- 138 -

ГЛАВНАЯ ВСТРЕЧА

 

Новая сотрудница. Судьба Кауко Кратца. Мне советуют жениться. Безрассудный поступок, о котором я не жалею. Моя теща Елизавета Гавриловна. «Царица», она же «Библия». Трудные отношения с сыном. Поездка в Ригу. Отъезд мамы в Израиль. Переписка разрешается. Спорная гипотеза. Осмеливаюсь высказать свое мнение. Первая научная должность. Новоселье.

 

В том же году в моей жизни произошло еще одно событие, которое иначе как судьбоносным назвать нельзя. Но... все по порядку.

В начале 50-х годов Министерством геологии Союза ССР в Петрозаводске создается Северо-Западное геологическое управление с большим штатом сотрудников и широкой программой исследований. Там работала некая Надежда Николаевна Горюнова, специалист по определению возраста четвертичных отложений с применением метода пыльцевого анализа. В структуре управления отсутствовала техническая база для производства вышеуказанного анализа, и по договору о содружестве между управлением и филиалом Н.Н. Горюновой было разрешено пользоваться оборудованием лаборатории диатомового анализа в Сайнаволоке. Следует сказать, что оба анализа, диатомовый и пыльцевой, являются технологически родственными и стратиграфически близкими. Так, начиная с 1951 года, в Сайнаволок, в «мою» лабораторию стала приезжать вышеназванная сотрудница управления, чем я был не в малой степени огорчен. Мне на первых порах мешало присутствие чужого человека, но затем ощущение дискомфорта исчезло, чему способствовало умение Н.Н. Горюновой быть незаметной, неслышной. Эта молодая, миловидная и очень скромная женщина отвергала даже обыкновенное приглашение попить со мной чаю в обеденный перерыв.

 

- 139 -

Постепенно я узнал, что Н. Горюнова совсем недавно ушла от своего мужа, что у нее на иждивении мать-домохозяйка, младший брат-школьник и... шестилетний сынишка. Последнего я никак не ожидал, мне она казалась слишком молодой для такого «взрослого» мальчика. Ничего более интересного я для себя в Н. Горюновой не обнаружил, и три года, что мы провели рядом, прошли в уважительном и нейтральном сосуществовании.

В феврале 1954 года приехал в очередной раз в Петрозаводск Кауко Оттович Кратц, с которым меня связывали дружеские отношения, несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте. Человек неординарный, поражавший своим интеллектом и одаренностью, он с первых дней нашего знакомства отнесся ко мне, тогда начинающему, ничем еще не проявившему себя сотруднику, с пониманием и интересом. Его судьба стоит того, чтобы рассказать о нем подробнее.

Родители Кауко, Отто Эрикович и Хилья Эмильевна, будучи гражданами Финляндии, настолько активно проявляли свои коммунистические взгляды, что правительство страны «попросило» их покинуть Финляндию, и они эмигрировали в Канаду. Там, в Оттаве, в 1914 году и родился Кауко, из мальчика превратился в юношу, закончил школу, затем горный техникум, и все бы ничего, но родители, особенно мать Кауко, продолжали свою прокоммунистическую деятельность, и канадское правительство в категорической форме потребовало покинуть Канаду. В конце 20-х годов канадских финнов охватило страстное желание «протянуть руку дружбы» и помочь молодой Карельской республике в строительстве социализма. Так в начале 30-х молодой Кауко стал преподавателем финского языка в школе и черчения в одном из петрозаводских техникумов. Первая партчистка сурово обходится с Хильей Эмильевной — ее исключают из партии. Отец и мать Кауко переезжают в Москву, где Отто Эрикович начинает работать краснодеревщиком на ВДНХ, Хилья Эмильевна дает частные уроки финского и английского языков слушателям военных академий, а Кауко в 1934 году поступает в Ленинградский университет на почвенно-геологический факультет. Приемные экзамены он сдает профессору Я.С. Эдельштейну... на английском языке. Русский еще не

 

- 140 -

был ему подвластен в нужной степени. После окончания университета он работает в одном из геологических учреждений Ленинграда, затем война, ополчение, тяжелое заболевание легких, излечение в Сибири, участие в поисковых геологических экспедициях на Саянах, аспирантура Ленинградского университета.

