МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ

"ПРОВОДИ МЕНЯ, СОЛДАТ!.."

 

Из Германии ни Урал. ГУЛаг не уступает. Снова Рига. Учусь на шофера. Свидание сродным домом. Ага Верт. Спичечная фабрика. В Ленинграде. Знакомство с родственниками. Девушка на костылях.

 

Итак, я демобилизовался. Недели две ушло на получение продовольственного аттестата и проездных документов, после чего я отправился в самостоятельный путь из Восточной Германии на Урал. Я спешил к маме и сестре. Где в вагоне, где на крыше вагона, а иногда просто на ступеньках, пристегнувшись ремнем к поручню, совершая бесконечные пересадки с поезда на поезд, в начале ноября, поздней ночью, я добрался до Свердловска. До поселка, где жили мама с сестрой, оставалось 180 километров. Ночь на свердловском вокзале, в ожидании утреннего автобуса или какого-либо другого попутного транспорта, прошла в тревожных думах. Мне было двадцать лет, позади — счастливое детство, суровая сибирская юность и жестокая война. Что ждет меня впереди?..

Сколько надежд я связывал с этой поездкой, и всего лишь одна фраза перечеркнула все наши планы, окончательно лишив близких людей права и возможности жить вместе.

Начальник НКВД Свердловской области, когда мы с сестрой его посетили, сказал буквально следующее: «Ты, молодой человек, можешь быть свободным и ехать куда хочешь, ты кровью искупил свою вину, но мать и сестра останутся здесь». В чем была моя вина, он позабыл сказать, как и не назвал срок пребывания мамы и сестры здесь, на Урале.

 

Так я снова оказался один на один со своей судьбой, без образования и специальности. Мое дальнейшее пребывание на Урале стало бессмысленным. Нужно было куда-то ехать, думать, как жить дальше. Мама настояла на том, чтобы я вернулся в Ригу, где жила моя двоюродная сестра, единственная оставшаяся в живых из нашей большой семьи. Остальных расстреляли немцы.

Декабрьским слякотным, промозглым днем я снова увидел Ригу, город своего детства. Меня никто не встречал, да это было и к лучшему. Я шел по хорошо знакомым улицам, но вид их меня почему-то не трогал, не воскрешал радостных воспоминаний. В душе была одна только боль, чувство какой-то огромной потери. Я спрашивал себя: зачем я здесь, если отец остался в далекий сибирской земле, а мать и сестра по-прежнему прикованы к Уралу...

Двоюродная сестра с мужем встретили меня и радостно, и одновременно настороженно. Время было тяжелое, голодное, скупое на бескорыстие. Лишний человек — лишние заботы и дополнительная ответственность. К счастью, проблема моего дальнейшего существования решилась на удивление быстро и прагматично.

Как молодого фронтовика, меня охотно приняли в автошколу с трехмесячным курсом обучения на водителя грузового транспорта, и даже со стипендией. Эта идея принадлежала мужу двоюродной сестры и, как скоро выяснилось, наиболее соответствовала моему тогдашнему настроению, даже, можно сказать, моим неосознанным чаяниям. Я знал, какую роль сыграли шоферы на фронте, какое мужество они проявляли, и мне казалось, что в эту специальность я впишусь, тем более автомобили меня интересовали с детства. Я стал с большим удовольствием изучать теорию, правила уличного движения, познавал сущность работы двигателя внутреннего сгорания, трансмиссии, шасси и т.п.

В один из выходных дней меня со страшной силой потянуло взглянуть на дом, в котором прошло шестнадцать лет моей жизни. И вот я на улице Гертрудас, у дома номер 60. Вот и родной двор, и окна нашей квартиры. Именно в это мгновение вышел дворник. Тот самый дворник, который приходил к нам перед всеми праздниками, чтобы получить свое подношение в виде рюмки водки и положенного по

 

такому случаю вознаграждения. Присмотревшись, он тут же меня узнал.

Непонятно из каких соображений, видимо, желая хоть как-то проявить свое участие, он настоятельно стал меня уговаривать подняться в уже не принадлежавшую нам квартиру. Дверь открыла женщина в халате и в бумажных бигудях (время было к полудню). Дворник по-русски сказал ей, что я — сын бывшего хозяина и хотел бы посмотреть свою квартиру. На лице женщины отразился неподдельный ужас. Дворник поспешил ее успокоить, объяснив, что я в Риге проездом и сегодня же уезжаю. Затем он уже только мне и по-латышски сказал, чтобы я не смущался, жестом попросил хозяйку посторониться. Что было на душе у этой чужой и совершенно безразличной мне женщины, я не знал да и знать не хотел, на меня и без нее напала давящая тоска. Я сделал несколько шагов по такой до боли знакомой прихожей, в которой мы с сестрой каждый вечер встречали после работы родителей, заглянул в открытую дверь столовой — и замер... Тот же буфет, тот же гобелен во всю стену, где Фауст с Мефистофелем веселились в винном погребке. Только рояль стоял в другом месте, в углу, на нем теснились горшки с цветами. Женщина в это время приоткрыла дверь в бывшую детскую, и я увидел на стене полку с моей детской энциклопедией на немецком языке. В ней были очень красивые картинки, поэтому, видимо, ее и не выкинули. Ком горечи и обиды подступил к горлу. Я повернулся к дворнику и сказал по-латышски: «Идемте скорей отсюда». Никогда больше на улице Гертрудас я не бывал и мимо дома своего, где мы когда-то жили, не проходил.

