парикмахером и жилось ему неплохо. "Я надеюсь, что буду и в дальнейшем работать по этой специальности и буду вечно благодарен тебе за это", — сказал он.

 

Во время моей "карьеры" в качестве лагерного парикмахера, у меня было еще несколько подобных случаев. Однажды, когда я был занят санобработкой, которую был обязан пройти каждый вновь прибывший арестант, как раз привезли небольшой этап больных заключенных, работавших на лесоповале в Чун-Чоше. Они вырубали там леса и были доведены до такого состояния, что от них остались лишь кожа да кости.

Среди них был один заключенный, тело которого было почти все покрыто вытатуированными фигурами. Когда я стриг его, он мне сказал, что немного разбирается в профессии парикмахера, но что там, в Чун-Чоше, ему не дали работать по этой специальности.

На мой вопрос, хочет ли он мне помочь, он сразу ответил утвердительно. Было уже поздно, и я устал. Я дал ему машинку и он, совершенно голый, начал стричь других заключенных. Я сразу убедился, что он работу знает и позаботился, чтобы он после бани вернулся ко мне.

Я взял его в парикмахерскую и познакомил с Петькой Розовым, он назвался Мишей Комишовым. Мы послали дневального Ивана Мазнева на кухню принести Мише котелок супа. Миша был очень голоден и мгновенно все съел. Были тогда в парикмахерской несколько клиентов. Петька дал Мише бритву и велел начать работать. Как только он приступил к работе, Петька сразу обратился ко мне на идиш: "Сразу видно, что он специалист". Нацмен наш притворился, что не понимает нас. Мы были убеждены, что он — нацмен.

Спустя какое-то время, когда мы были одни в парикмахерской, он вдруг обратился к нам на хорошем еврейском языке: "Вы полагаете, что я не понял тогда, что вы говорили обо мне по-еврейски? Но я даже перед вами не хотел признаться, что я еврей, потому что боялся, что будут придираться ко мне... Вы не представляете, какая антисемитская травля началась у нас в стране. В Советском Союзе такого еще не было... Но теперь мне все равно, и я назло буду разговаривать по-еврейски..."

Воры, до сих пор считавшие Мишу "своим", с тех пор стали звать его "Мишка-жид". Миша Комишов был родом из Одессы. Одно время он жил в Киеве без прописки. Его схватили и сослали

 

 

за это на 2 года в лагерь. Когда он прибыл к нам, ему оставалось сидеть почти год. Он остался и работал со мной до самого освобождения. Тогда мы сердечно попрощались, и я проводил его до ворот, и с радостью смотрел на то, что он уже по ту сторону ворот... Мне тогда еще оставалось сидеть 2 года, 8 месяцев и 17 дней. В лагере это - большой срок, и одному только Богу известно, что за это время может случиться...

Бывали также случаи, когда мне за добро платили злом. Так было с неким парнем из Львова, с которым я был знаком еще в Ашхабаде. Его фамилия была Спектор, он был юристом. В лагере в Тавде, куда его привезли в 1948 г., он стал парикмахером. Я помог ему устроиться в нашу парикмахерскую. После этого он подлейшим образом выжил меня оттуда. Однажды он даже ударил меня в присутствии других сотрудников. Но и ему недолго "посчастливилось" там работать.

В лагере всегда было легче, если ты солидарен с остальными заключенными. Всем было одинаково плохо, и такие типы, как Спектор, не пользовались популярностью не только у заключенных, но и у лагерной администрации. Д-р Болдин также не хотел помочь Спектору, и его вскоре выслали из Тавды.

Однажды в наш лагерь доставили группу заключенных, у которых за спиной был уже большой лагерный стаж. Их давно должны были освободить, однако, из лагеря не отпускали. С одним из них я познакомился и узнал от него, почему их не освобождают, хотя они давно отбыли свои сроки и физически были совершенно истощены.

Оказалось, что они строили подземный секретный город на Урале, который назывался "Победа".

