- 244 -

НАКАНУНЕ ОСВОБОЖДЕНИЯ

1951-й год. Я начал уже считать месяцы, а затем и недели, оставшиеся до моего освобождения. Я старался любым путем избегать каких бы то ни было провокаций, чтобы меня, не дай Бог, не выслали отсюда в последнюю минуту или же задержали освобождение из-за нового "дела". Поэтому жил в мире со всеми, от кого зависело оставить на работе или отправить по этапу в другой лагерь. А это были не только военные или служащие администрации, но и заключенные, занятые в лагерном аппарате. Все они были моими клиентами, и частенько, для того чтобы поддержать с ними хорошие отношения, я давал им немного одеколона для выпивки. Они могли мне в одинаковой степени и помочь, и напортить...

Одним из них был Николай Ушаков, которого звали "тетя Коля". Его подозревали в гомосексуализме. (И такие находились в лагере, начальство почти не преследовало их. Их жертвами в основном были молодые арестанты). Ушаков был интеллигентным и культурным человеком. Довольно часто во время проверки случалась ошибка при счете, отчего мы должны были долго стоять на холоде или под дождем, но Коля нас всегда спасал. Когда офицеру НКВД надоедало считать, то он доверял счет Ушакову. А у того всегда все точно сходилось...

 

Чем ближе был срок моего освобождения, тем больше я задумывался о своей дальнейшей судьбе на воле. Я отдавал себе отчет, что никто не ждет меня, и должен был позаботиться о том, что одеть, когда наступит время сбросить ненавистную арестант-

 

- 245 -

скую одежду. Я вспомнил о том обмене, который совершил 10 лет тому назад в Новосибирской тюрьме, когда обменял последнюю пару брюк. Теперь же я сам был вынужден купить какую-нибудь одежду.

Это можно было достать лишь у новоприбывших заключенных, одетых в домашнюю одежду и продававших ее за кусок хлеба, немного махорки или несколько рублей. Но нужно было быть очень осторожным, потому что бывали случаи, когда покупку оплачивали, а позже приходилось ее возвращать. Со мной лично был такой случай. Я купил пару сапог, а на следующий же день подошел ко мне бандит и заявил: "Это мои сапоги, их у меня украли".

Он заставил меня разуться, показав мне нож. Я не сопротивлялся и даже не пожаловался на него. Я знал, что за это можно заплатить жизнью. Кроме того, было строго запрещено обмениваться чем бы то ни было. Таким образом, у бандитов создалась система, при которой они по несколько раз продавали одну и ту же вещь, а потом отбирали ее силой. Но несмотря на то, что у меня накопился довольно богатый опыт жизни именно в лагере, я снова попал впросак.

В госпитале в те дни находился заключенный по имени Вася. Это был вор-рецидивист, любивший говорить о том, что лагерь — его родной дом. Когда я брил его, то сказал, что хотел бы купить пару штатских брюк.

- Я достану их тебе, - сказал он, - у меня имеется пара бостоновых брюк, с винтиками, прямо как из Парижа; блядью буду, если отдам их другому, даже дороже не отдам, - добавил он на своем лексиконе, — но для тебя...

На мой вопрос, сколько это стоит, он ответил: "Для тебя?... Мы уже договоримся..." На следующий день Вася принес "находку". Брюки мне понравились, хотя они были потерты сзади, но я подумал, что их можно починить.

- Ты же свой человек, поэтому я не стану торговаться с тобой, — сказал Васька в ответ на мой вопрос. — Дашь мне 2 бутылки одеколона, 3 пачки сигарет и 50 рублей и носи их на здоровье.

Я все еще сомневался в его честности и сказал: "Вася! Чтобы только у меня потом не было неприятностей..." Мой собеседник обиделся и воскликнул: "... твою мать! Легавым буду, если

 

 

- 246 -

я обману своего человека!" (Слово "легавый" было величайшим оскорблением).

Я заключил с ним сделку, но не был уверен в том, что меня не надули. Несколько дней спустя Вася ушел с этапом. Лишь только тогда я вздохнул с облегчением, и, решив, что брюки теперь мои, отнес их к портному, который почистил, починил и отгладил их. Чтобы брюки не украли, я оставил их у Колесникова, у которого держал все свои вещи и деньги.