Великий сын Англии лорд Байрон однажды заметил: «Прикосновение к радости еще не радость, прикосновение к печали уже печаль!» Как верно!

В автошколе я занимался с удовольствием. Незаметно прошли три месяца: я сдал экзамены по теории, по правилам уличного движения и вождению. В те времена после учебы в автошколе необходимо было пройти с наставником двухмесячный курс стажировки по практической езде. Всю нашу немногочисленную группу направили в специализированный для дальних перевозок автобатальон, оснащенный новыми «студебеккерами». Почти все шоферы бы-

 

ли водителями-фронтовиками экстракласса. Моим наставником оказался водитель легендарных «катюш». Он был немногословным человеком, но хорошим учителем. Благодаря ему я за два месяца понял главное в этой профессии: машина требует постоянного ухода и даже любви и что не следует лишний раз бояться испачкать об нее руки.

Через несколько недель, приглядевшись ко мне, наставник стал брать меня с собой в дальние рейсы по Латвии: в определенных ситуациях, в частности, при соприкосновении со службой автомобильной инспекции, мой латышский язык способствовал взаимопониманию. В том первом послевоенном 1946 году у людей была большая нужда в попутном транспорте, что давало иногда приличные приработки. Я сумел кое-что для себя купить, появилась возможность ходить в кино, заглядывать в танцевальный клуб, и не одному.

Еще в самые первые дни пребывания в Риге я встретил свою одноклассницу. Произошло это так. В один из выходных я бесцельно бродил по городу со смутной надеждой встретить кого-нибудь из своих прежних знакомых. На одной из малолюдных улиц меня вдруг окликнул женский голос. Это была Ага, Агнес Джемсовна Верт, с которой я учился в бывшей Рижской гимназии. Я ее даже плохо помнил, но тем не менее очень обрадовался. Девушка из моего детства. Это я уже потом узнал, что еще в школьные годы был ей небезразличен. Ага училась на первом курсе факультета журналистики Рижского университета. Мы быстро сблизились и стали встречаться. Я часто бывал у нее дома, родители, особенно отец, ко мне хорошо относились. Жили они за Двиной, в Торнкалнсе, тогда это было еще предместье Риги, первая остановка дачного поезда на Рижское взморье. Сюда доходил и трамвай, но когда я, случалось, иногда задерживался у Аги допоздна, родители разрешали мне оставаться у них ночевать. Отец Аги был главный терапевт одного из районов Риги, жили они на втором этаже деревянного особняка в отдельной трехкомнатной квартире с большой верандой. По тем временам большая роскошь.

Двоюродная сестра стала посылать маме фискальные письма. В ответ мама, совершенно не одобрявшая выбранную мною специальность, настаивала на продолжении учебы и для этого просила меня поехать в Ленинград, ку-

 

да уже вернулись из эвакуации мамины родной брат с женой и родная сестра с мужем. С ними жили незамужние взрослые дочери. Итак, я обрел близкую родню, которая меня, как и я ее, до сих пор знать не знала и ведать не ведала. В Ленинград мне ехать не хотелось. Не хотелось терять с таким трудом приобретенную независимость. Но сестра продолжала свои кляузы, скорее всего, чтобы от меня избавиться: ведь в их семье я был явно «лишним».

Увы, все хорошее почему-то быстро кончается. Кончился мой стажерский срок, я повторно сдал езду на «отлично», но в автобате меня не оставили — таких салаг, как я, там не держали, — а дали направление на спичечную фабрику. Там первым делом мне предложили отремонтировать старую, видавшую виды полуторку. Она требовала большого и кропотливого ремонта — от колес до электрооборудования и системы питания. Пришлось, засучив рукава, взяться за дело. Работал без перерывов, машину сделал, и она у меня не только завелась, но и поехала, однако прокатился я лишь до ворот. Директор машину не дал, а предложил поставить «на ноги» еще одну старушку — трофейный «ситроен», грузоподъемностью в пять тонн, у которого вся электропроводка вываливалась из капота, как внутренности из раненого зверя. В общем, меня «обложили»: с одной стороны двоюродная сестра, недовольная моим поведением, с другой — директор спичечной фабрики, которому, наоборот, понравились мои способности ремонтника. Я им обоим сказал «прощай» и, встретившись еще раз с Агой, уехал по совету мамы в Ленинград.