Тысячи заключенных трудились над созданием этого города, где создавались какие-то таинственные устройства. Само собой разумеется, что ни у кого из этих заключенных не было перспектив когда-нибудь выйти на волю. Многие погибли при выполнении этих работ. На место погибших доставляли других, а тех, кто уже больше не в состоянии был работать, отправляли в другие лагеря.

 

В начале 1948 г., когда я работал в бане, к нам в лагерь привезли бывшего подполковника Советской Армии. Он был в военном мундире, очень чистом и аккуратном, не было только погон и боевых наград. Его не отправили на тяжелую работу, и он работал в "воспитательном отделении". Он часто захаживал в парикмахерскую, и вот что я узнал о нем.

Он находился вместе со своей боевой частью на оккупированной немецкой территории. Среди его солдат вдруг стал распространяться сифилис. Понятно, что он узнал об этом, и начал добиваться сведений о разносчике этой болезни. Оказалось, что ею была немецкая проститутка, находившаяся поблизости, и солдаты встречались с ней... Подполковник, недолго думая, застрелил ее. Это произошло в Берлине.

Его за это судили, дали 10 лет лагеря, лишили звания. Мы считали его героем и очень уважали. Даже "блатные", или "урки", как их еще называли, преклонялись перед ним...

Будучи лагерным парикмахером, я часто оказывался в положении, доставлявшем мне моральные страдания. Как известно, арестанту не разрешалось носить прическу. Поэтому были случаи, когда меня доставляли к заключенным, которым связывали руки, и я был вынужден их стричь. Я прилагал все усилия, чтобы как-то не выполнять эти процедуры, но не всегда это удавалось

Исключительно неприятным для меня был случай, когда меня взяли на такую "работу" к одному моему коллеге по профессии, парикмахеру, к тому же из Одессы, Мише Курлянскому. Он обслуживал лагерную охрану за пределами лагеря, имел право ходить на работу и без сопровождения конвоя. Однако он был обязан итти по дороге, предписанной лагерным руководством.

Однажды, когда он изменил маршрут, его поймали. Это была не просто прогулка; он шел к женщине, с которой был в интимных отношениях. Разумеется, что его лишили разрешения передвигаться без охраны и отправили на тяжелую работу. Единственное, что оставалось ему от тех добрых времен, это — кудрявый чуб на голове. Теперь же, начальство приказало обрить Мишу наголо.

 

В 11 часов вечера меня разбудили. Около нар стоял надзиратель. Я сразу сообразил, что меня заставят стричь кого-то против воли. Так было на самом деле. Мы вошли в барак, и я, к моему изумлению, обнаружил, что на сей раз жертвой будет Миша Курлянский.

Миша не знал, в чем дело и по приказу надзирателя спустился с нар. Но когда ему велели сесть на табуретку, он категорически отказался. По приказу двух охранников ему связали руки и в нижнем белье вывели из барака, затем его ввели в другой барак, усадили силой на табуретку, а мне приказали стричь.

Было впечатление, что он сходит с ума. Рубашка на нем порвалась, а он дико кричит: "Взвод, вперед!". (Миша был раньше офицером Советской Армии, во время войны с немцами руководил боевым отделением). Он сильно сопротивлялся, и я даже не мог приблизиться к нему. Охранники усадили его на табуретку. Как только я приблизился к нему с инструментами, он снова стал мотать головой. За это время мне удалось испортить машинку, и я сказал надзирателю, что мне нечем стричь, т. к. машинка не в порядке. Он рассердился и велел звать другого парикмахера. Это был Панагошин, бывший царский полковник, которого я научил парикмахерскому делу. Его привезли из Харбина и в первое время я помогал ему в работе. Разумеется, он выполнил эту работу без всяких раздумий, а возможно, и с удовольствием. Миша выглядел как остриженная овца. На следующий день он пришел в парикмахерскую и просил побрить ему голову. Я был рад, что выкрутился из этой неприятности.