Я уже забыл об этих злосчастных брюках, как вдруг однажды ночью меня грубо разбудили. Раскрыв глаза, я увидел возле себя Васю.

— Верни брюки, — сказал он повелительно, — они не мои, я проиграл их в карты и должен вернуть.

- Иди к черту! - закричал я, но немедленно спохватился, что это может печально закончиться для меня, вдобавок еще накануне моего освобождения. В тот же день я вернул ему брюки, не обмолвившись ни единым словом.

За последние месяцы моего пребывания в лагере привезли к нам группу немцев. В основном это были военнопленные, сосланные в лагеря за различные преступления. Но среди них были и военные преступники, которых только что доставили из самой Германии. Как назло, меня поселили вместе с ними в одном бараке. Вначале мне было очень неприятно, потому что я разговаривал с ними по-немецки, и они считали меня своим и не скрывали своей ненависти к евреям. Часть из них даже тосковала по фюреру.

Однажды я не выдержал и, когда опухший от голода немец, получивший 25 лет лагерей, начал рассказывать мне о той хорошей жизни, которая у него была во время гитлеровской власти, я воскликнул: "Если б не твой проклятый фюрер, твоя собственная страна не лежала бы теперь в развалинах, а мы все не оказались бы в сибирских лагерях!"

С тех пор они уже знали, что я - еврей, и в моем присутствии старались избегать проповедование гитлеровской теории.

Зигфрид, дневальный барака, был сыном богатого крестьянина из окрестностей Кенигсберга. Как он рассказывал мне, вся его

 

 

- 247 -

семья погибла во время бомбежки. Он был на французском фронте, где потерял левую руку. Ему было чуть больше 26 лет, когда он получил 7 лет за кражу еды в лагере для военнопленных.

Необходимо отметить, что работу дневального он выполнял отлично. За все время моего пребывания в лагере я не жил в таком чистом бараке, как в те дни. Он был на редкость трудолюбив; при том, что у него была лишь одна рука, он почти ежедневно мыл пол в огромном бараке и чистил его. Возможно, что своим трудолюбием и заботой о чистоте и об относительных удобствах заключенных, он вызывал к себе чувство симпатии; хотя он и был фанатичным гитлеровцем, чего, впрочем, и не отрицал, я очень часто делился с ним своей едой.

Правда, я тогда уже почти не ел "затируху" - суп из затхлой муки, настолько горькой, что трудно было проглотить ее. Понятно, если голоден, то ешь все без разбора. Но я получал еду в госпитале и кроме того был в хороших отношениях с заведующим лагерным ларьком, грузином Георгием Давидовичем Дзеналидзе. У меня было немного денег, поэтому я мог себе позволить купить кое-что из еды.

Я старался как можно меньше находиться в бараке. Кроме немцев, там находилось еще несколько русских, не менее антисемитски настроенных, чем гитлеровцы. Между собою они очень скоро нашли общий язык, особенно в еврейском вопросе, и было невыносимо присутствовать на дискуссиях, которые они вели.

Особенно отличался своим антисемитизмом один русский, только что доставленный из Москвы, по профессии скульптор. Его имени я не помню. Он пользовался особыми привилегиями, т. к. создавал скульптуры Ленина, Сталина, Берии и т. д., и поэтому ему разрешалось носить прическу и бороду.

В лагере тогда очень усилился антисемитизм, процветавший и во всей стране. Это получило свое выражение и в том, что евреев нашего лагеря стали рассылать в такие места, в сравнении с которыми наш лагерь был раем.

Но я должен признать, что единственными людьми, которые помогли мне в то время, были русские, в первую очередь, Алексей Колесников и медсестра Мария Константиновна Бушуева.

 

- 248 -

До моего освобождения оставалось лишь несколько недель, и я был очень озабочен своей дальнейшей судьбой. С чего я начну новую жизнь?

Это было в конце лета 1951 г. Террор в Советском Союзе был в самом разгаре. Человек, имевший на себе печать статьи 58, не мог рассчитывать легко найти убежище... Многие из заключенных, освободившихся в то время, оставались в Тавде и даже привозили сюда свои семьи, потому что им не разрешалось вернуться на прежние места жительства, да и не было перспектив получить там работу.