После первых же радостных встреч и посещений новоявленных ленинградских родственников я убедился, что ничего хорошего меня здесь не ждет. Брат и сестра мамы со своими семьями имели по одной-единственной комнате в коммунальных квартирах., Все настолько общее — кухня, туалет, ванная комната, — что перестаешь понимать, в какое же время вставать, чтобы успеть сделать все то, что человеку положено по утрам делать. В длиннющем коридоре буквально рябило в глазах от неимоверного количества счетчиков, индивидуальных лампочек и выключателей. Коммунальная безэтичность предстала передо мной как норма жизни советского человека. Но как и где найти место в этой жизни мне?

 

Из Свердловска пришло письмо, чувствовалось, что мама очень переживает за меня и хочет увидеться. Муж тети работал коммерческим директором на текстильной фабрике и без особого труда обеспечил меня билетом в Свердловск в плацкартном вагоне и даже с нижним местом, что в те времена было сделать нелегко, требовались большие связи. Путь предстоял долгий, как помнится, суток двое.

...Пробираюсь по проходу, тесно уставленному разными тюками и чемоданами. Вот и мое место. В купе уже сидят люди, о чем-то говорят. На меня нападает какая-то скованность, я невнятно здороваюсь и, не глядя ни на кого, наклоняюсь, чтобы затолкать свои вещи под лавку. Взгляд мой невольно падает на лежащие под другой скамейкой костыли. Я поднимаю глаза... Девушка... лет двадцать. Одета в темно-зеленую гимнастерку и меховую безрукавку... Пульс у меня заметно участился. Я отвожу взгляд, стараюсь успокоиться, упорно смотрю в вагонное окно, за которым обычная предотъездная суета — поцелуи, объятия, наказы... Наконец поезд трогается, а я все еще не решаюсь повернуть головы. Меня выручило появление проводницы, проверяющей билеты. Я узнал, что девушка также едет в Свердловск.

Прошло довольно много времени, прежде чем пассажиры как бы угнездились на своих местах, успокоились. Наши ближайшие соседи, забравшись на верхние полки, скоро крепко спали. Моя голова была совершенно пуста, хотя со стороны могло казаться, что я погружен в глубокие раздумья. «Что молчите?» — вдруг услышал я. И словно очнулся: на меня в упор смотрела девушка в зеленой гимнастерке. Я еще не успел собраться с духом, как последовал новый вопрос: «Воевали?» Я кивнул. «И кем?» — «В разведке...» — «В разведке...» — повторила раздумчиво девушка и протянула мне руку: «Люся». С этого момента между нами что-то изменилось. Появилось ощущение тепла, доверия. «Проводи меня, солдат!» — вдруг сказала Люся и ловко, одним движением, достала костыли из-под сиденья. Мы двинулись по проходу в конец вагона. У моей соседки была ампутирована правая нога, причем выше колена.

Мы долго стояли в тамбуре. Люди проходили из вагона в вагон, с любопытством оглядывая нас, но затем наступила ночь, и мы остались совсем одни. О чем мы говорили,

 

уже не помню. Наверное, о войне, о «бойцах-товарищах» и, конечно, о себе. Порою Люся надолго замолкала, погружаясь в свои, видимо, очень тревожные думы. На мой вопрос, к кому она едет в Свердловск, не ответила, только попросила взглядом — не спрашивай.

Наконец мне удалось уговорить Люсю пойти лечь. Мы пришли в купе. Пытаясь неуклюже помочь, я только помешал ей сесть, так что один костыль со стуком упал на пол. Я забормотал извинения, а Люся, по-видимому, удерживая слезы — глаза ее подозрительно повлажнели, — взяла меня за руку. Я присел рядом и явственно ощутил, как напряжена девушка. Волна нежности, сострадания нахлынула на меня: я стал гладить ее волосы, слегка, боясь неосторожным движением обидеть, прикасался губами к щеке, к глазам. Люся была хороша собой, но никаких иных желаний, кроме одного — облегчить ее боль, взять на себя — у меня у тот момент не было.

Наступило утро, первые лучи солнца коснулись нашего вагонного окна. Люся приподнялась, сняла безрукавку, в которую она весь вечер плотно куталась, как бы защищаясь от внутреннего холода. Только тут я увидел на левой стороне груди, над кармашком гимнастерки звезду Героя Советского Союза. «Люся, ты...» — произнес я внезапно охрипшим голосом. Девушка молчала, не то чтобы медлила с ответом, ей, видимо, просто не хотелось снова все переживать. Мне тоже не хотелось ни думать, ни говорить. Бывают такие мгновения, когда без слов понятны все душевные движения другого человека.