В то время положение заключенных в Тавдинском лагере было гораздо лучше прежнего. В первую очередь это было заслугой начальника лагеря лейтенанта Бурова. Впервые за мою 7-летнюю арестантскую жизнь я встретил на этом посту человека, сделавшего все, чтобы облегчить жизнь осужденных.

Буров проявил большой интерес к "культбригаде" и старался, чтобы она выступала прежде всего перед заключенными, чтобы этим в какой-то мере облегчить их страдания. Он лично присутствовал почти на всех концертах. При этом он всегда просил солиста Лаврова исполнить для него сентиментальную песню.

 

В составе "культбригады" находился оркестр, в котором участвовало несколько евреев, среди них скрипач Штерн с сыном Володей, игравшем на тромбоне. В выходные дни Буров разрешал организовывать развлечения. Оркестр играл, а мужчины и женщины танцевали вместе, что в лагерных условиях было исключением. Это давало заключенным возможность оторваться хоть на миг от будничных бед и забыть, где они находятся.

У меня часто имелась возможность беседовать с начальником Буровым, потому что я почти ежедневно приходил в кабинет брить его. Однажды, это было в октябре 1948 г., когда я пришел к нему, он сказал мне, что брею его в последний раз.

"Оказывается, такие люди, как я, не годятся для этой работы. Меня сняли с работы", — сказал он, и мне показалось, что он этим доволен.

На его место пришел майор Левченко, украинец, прибывший с оккупированных Советской Армией областей Западной У к раины. С первого дня Левченко постарался "исправить" то, что Буров, по его мнению, испортил... В первую очередь, он укрепил дисциплину, что означало создать такой режим, чтобы заключенные не имели минуты покоя. Он начал гонять заключенных с одной работы на другую. Особенно он издевался над политическими заключенными. Все те, кого судили за антисоветскую деятельность, были устранены от работ по обслуживанию в зоне. Понятно, что и меня убрали из парикмахерской. Но мне повезло: Бог прислал мне лекарство и от этого удара.

В сентябре 1948 г. я предстал перед медицинской комиссией, которую каждый заключенный должен был пройти раз в три месяца. Впервые я увидел аппарат для измерения давления крови, что было новинкой в советской медицине вообще и в лагере в частности. Оказалось, что у меня очень высокое давление, и по предложению двух врачей, д-ра Болдина и д-ра Гольцфохта, я был признан инвалидом той категории, которая была полностью освобождена от работы.

Принадлежность к той категории имела одно преимущество — меня больше не могли посылать на тяжелую работу. С другой стороны, это меня пугало: инвалида освобождали от работы, но он получал лишь 550 г хлеба и 2 раза в день суп. Но и это было слишком дорого для властей, и инвалидов рассылали в особые

 

 

лагеря, где для них создавали такие условия, чтобы они как можно скорее погибали.

Благодаря медицинскому персоналу, а в основном, Марии Константиновне, я и далее оставался работать в госпитале, с той лишь разницей, что это не было официально, и мне не платили 30 руб. в месяц, а давали только голодную норму инвалида. Но я брал только хлеб, да и его часто отдавал, потому что и без этого еды у меня было достаточно.

Кроме работы парикмахера, я выполнял различные работы по хозяйству: точил хирургические инструменты и иглы для уколов. Была острая нехватка этих иголок, а те, которые получали, были только длинные, и их надо было укорачивать. Я участвовал и в подготовке больных к операциям. Медицинский персонал был доволен моей работой, я был своим среди них, и они не могли допустить, чтобы меня обидели.

Основную моральную поддержку я получал от Марии Константиновны Бушуевой, и ей я обязан тем, что остался в живых.

Чем ближе был день моего освобождения, тем страшнее казалась ей предстоящая со мной разлука. Однажды она сказала мне: "Липа, когда ты освободишься, найдешь у меня родной дом..."