Меня охватывал ужас, когда я думал о том, что осужден провести остаток своих дней в этом заброшенном куске земли, окруженном лагерями.

Приблизительно за два месяца до моего освобождения Мария Константиновна вновь обратилась ко мне с предложением прийти к ней и начать совместно строить новую жизнь. У нее было двое маленьких детей. Но именно это пугало меня. Возможно, я бы согласился, но все же побоялся брать на себя ответственность воспитания чужих детей, к тому же нееврейских. Кроме того, я где-то в глубине души надеялся, что, может быть, еще наступит день, когда мне удастся вырваться из этого ада. А если свяжусь с семьей, то не останется никаких шансов.

Очень трудно было мне отказать ей. Однако я должен был быть честным по отношению к этой женщине, которая столько раз помогала мне и поэтому заслуживала величайшей благодарности с моей стороны. Она поняла меня, и мы оставались наилучшими друзьями до конца моего пребывания в Тавде.

Срок освобождения все приближался, а у меня все еще не было приличной одежды. Я был очень озабочен этим. Но в лагере достать одежду было иногда легче, чем на воле. В этом меня выручил один заключенный, русский, осужденный за уголовные преступления. Звали его Степой. Он был помощником надзирателя и возился обычно с новоприбывшими заключенными, поэтому имел возможность купить у них штатскую одежду.

 

 

- 249 -

Несмотря на то, что он не числился среди персонала госпиталя, я его стриг и брил. На тех, кто его не знал, он производил впечатление бандита, однако, в сущности Степа был хорошим человеком.

Он принес мне пиджак, как будто специально пошитый на меня, к тому же в хорошем состоянии. Разумеется, я уплатил ему за него. Но он взял с меня еще 130 рублей, что было почти половиной цены пиджака. Я ужасно боялся потратить ту незначительную сумму денег, которая у меня была, потому что могло случиться то же, что было с брюками...

Однако Степа оказался порядочным человеком, и я вышел на волю, после 10 лет лагеря, прилично одетым. У меня было еще ватное одеяло, полученное от завхоза Каратуна, сидевшего "по указу", т. е. без суда. Он тоже был порядочным человеком и искренним другом. Как он рассказывал мне, он был послан советской разведкой в Китай и там занимался шпионажем в пользу Советского Союза.

Был у меня в лагере хороший друг, Володя Морозевич - поляк, прибывший из города Станислава в Восточной Галиции, который в 1939 г. присоединили к Советскому Союзу. До войны он работал там на кожевенной фабрике. Он рассказал мне многое о судьбе евреев во время гитлеровской оккупации.

В первые дни 1946 г., когда началась репатриация бывших польских граждан в Польшу, он тоже решил вернуться домой. Он уже успел распродать все свои вещи, но перед самым отъездом его забрали и сослали в лагерь. Его жена осталась с двумя маленькими детьми, один из них только что родился. До самого конца он не узнал причину своего ареста. Однако, если его жена согласилась оставить собственный дом с благоустроенным хозяйством и переехать в Тавду, то это могло служить признаком того, что он боялся вернуться домой.

Морозевич освободился незадолго до меня, и когда мне передали от него привет и приглашение побыть у него некоторое время после освобождения, я очень обрадовался. Сам он работал механиком в лагерном гараже.

Один из лагерных надзирателей, лейтенант-фронтовик, порядочный человек и мой клиент, также предложил мне свою помощь. Он подсказал мне, к кому обратиться, чтобы устроиться на работу на Тавдинский фанерный комбинат.

 

 

- 250 -

Обещал он также помочь мне подучить какую-нибудь жилплощадь.

Одним словом, судьбой было суждено оставаться мне в Тавде. Однако я не совсем был уверен в этом, потому что ходили слухи, что власти не разрешат освобожденным оставаться вблизи лагеря.

Я знал, что если заключенный указывал конкретный адрес, куда хотел бы ехать, то получал бесплатный билет на поезд и продовольствие на время поездки. Но куда я могу ехать? Назад в мое родное местечко Озирна не имело смысла. Это была теперь пограничная полоса, где мне с моими ограниченными правами не разрешат проживать. Тогда я вспомнил о предложении моего друга Васи, работавшего в госпитале.