Люсина история была проста и жестока, как сама война. Она служила радисткой в крупном артиллерийском соединении, и в составе разведгруппы ее переправили через линию фронта. Сегодня уже совершенно неважно, где это происходило, на каком из фронтовых направлений. Важно лишь одно: до конца войны оставалось меньше года. Случилось так, что группу быстро обнаружили, разведчики стали отходить с боем в сторону линии фронта, многие погибли... До своих оставалось не так далеко, когда ранило командира группы. Он лежал без сознания. После очередного залпа минометного огня Люся почувствовала, как ожгло ногу. Дальше она уже плохо помнила. Рядом раздался еще один взрыв, она потеряла сознание... Когда оч-

 

нулась, вокруг в живых уже никого не было, только она и раненый командир, которого Люся, как оказалось, прикрывала своим телом. Ночью группа поиска услышала стоны девушки: она так и лежала, прикрывая своим истекавшим кровью телом командира, слабо подающего признаки жизни... А затем был приказ: «За проявленное мужество и героизм при выполнении боевого задания и спасение командира наградить..."

Следующую ночь мы опять сидели, тесно прижавшись друг к другу. Я понимал, что нужен Люсе. Она была тревожно напряжена, временами опять погружалась в свои невеселые раздумья, но открыться, поделиться тем, что ее мучило, не могла и, видимо, не хотела. Мы опять всю ночь проговорили. Иногда Люся прислоняла голову к моему плечу, просила ее крепче обнять, поцеловать. «Вспоминай обо мне хотя бы какое-то время», — просила она. И еще запомнилась ее фраза: «Ты мне нравишься, тебя будут любить многие женщины, но твоя любовь придет к тебе поздно». Как ни странно, но это оказалось именно так.

Мы и не заметили, как прошла ночь. Поезд должен был скоро прибыть в Свердловск, и я снова спросил Люсю, к кому она едет и будут ли ее встречать? «Да, — ответила Люся. — Но ты выйдешь из вагона первым и меня ждать не будешь. Я тебе обо всем расскажу в Ленинграде», — и тут же написала свой адрес. Не знаю почему, но мне вдруг показалось, что она едет к своему командиру и что их тогда, на фронте, не случайно послали вместе на это смертельное задание. Но я не стал об этом говорить.

Примерно через месяц я вернулся в Ленинград. Люся уже была дома. Жила она вместе со своей старшей сестрой на Петроградской стороне, в очень хорошей по тем временам квартире. Родители сестер погибли в блокаду. Люся обо мне, оказывается, рассказывала, так что сестре я уже был немного знаком. Она с любопытством на меня поглядывала, стала о чем-то расспрашивать, но Люся прервала ее вполне естественное любопытство и пригласила пить чай. Она теперь двигалась гораздо свободнее, но все еще была без протеза. После чаепития Люся произнесла уже знакомым мне тоном: «Пойдем, солдат! — и повела в свою комнату. — Любви больше нет?» — прямо спросила она. Я не знал, что ответить. Перед моими глазами снова был

 

плацкартный вагон, девушка со сверкающей звездой Героя на груди и страдающими глазами... Да, ту девушку в вагоне я любил... Здесь, в городской квартире, все было иначе, да и сама Люся была иной — без той концентрации боли и отчаяния, которые тогда словно прожгли меня насквозь.

Прошло много времени, прежде чем совершенно случайно я снова увидел Люсю. На остановке трамвая стояла элегантная молодая красавица в длинном плаще, на ногах аккуратные, сшитые по заказу сапожки. Вместо костылей красивая трость. Я смотрел на нее и понимал, что передо мной уже совсем другая женщина. Люся искренне обрадовалась нашей встрече и передумала, видимо, куда-то ехать. Я опять услышал столь знакомое: «Проводи меня, солдат...» Люся опиралась на трость и на мою руку, шла напряженно, чуть прихрамывая. По дороге она расспрашивала, как я живу, о чем мечтаю, влюблен ли я. Мои дела тогда были плохи, безнадежно плохи, но я не стал ей об этом говорить, просил подробнее рассказать о себе. Я узнал, что Люся мечтает стать микробиологом и готовится поступать в университет. Незаметно мы подошли к ее дому, но это был уже другой дом, на другой улице и в другой части города. Мы остановились у подъезда. «Теперь я здесь живу», — сказала Люся, и при этом у нее были счастливые глаза. Я ее нежно обнял, поцеловал и молча ушел... Больше я Люсю никогда не видел. Но фраза: «Проводи меня, солдат!» стала для меня святой, и я ее всегда буду помнить.