ВОЙНА

320-й ЗАПАСНОЙ

 

Путь в Омск. Горькие думы. «Чучело» и старшина. Выхожу в «начальники». Гиппократ смилостивился. На фронт!

 

Пока шло трагически грустное прощание с мамой и сестрой, прощание навеки с отцом, в обыкновенный пассажирский вагон, где насчитывалось 96 мест, набилось около 150 призывников, следовавших все в тот же Омск и в тот же 320-й запасной полк. Основной контингент — закаленные и «порохом пропахшие» бойцы, по второму и даже третьему разу попадающие на фронт после ранений и госпиталей. Когда я забрался в вагон, то не только сидячих, но даже стоячих мест практически не осталось. Как говорил один наш знакомый геолог, отсидевший восемнадцать лет с одним трехгодичным «перерывом на обед», вагон был «набит битками». Рассчитывать на чью-либо «учтивость» просто не имело смысла. Действовал жестокий закон — каждый за себя. Я долго стоял, прижатый кем-то в тамбуре, затем пробрался внутрь вагона и увидел, что есть только одна возможность не простоять на ногах весь путь от Красноярска до Омска — это залезть, по примеру других и пока еще не поздно, под лавку благо багажных ящиков тогда не было.

Я не помню, сколько времени длилось наше путешествие: сутки или более, ехали мы почти без остановок. Нашелся «сидячий» напарник, с которым мы стали меняться местами, чтобы он мог поспать, я же размяться и посидеть у окна, думая свою долгую дорожную думу.

В вагоне нас сопровождали несколько командиров и

 

старшин, которые следили за порядком и вели собеседования, поднимая, так сказать, «боевое настроение» у будущих солдат. Но, как я уже говорил, подавляющее большинство среди нас были фронтовики, они мало к чему прислушивались, да и я тоже. Не давали покоя мысли, причинявшие мне огромную боль: как могло так случиться, что именно тогда, когда я отправлялся на фронт «защищать Родину», эта родина убила моего отца?

Надо ли было мне стремиться на фронт? Почему мама молчала, не говорила ни «да», ни «нет"?

К тому времени я был уже достаточно «образован» и знал, что в суровой советской действительности нам места не предполагалось: мы обречены быть «врагами народа», поскольку на нас стояло клеймо «буржуев», живших не своими трудовыми доходами. Смириться с этим я не хотел. Мне уже исполнилось восемнадцать, а паспорта до сих пор не было, единственного документа, свидетельствующего о гражданском равноправии. Думая о фронте, я не столько представлял себя как защитника Родины (о какой родине тогда могла идти речь!), сколько рассматривал его как возможность достижения свободы. О смерти я не думал, она в Эвенкии шла рядом со мной. Я не представлял себе нашу послевоенную жизнь в Type. Мама меня понимала, и в этом выражалась вся ее любовь ко мне. И еще! В то время я думал, что отца фронтовика после войны могут освободить. Это уже потом были Красноярск, небольшое зарешеченное окошко лагпункта, горькая весть о том, что отца более нет и уже никогда не будет...

Лежа на полу тряского вагона, я терзался одной-единственной мыслью: что, что случилось там, в этом лагере? Что именно привело к смерти отца?

В 1943 году мы получили от отца пять писем, настроение в них было практически одно и то же: безысходность, безнадежность, сил остается мало. Письмо, датированное седьмым июля, написано на клочке бумаги карандашом, мелким-мелким почерком. Сегодня его можно читать только через лупу по буквам. Кончается оно словами: «...Наша жизнь одно целое. Помоги нам Бог. Аминь. Целую вас крепко, крепко, хотя без вас не знаю, для чего живу. Я всегда с вами. Ваш Цезарь».

И последнее, предположительно август 1943 года. Напи-

 

сано фиолетовыми чернилами на голубой обложке ученической тетради военного времени. Мама его прочла, я не могу. Выцвели чернила, кончилась жизнь...

Официальная дата смерти отца — 19 февраля 1944 года. Причина смерти ясна, степень его мучений представить невозможно. На вопрос «почему?» — ответа у меня нет. Так погибали десятки тысяч людей в когда-то существовавшем Союзе Советских Социалистических Республик.

По прибытии в Омск нас построили, и быстрым шагом при легком уже морозце мы прошли тринадцать километров по левому берегу Иртыша. Войдя в распахнутые ворота военного городка, я увидел несуразные бараки, длиннющие землянки и прочие неказистые сооружения. Стало тоскливо: в Type было очень тяжело, но рядом находились мама, сестра, знакомые люди. Здесь же, куда ни посмотришь, — чужие, холодные глаза, а то и наполненные откровенной неприязнью. На первых порах единственные, кто чувствовал себя вольготно, были уже повидавшие смерть в глаза солдаты. Они отдыхали от фронта и от госпиталя. Но так было только вначале. Железная дисциплина, муштра, полуголодное существование и свирепость старшин нередко доводили даже фронтовиков до срыва, до грубостей, а отсюда наказания, зачастую чрезмерно жестокие и несправедливые. Средний, да и младший комсостав запасного полка не хотел покидать насиженные места. Они патологически боялись фронта, отсюда — высокомерие и пренебрежение к человеческой личности, ее достоинству. Конечно, и солдаты были разные, порою с надломленной психикой, с садистскими наклонностями. Людей не хватало, брали из тюрем, война в своем пекле сжигала миллионы.