Вася был молодым русским парнем, бывшим офицером Советской Армии, пострадавшим от несчастного случая. Во время чистки оружия произошел выстрел, смертельно ранивший его друга. Вася получил за это 8 лет лагеря. Он был единственным сыном своих родителей, живших в Сердовске, недалеко от Пензы. Он предложил мне ехать к его родителям, которые примут меня как родного сына и написал им об этом. На всякий случай я решил после моего освобождения указать этот адрес.

Это было первого сентября. Мне оставалось 17 дней до освобождения. По обыкновению, я шел в тот день по зоне с инструментами, направляясь к одному из моих клиентов. Вдруг передо мною оказался начальник лагеря, лейтенант Бахтин, который с первого дня своей власти причинил мне немало бед. И теперь он решил воспользоваться встречей и поиздеваться надо мной.

Он задержал меня и приказал снять шапку. "Кто разрешил тебе носить прическу?" - закричал он. "Мне осталось до освобождения всего две недели и, в соответствии с законом, мне в этот период разрешается носить прическу", - произнес я не очень уверенно.

Но он не дал мне договорить и сказал: "Что разрешается или нет, это решаю я, а не ты! И вообще, - добавил он, - кто сказал, что тебя освободят?"

Он приказал мне следовать за ним, довел до парикмахерской и приказал остричь меня.

 

- 251 -

Парикмахер, мой друг, считал меня старшим над собой и не хотел выполнять приказ. Но "хозяин" не двинулся с места, пока меня не остригли. При этом он ругал меня все время.

Я не сопротивлялся, зная, что меня таким образом хотят спровоцировать, и что если я скажу лишнее слово, у него будет причина меня судить снова и меня действительно не освободят.

Я был очень встревожен заявлением Бахтина, что меня не освободят.

В лагере каждую неделю вывешивали список тех заключенных, которым предстояло освобождение. Постоянно я бегал взглянуть на этот список и уходил оттуда в отчаянии. Лишь только 9-го сентября у меня свалился камень с сердца: я увидел свою фамилию среди тех, кого должны освободить.

После получения официального уведомления об освобождении, наступила очередь для оформления многочисленных документов. Надо было начинать с бухгалтерии.

Главный бухгалтер, Иван Григорьевич Мельник, был моим старым другом, с которым я в свое время работал в одной бригаде. Его привезли в лагерь прямо из армии» в военной форме. Его судили за то же "преступление", что и меня, и он тоже получил "десятку" за "измену".

Иван Григорьевич был украинцем, скромный, тихий и очень способный человек. Он был агрономом по специальности, но очень скоро выучился бухгалтерии и стал отличным специалистом, лагерное руководство очень считалось с его мнением, и он оставался на этом посту в течение всего срока. Когда меня освободили, ему оставалось сидеть еще два года.

Как только я вошел, Иван Григорьевич поздравил меня с освобождением и очень быстро уладил все формальности. Он объяснил мне, что я должен вернуть все те вещи, которые получил в лагере. Я вернул все, что было, остальное списали с моего счета. Я подписал нужные бумаги и, выходя из бухгалтерии, уже был свободным человеком.

На следующий день меня вызвали в рабочее отделение, "УРЧ", которое находилось за пределами зоны. Начальником этого отделения был Сергей Иванович, молодой человек, русский, блондин, среднего роста. В течение нескольких лет он был моим клиентом и всегда вел себя очень корректно. Он был очень разговорчив и во время бритья любил рассказывать анекдоты о

 

 

- 252 -

женщинах. Его заместитель, Крестьянников, также был симпатичным человеком. Однажды, в то время, когда я брил его, мы даже сфотографировались вместе. Однако, именно теперь, при моем освобождении, оба они отнеслись ко мне очень холодно и формально.

Крестьянников достал формуляр моих личных актов и читал мне о том, какое добро творит со мною советская власть, которая ценит каждого человека по достоинству. Оценивая мою хорошую работу за те 10 лет, которые я провел в трудовом воспитательном лагере, власти освобождают меня на 27 дней раньше положенного срока, т. е. 17 сентября.