И вот мы с Кауко вдвоем вечером сидим в лаборатории. На столе традиционная закуска: рижские шпроты, жареная картошка, хлеб, масло, варенье к чаю — что еще надо, чтобы выпить, закусить и поговорить о жизни по душам? Я советовался с Кауко о последних результатах моих исследований (Кауко Оттович к тому времени защитил кандидатскую диссертацию, был руководителем крупной темы, старшим научным сотрудником), которые кардинально меняли укоренившиеся представления о Беломорско-Балтийском морском соединении в позднеледниковый период. Кауко Оттович обладал редким качеством: всегда старался вникнуть в логику рассуждений собеседника и поддержать советом, если только не возникали какие-либо сомнения, которые он тут же высказывал в доброжелательной форме. Потом разговор перешел на житейские темы. Мне было тогда без малого двадцать девять лет. И вот в какой-то момент Кауко Оттович задумчиво так на меня посмотрел и изрек: «Гарри, тебе жениться надо, иначе ты пропадешь». Далее последовал диалог, который приведу дословно, я его до сих пор помню:

— Скажи, Кауко, на ком, и тут же женюсь, — пообещал я ему легкомысленно.

Наступила небольшая пауза, после чего Кауко Оттович, как бы взвешивая каждое свое слово, совершенно серьезно

сказал:

— На женщине, которая приезжает к тебе в лабораторию.

— На Наде, что ли? Так ведь у нее сын.

— Ну и что? — спокойно возразил Кауко. Я надолго замолчал, выпивать больше не хотелось. Конечно, я испытывал к Кауко Оттовичу большое уважение и доверие, но чувствовал, что своим обещанием зашел слишком далеко.

Я затрудняюсь описать подробно весь ход событий, имевших место в ближайшие дни и недели. Когда на следу-

 

- 141 -

ющий день, как обычно, приехала Н. Горюнова, я уже посмотрел на нее иными глазами. Мы были одного возраста, занимались одним делом — и этим, пожалуй, сходство исчерпывалось. Надя была из исконно русской крестьянской семьи, из другого, незнакомого мне мира, ну а о моем происхождении и жизненных перипетиях читатель уже знает. Закономерно, что во многом мы смотрели на жизнь по-разному. К тому же Надя имела диплом Герценовского института, а что я мог противопоставить? Восемь классов рижской гимназии? Но у меня не было даже документа, подтверждающего это. Неудачное замужество Нади закончилось совсем недавно. Из наших бесед я давно уяснил, что она легкоранимый человек, от прошлого своего еще не отошла и чисто психологически не готова к новому замужеству. Кроме того, я сразу понял, что как женщина Надя весьма строга по своей сути и ничего легкомысленного не потерпит. Тем не менее, я проникся самой идеей, подсказанной Кауко Оттовичем, и она мне стала все больше нравиться, в равной степени как и сама Надя.

Случилось то, что, видимо, и должно было случиться. В преддверии Международного дня женщин Надя осталась у меня в лаборатории. Не скрою, я заранее, допуская такую возможность, купил, как бы для себя, оттоманку и поставил ее в лаборатории, где она очень хорошо вписалась. Мы до сих пор с Надей не можем до конца понять, как же это все получилось? Говорят, что счастливые браки заключаются на небесах. Наверное, это действительно так!

Настало лето. Надя поехала на север Карелии, где под начальством Геннадия Николаевского (помните, в 1949 году мы работали вместе на озере Куйто, он тогда был студентом третьего курса) участвовала в полевых работах, мне же предстояло трудиться в южной части Карелии, на Заонежском полуострове. Наш отряд вместе с гидросамолетом базировался недалеко от Толвуи, где 350 лет тому назад находилась в ссылке боярыня Ксения Романова, мать первого русского царя из династии Романовых.