Дальнейший рассказ прозвучит сегодня диковато, но все это истинная правда. Может быть, в других запасных полках ничего подобного не наблюдалось, но я проходил службу в течение трех месяцев именно в 320-м запасном полку, о чем свидетельствует и запись в моем военном билете. Даже сегодня, когда я пишу эти строки, в душу вкрадывается сомнение — а было ли все это? А если было, то как я выжил?

Первоначально нас направили в баню, что было естественно, выдали обмундирование, все старое, стираное-пере-

 

стираное, пахнущее дезинфекцией. После бани нас привели в нечто, похожее на барак, но врытый в землю. Стены обшиты тесом, пол земляной, нары двухъярусные, в четыре ряда. В этом бараке-землянке помещалось человек двести. Матрац на койке тощий, набит лежалой соломой. Одеяло — одно название — изношенности до папиросной бумаги, подушка ватная, плоская, что есть она, что нет. Кроме того, наволочка, две простыни и... неожиданный ночной ужас: блохи в первую же ночь искусали нас до крови. Все последующие месяцы мы ходили в расчесах и с синими полосами на животе, где прилегали кальсоны. Спасало только то, что к ночи мы буквально падали от усталости и чесались уже в глубоком сне. Распорядок был суров: подъем в шесть утра, отбой в одиннадцать вечера. Если после ужина выдавалась свободная минута, упаси тебя Бог от желания присесть, тем более прилечь на койку. Мгновенно от дежурного последует наряд вне очереди, при том, что очередных нарядов хватало и так. И если бы эти внеочередные наряды касались только уборки помещения или дворика перед казармой, пусть даже и в самое неурочное время! Если бы тебя, пусть и несправедливо, посылали чистить лишний раз отхожее место — и это можно было перенести! Но старшина действовал более изощренно, на грани патологического садизма, не оставляющего следов на теле, но рвущего душу от безмолвной ненависти.

Самое изощренное наказание — поднять тебя в четыре утра, когда сон самый сладкий, заставить одеться полностью, по всей форме, заправить койку (!) и отправить с саперной лопаткой на берег Иртыша, что в трех километрах от военного городка. Там лопаткой наскрести чистого речного песка, собрать его в полу шинели (!) — ив обратный путь, где свою «добычу» надлежало высыпать на дорожку перед казармой. Мороз градусов двадцать, ветер степной с колючим снегом, руки закоченели, бежать неудобно, шинель с песком бьет по ногам. На это уходило часа полтора. Через тридцать минут уже подъем, но дневальный строго следит за тем, чтобы ты не только снял ботинки, но разделся целиком и залез под одеяло, — чтобы через каких-нибудь пятнадцать или двадцать минут снова по сигналу вскочить и в отведенные тебе на это пять минут надеть брюки, обмотать ноги двухметровыми обмотками

 

(кто помнит, что это такое?) и в одних нательных рубахах бегом на плац, на физзарядку. Туалет и умывальник на улице, все дела сделать как можно быстрее, заправить койку без единой складочки и уже в полной амуниции — на построение. Опоздал в строй — наряд вне очереди. Шинель не так застегнута — наряд вне очереди и т.д. Все это можно назвать — продуманным издевательством.

Таких ночных вылазок на Иртыш мне пришлось совершить три или четыре. За что же меня так невзлюбил старшина? Может, я действительно оказался столь нерадивым солдатом, что заслуживал подобной экзекуции? Или в этой нелюбви старшины ко мне проявлялся обыкновенный антисемитизм? Нет, дело было в другом и для меня намного худшем.

В самом начале моей службы произошел эпизод, при котором пострадало самолюбие старшины.

По прибытии в полк, недели через две после санобработки и получения обмундирования, новобранцы проходили процедуру приведения к присяге. Процесс выдачи обмундирования оказался прост до гениальности, а именно — по росту. Я был высоким юношей, метр восемьдесят два сантиметра, но тощий как жердь и весом около пятидесяти пяти килограммов. Вот на меня и напялили, другого выражения подобрать не могу, шинель соответственно росту, но... 54-го размера. Плечи шинели свисали почти до локтей, и когда я затягивался ремнем, то на спине образовывалась чуть ли не двойная гармошка. Естественно, гимнастерка и галифе были такого же размера, но шинель это скрывала. Вторая проблема — ботинки: я в них просто утопал. С одной стороны, это было и хорошо: я сделал аккуратную соломенную стельку и прибавил себе таким образом немного тепла. Но с другой... Ни о какой солдатской подтянутости здесь не могло быть и речи. В то время я еще не знал о солдате Швейке, но сегодня мне кажется, я мог бы вполне служить его прототипом.