После этого Крестьянников достал второй документ и снова стал читать: "Мне известно, что все, что произошло со мною, все, что я видел и слышал в лагере, рассматривается как государственная тайна, которая не подлежит разглашению. За такой проступок полагается суровое наказание..."

После того, как я ответил, что мне все понятно, о» подал несколько бумаг для подписи, где я обязался сохранить эту тайну. Тогда он спросил, куда я собираюсь ехать. Я попросил разрешения остаться в Тавде.

Но Крестьянников отказал мне, объяснив, что в Тавде за последнее время участились случаи грабежей и воровства, и власти пришли к выводу, что все происходящее является результатом большого числа бывших заключенных, оставшихся в городе.

Как это ни странно, но я привык к лагерю, ведь именно здесь я провел десять лучших лет жизни. Я пришел сюда молодым, здоровым, а вышел инвалидом. Сам факт того, что я выдержал все муки и оскорбления в течение такого времени был особым счастьем, которого удостоились немногие. Однако я оказался одинок как перст. Не к кому было ехать, не у кого было даже переночевать в первую ночь. Меня пугало все - будущее, новая жизнь, предстоящие трудности... Правда, были слабые надежды устроиться на работу и получить крышу над головой, но пока что все казалось нереальным.

Конечно, я был не единственным, кто оказался в таком положении. Случалось и так, что бывшие заключенные ни за что не хотели оставить лагерь, несмотря на все пережитое здесь. Их приходилось силой выгонять, точно так же, как их сюда до-

 

 

- 253 -

ставляли. Поэтому, когда мне не разрешили остаться в Тавде, я был в полном отчаянии. Но вскоре я нашел выход из этого положения, и добрые люди помогли мне...

Оказалось, что все было к лучшему. Но пока я указал адрес родителей моего товарища по лагерю в Сердовске как новое местожительство. С этим лагерные власти согласились.

Теперь я должен был оформить паспорт. Мне потребовались фотокарточки. Фотографом оказался еврейский парень, Исак Райхер, инженер-химик, очень интеллигентный человек, лет тридцати, осужденный как "социально-опасный элемент".

Фотограф находился в зоне лагеря. Поэтому я должен был вернуться в лагерь, и мне показалось странным, что я могу передвигаться без охраны. Меня сфотографировали в очках, и милиция не приняла снимков.

Я гулял по лагерной зоне, зашел в госпиталь к моим друзьям, прежде всего к Алексею Колесникову, которому откровенно рассказал о всех хлопотах при оформлении документов. Он утешил меня и сказал, что если мне удастся остаться в Тавде, мы будем встречаться. Я пообедал с ним и помог моему заместителю освоиться в новой работе.

Я решил обратиться к лагерному руководству с просьбой о денежной помощи, так как долгое время работал бесплатно, а потом стал инвалидом. В этом помог мне лейтенант Дурейко. Он был интеллигентным, способным и порядочным человеком. Рассказывали о нем, будто он уже был полковником, но из-за одного происшествия с заключенным его понизили в чине.

Дурейко был начальником 6-го отделения. Когда-то он помог мне бесплатно вылечить зубы (обычно заключенные должны были оплачивать это из тех скудных копеек, которые они получали). Он был моим клиентом, и я был убежден, что он и в этот раз не откажет мне. Так и случилось: как только я подал ему заявление, он назначил мне помощь — 300 рублей.

Оставалось лишь получить паспорт и справку об освобождении. Этим занялся комендант. Он тоже был моим знакомым, бывший заключенный, молодой русский парень Володя.

Обычно эти документы вручались освобожденному лишь на вокзале, перед самым отходом поезда, вместе с железнодорожным билетом, чтобы быть уверенным., что он не остался. Я

 

- 254 -

попросил коменданта пока не покупать билет, так как все же надеялся остаться в Тавде.

По совету лейтенанта, обещавшего мне помочь устроиться на работу в Тавде, к сожалению, я не помню его имени, я отправился на деревообрабатывающий комбинат, который находился в шести километрах от лагеря. Руководитель ОРСА, Иван Андреевич Бутарин, был на месте.