Мария Константиновна была вдовой офицера Советской Армии, павшего на фронте в первые месяцы войны. Она жила в Тавде вместе с двумя детьми и родителями. По правде говоря, я испытывал большую симпатию к этой женщине, которая отнеслась ко мне как близкий, родной человек.

Хотя я знал о ее чувствах ко мне, и мне самому она очень нравилась, однако, ее предложение поставило меня в затруднительное положение. Меня не радовала перспектива остаться в течение всей жизни в этой глуши между тайгой и лагерями. Но я в себе не нашел сразу силы отклонить ее предложение. Мне это показалось жестоким, а с другой стороны я хотел быть честным и не создавать у нее фальшивых иллюзий. Я сказал, что должен подумать. Со временем, по мере приближения дня освобождения, я объяснил ей, что не могу привыкнуть к мысли, что не вернусь в родительский дом, хотя бы для того, чтобы узнать, что стало с моими родными.

 

Нехватка медикаментов в лагере была серьезной проблемой, от которой страдали многие заключенные. Доктор Болдин стал изобретать экстракты, составляя их из различных растений и таким образом создавал лекарства, которые очень многим помогли. Разумеется, эти лекарства проверялись сначала медицинской комиссией.

Доктор Болдин, между прочим, открыл средство для лечения истощенных арестантов с помощью пузырей, в которых находится ребенок до рождения. Эти пузыри он получал в родильном отделении в городе, консервировал их с помощью хирургических методов, подсаживал под кожу больного. Мне лично он сделал три такие подсадки, после которых я почувствовал себя отлично. Но именно тогда, когда я проходил такой курс лечения, внезапно Болдина убрали. Его исчезновение было очень характерным для бесправных людей при советской власти и для жестокого отношения со стороны начальства, способного погубить лучших людей ради личной амбиции.

Болдин лечил не только заключенных, но и лагерное руководство. Одним из его пациентов был заместитель начальника лагерного управления "Востокураллага", полковник НКВД Петров. У полковника была обнаружена тяжелая глаукома. После продолжительного лечения доктор Болдин объявил Петрову, что ему необходимо ехать в Москву на операцию, в противном случае ему грозит полная слепота.

Этот "герой", который равнодушно смотрел на страдания сотен и тысяч заключенных, сам очень боялся хирургического вмешательства. Он категорически отказался ехать на операцию. Доктор Болдин, однако, боялся, что ему придется отвечать за капризы полковника, и во время одного из визитов, после выпивки, заявил, что если Петров откажется от операции, то он, Болдин, снимает с себя ответственность и поэтому не может его больше лечить.

Полковник Петров, который почти всегда был навеселе, принял это как личное оскорбление. В присутствии медицинского персонала и больных он начал оскорблять Болдина, пристыженного и перепуганного. Петров вышел из больницы и через

 

 

несколько минут появился старший надзиратель Обуховский с приказом посадить доктора Болдина в карцер на 10 дней.

Было обидно и больно смотреть, как охранники грубо стянули с этого благородного человека белый халат, потащили его с заломленными за спину руками из больницы, как обыкновенного преступника, и отвели в карцер. Но это было еще недостаточным наказанием за "провинность" врача, и прямо из карцера отправили его в особый штрафной лагерь.

Больные остались без врача, среди них и я. Больше мы доктора Болдина не видели. Я даже не знал, куда его сослали. Так полковник Петров "наградил" 56-летнего врача за его преданность своим пациентам.

Вместе со многими больными я сильно переживал исчезновение нашего доктора. Он был не только выдающимся специалистом, но и великим гуманистом, прекрасным человеком; очень хорошо относившимся к евреям. Он вышел из очень бедной семьи и рассказывал, что в получении образования ему помог отец его друга еврея. Особенно тепло он отзывался о профессоре Ауэрбахе. и однажды показал мне книгу этого профессора с фотографией и посвящением Болдину. С этой книгой он никогда не расставался, даже в лагерных условиях.

Память о докторе Иване Николаевиче Болдине вечно будет жить в моем сердце.