Самое любопытное случилось с обмотками. До сих пор не могу понять, почему мне выдали разноцветную пару: серую и черную. Я был слишком подавлен и напуган тогда, в первые недели пребывания в полку, чтобы как-то возражать или высказать хотя бы какое-то свое пожелание.

И вот пришло время, когда нас построили для предварительного осмотра перед принятием присяги, я стал (опять

 

же из-за роста) правофланговым в первом ряду. Последовала команда: «Смирно! По порядку рассчитайсь! Равнение налево!..» К нам со своей свитой приближался командир полка. Первый, кто попался ему на глаза, естественно, был я. Он остановился и долго изучающим взглядом смотрел на меня, вероятно, соображая — это я на самом деле такой есть или меня таким сделали. Второе соображение, видимо, взяло верх. Он приказал выйти из строя сперва мне, а затем щегольски одетому старшине. Контраст был столь разителен, что командир полка мог лишь вымолвить: «Переодеть!» При этом он так посмотрел на старшину, что даже мне морозный день показался еще морознее. Обратно в строй встать мне уже не пришлось. Последовала команда: «Разойдись!» — и смотр войск был окончен.

В дальнейшем от свирепости старшины я отчасти спасся тем, что через месяц службы меня как самого грамотного (все же восемь классов образования тогда еще что-то значили) произвели в командиры отделения разведки.

Жизнь в полку шла своим чередом: после завтрака строевая подготовка до самого обеда. На обед обязательно строем и с песней. Если кому-то петь не хотелось, то сто метров бегом, опять песни не слышно — по-пластунски по снегу метров двадцать. Обычно после этого все как один пели громко и дружно. Даже я, человек без слуха и голоса, приобретал желание петь.

После обеда занятия по уставу, по политической подготовке, сборка и разборка оружия до выработки полного автоматизма. В отделении разведки нам при этом даже завязывали глаза. Перед отбоем один час на личные нужды, написать письмо, подшить воротничок, починить одежду, но не дай Бог задремать, прислонившись к стенке барака. Единственная радость в этой жизни — суточный наряд на кухню. И хотя от чистки картошки можно было одуреть, но зато целые сутки в тепле и сытости.

Раз уж я заговорил о кухне, то обрисую сам «процесс кормления».

Столовая представляла собой барак с длинными рядами столов, за которыми рассаживались по отделениям: по три человека с каждой стороны стола. Обычно сперва приносили хлеб строго по норме, а затем появлялся обыкновенный оцинкованный тазик с двумя ручками, в котором пле-

 

скалась горячая жидкость в виде супа со строго отмеренными шестью картофелинами. Ложка у каждого была своя, обычно засунутая за обмотку. Перефразируя коммунистический лозунг «битва за хлеб», можно сказать, что в данном конкретном случае шла «битва за суп». Обжигаясь, каждый норовил зачерпнуть сперва картофелину, а затем быстрыми маятниковыми движениями как можно больше влить в себя горячей жидкости. Подобное кормление было явно не рассчитано на таких, как я. Мне мало что доставалось. То же самое происходило и с так называемым вторым блюдом. Обыкновенный круглый солдатский котелок, заполненный на две трети кашей, поглощался с такой же быстротой и по такому же принципу.

Кардинально изменилась ситуация с обедом только после моего назначения командиром отделения. По моему приказу плавающие картофелины первоначально тщательно растирались до состояния кашицы и только после этого мы поочередно приступали к еде. То же самое было и с кашей. Нелегко мне давалось это нововведение, но все же воля и чувство справедливости восторжествовали. К моему большому удивлению и удовлетворению, заведенный у нас порядок был в последующем перенят и другими отделениями. На меня обратил внимание даже командир роты.

Три месяца становления солдатом тянулись неимоверно долго, но настал тот долгожданный день и час, когда после очередной помывки нам объявили о предстоящей, уже последней полковой медицинской комиссии. Это могло означать лишь одно — отправку на фронт.

И вот настала моя очередь. Пять врачей во главе с подполковником медицинской службы, кстати, женщиной, должны были окончательно решить мою судьбу. Перед комиссией в моем лице предстал голый скелет, иначе назвать себя я не мог. Есть такие мультипликации, где людей рисуют эдакими человечками из одних палочек. Примерно так выглядел и я. Длинные руки и ноги, а туловище состояло из одних ребер, как у Россинанта, лошади Дон Кихота. Фигура, мало подходящая для фронта. Решение комиссии было почти единодушным — стройбат. Лишь женщина-председатель заколебалась, прочтя в моих глазах неподдельную тоску. Как-то очень сочувственно она спросила: «Вы очень хотите на фронт?» Я ответил твердо и непоколебимо: «Да».

 

Комиссия посоветовалась шепотом, и председатель подвела итог, смысл которого был следующий: такие тощие, но волевые личности на фронте, в условиях опасности, оказываются более пригодными, чем с виду здоровяки, но со слабой психикой. В моем деле появился штамп: «Годен к строевой службе». Спасибо председателю комиссии, подполковнику медицинской службы 320-го запасного полка. Так вспышка симпатии всего лишь одного человека может оказать решающее влияние на жизнь другого...