Я сказал ему, что в лагере работал парикмахером; он сразу заявил, что и здесь смогу работать по специальности. Он связался по телефону с жилотделом и договорился о жилплощади для меня. Когда я рассказал ему, за что меня судили, он посмотрел на меня и произнес: "Такое случается у нас..." Он обещал помочь мне написать заявление в Москву с просьбой о реабилитации.

Иван Андреевич Бутарин был капитаном Советской Армии и воевал против нацистов с начала войны до самого конца. Среди прочих мест ему случалось бывать в моем родном местечке Озирна.

Наступил вечер, и я пошел ночевать в лагерь — на этот раз в качестве гостя.

С нетерпением дожидался я наступления утра; попрощался со знакомыми. Заключенные отправились на работу. В бараке оставались лишь несколько больных, среди них — еврей из Киева, которого недавно привезли в лагерь, и однорукий немец Зигфрид.

Я отправился к Алексею Колесникову, у которого прятал свое "имущество". Там была и Мария Константиновна Бушуева. Они очень обрадовались мне, пожелали счастливого будущего на воле. Я от души поблагодарил их за все то доброе, что они сделали для меня. То, что сделал для меня Алексей Колесников, в лагерных условиях было высшим выражением честности: было строго запрещено иметь при себе деньги, а он сохранил мне 2500 рублей, для тех условий — фантастическая сумма. Пряча мои деньги, Алексей рисковал многим, а если бы он не хотел мне их вернуть, я даже не смог бы пожаловаться. Он подал мне пачку денег и предупредил: "Спрячь это хорошо, чтобы не украли у тебя..."

Прощание с Алексеем было очень тяжелым переживанием для меня.

 

- 255 -

До сегодняшнего дня я испытываю огромную благодарность и признательность за все, что связано с моим другом Алексеем. Я его никогда не забуду. Я также не забуду благородную женщину Марию Константиновну Бушуеву, которая спасла мне жизнь и благодаря которой Колесников мог помочь мне, т. к. она была ответственной за корпус, где он работал.

У меня был деревянный чемодан, который смастерил для меня немец из Поволжья Федя Рейнгольд. Он тоже был моим другом. Ящик служил мне чемоданом. Зигфрид и еврей из Киева помогли уложить вещи. Я попрощался с евреем, жутко завидовавшим мне; для него беды только начинались. Зигфрид взял ящик своей единственной рукой, положил его на плечо и сказал: "Я провожу тебя до вахты". Я был поражен.

Мы вышли из барака. День был солнечным. Мы шли метров триста по зоне, почти пустынной в это время, и за все время не обменялись ни единым словом; наконец, подошли к проходной будке, стоявшей у самых ворот. Я взял ящик у Зигфрида. Мы постояли, глядя друг на друга. Я не знаю, о чем думал тогда Зигфрид, но я не смог никак распутать узел размышлений, которые владели мной. Десять лет я мучился в этом аду, и единственным, кто провожал меня на свободу, оказался гитлеровец Зигфрид. Я не мог освободиться от мысли, что если бы он меня встретил в то время, когда служил в "Зондердинсте", он бы наверняка убил меня точно так же, как сделал это с моими родными...

Я даже не заметил, когда он подал мне руку на прощание. "Будь здоров, - сказал он, - и много счастья на твоем новом пути". Он не забыл поблагодарить меня за все, что я для него сделал.

Когда я подошел к воротам, мною овладел страх. Я боялся обыска. Мое богатство состояло из двух пар нижнего белья со штампом лагеря, ватного одеяла, новой фуфайки и еще нескольких вещей, которые спокойно могли отобрать. Но, к моему счастью, на вахте стоял молодой солдат, который отбывал действительную службу в охране лагеря. Я стриг его часто, и он меня узнал. Когда я показал ему свою справку об освобождении, он сказал: "В добрый час. Будь здоров!". Выходя из ворот, я оглянулся еще раз и увидел, что Зигфрид продолжает стоять на

 

 

- 256 -

месте. Он поднял свою единственную руку и попрощался со мною еще раз...

Оказавшись по ту сторону ворот, я все еще не верил, что могу итти без охраны. Я был настолько потрясен, что не мог двинуться с места. Я уселся на свой деревянный чемодан. И вдруг меня охватила необыкновенная радость: ведь я вновь обрел свободу.

Оставалась последняя формальность — получение паспорта.

Как я уже упомянул, я указал адрес родителей Васи в городе Сердовске, Пензенской области. Когда я вошел к коменданту и рассказал ему, что принят на работу в Тавде, он обрадовался и сразу согласился выдать мне паспорт, при этом добавил: "Поскольку я записал во всех документах, что ты едешь в Пензу, то я тебе дам деньги вместо железнодорожного билета. Это — 180 рублей, они тебе пригодятся".

Я сердечно поблагодарил его и решил купить бутылку водки в честь освобождения. Вспомнив приглашение Морозевича, я пошел к нему.

Мой путь лежал по широкой улице, залитой грязной водой, а по обеим ее сторонам выстроились деревянные бараки. Вся эта площадь принадлежала лагерному управлению. В бараках жили в подавляющем большинстве бывшие заключенные, занятые на различных работах по обслуживанию лагеря. Хотя расстояние было меньше километра, дорога отняла у меня много времени. Я тащился с ящиком и свертками и должен был постоянно останавливаться для отдыха.

Наконец, я оказался на месте. Морозевич был еще на работе. Его жена знала о том, что я приду, и приняла меня приветливо.

Вся квартира состояла из общей кухни и одной маленькой комнатки, в которой стояла железная койка, столик и длинная скамья в углу. На стене висела одежда, прикрытая простыней. Семья, населявшая эту комнату, была из четырех человек, в их числе — двое детей. Уже наступал вечер, когда пришел Морозевич. Он очень обрадовался, увидев меня и в честь моего освобождения принес пол-литра водки. Мы ужинали на кухне. Оказалось, что сосед по кухне — тоже товарищ по несчастью. Он освободился из лагеря полтора года тому назад и, как многие бывшие заключен-

 

 

- 257 -

ные, остался в Тавде, боясь вернуться домой. Кстати, точно, как и мне, ему некуда было ехать.

Он принадлежал к тем русским, работавшим в администрации Дальневосточной Маньчжурской железной дороги, построенной еще царской Россией. Когда японцы в начале тридцатых годов заняли Маньчжурию, Советы вывезли оттуда свою администрацию, отправляя ее домой. Но для большинства из них "дом" оказался лагерем в Сибири. Сосед по квартире Морозевича был одним из них. Теперь он застрял здесь, одинокий, в лесах Урала.

В честь этой встречи мы ужинали вместе. Наша беседа была посвящена нашим страданиям во время "десятки", которую получил каждый из нас. Жена Морозевича пошла укладывать детей. Наш "маньчжурец" также нашел у себя бутылку водки, так мы сидели и заливали горькой нашу горькую судьбу.

Мы уже были навеселе, когда "маньчжурец" спешно встал со своего места. На его глазах выступили слезы и одновременно он засмеялся истеричным смехом: "Вот видите! - воскликнул он. -Ведь это - реализация "их интернационализма"... Вот мы сидим здесь, еврей, поляк и русский. Будь они прокляты вместе с их лозунгами, с их режимом убийц..."

Он не закончил предложения и разразился плачем. Мы все расплакались как дети, но одновременно я испугался его слов. Было поздно, а он разговаривал громко, чуть ли не кричал, и мы боялись, что соседи услышат. Очевидно, страх подействовал и на Морозевича, который отрезвел, и мы закончили нашу вечеринку.

Я постелил себе на ящике, стоявшем на кухне. Это было 18-го сентября 1951 г. Первая ночь после 10 лет, когда я спал без охраны НКВД.

Утром я решил оставить свои вещи у Морозевича, а сам отправился на комбинат уладить дела в связи с устройством на работу и пропиской.

Дорога уже была знакомой, хотя кругом все было чужим. Я все еще не мог привыкнуть к мысли, что я больше не заключенный, что могу итти, куда хочу, быстрее или медленнее, и не по команде охранника. В кармане у меня даже был паспорт, хоть и с особым параграфом, ограничивающим мои гражданские права, а также и право проживать в определенных городах.