Экспедиционные работы шли своим чередом: аэровизуальные наблюдения, наземные маршруты, копка шурфов — привычные рутинные дела. Неожиданно затосковала душа. Очень хотелось повидать Надю. Меня не обуревала «бешеная страсть» или, как сегодня говорят, «сексуальная озабо-

 

- 142 -

ченность». Мне просто хотелось ее видеть. Робко подкатился я к пилоту Михаилу Косюку, мол, нельзя ли слетать на север к одной знакомой? «А точнее?» — спросил он. Узнав, что это где-то в окрестностях Суккозера, на трассе будущей Западно-Карельской железной дороги, он даже присвистнул от удивления: «Гарри, да ведь это за 600 километров, кто мне даст прогноз погоды?» Действительно, об этом я и не подумал. Мое командировочное задание ограничивалось Южной Карелией. И я впал в то состояние, о котором поется в знаменитой песне о капитане:

Он бледнел, он худел,

И никто ему по-дружески не спел:

Капитан, капитан, улыбнитесь...

Сердце Косюка не выдержало. Как-то после очередного полета он спросил меня: «Ты что, правда любишь свою Надюшу?» — «Кажется, да», — ответил я. «Фотокарточка есть?» Долго смотрел Миша на фотографию Нади и, возвращая ее мне изрек с истинно украинским акцентом: «Гарна дивчина». А далее события развернулись как в хорошем приключенческом романе. Через несколько дней подходит ко мне М. Косюк: «Гарри, надо слетать в Петрозаводск, проверить двигатель. Подпиши полетное задание». — «И когда?» — «Завтра, — отвечает он. — Если полетишь с нами, быстрее сделают». На самом деле Миша решил слетать в Петрозаводск, чтобы получить прогноз погоды на север, без него он не имел права на полет.

В городе я успел рано утром заскочить на рынок, купить свежие огурцы, помидоры и две бутылки «Столичной». Через три часа полета Миша меня спрашивает: «А ты точно знаешь, где они?» Честно говоря, я понятия не имел, знал только, что где-то между Гимольским озером и Суккозером. Я до сих пор помню всю выразительность Мишиного взгляда и неповторимость движения его губ.

Летим по трассе Западно-Карельской железной дороги, она хорошо просматривается. Подлетаем к Гимольскому озеру, снизились до высоты ста метров, а затем еще ниже. Летим уже почти на бреющем, но... палаток не видать. Вот уже и Суккозеро. Надо садиться, иначе не хватит горючего на обратный путь. Где лагерь Николаевского и где Надя — я не знаю. Положение для меня стало критическим,

 

- 143 -

особенно после трудной посадки. Суккозеро оказалось мелким, с каменистыми берегами и множеством опасных островов. Дул сильный боковой ветер, подойти к берегу трудно из-за волны и из-за камней. Миша, подрулив как можно ближе, в сердцах бросил короткое: «Вылезай! — И добавил: — Прилечу через два дня, жди меня на этом месте в девять утра». Я спрыгнул, вода до пояса, схватил рюкзак — и на берег. В это время летчик развернул самолет, разогнался и был таков. Я его понимал: слишком многим он рисковал из-за меня. Весь полет был авантюрой от начала до конца. Нельзя было, не зная точного расположения лагеря, даже думать о полете. В сущности, Миша Косюк поддался моим немым уговорам.

Итак, самолет улетел, а я, по пояс мокрый, с рюкзаком на плечах, вышел на строящуюся трассу железной дороги, совершенно не зная, куда идти. Вперед или назад, направо или налево? Ситуация пренеприятная, тем более что эти места входили в подконтрольную зону пограничников. Документы у меня были в порядке, но вид...

"Стою один я на дороге...» в полной растерянности и задумчивости, и тут из-за поворота появляется «козлик», я «голосую», вездеход останавливается и — бывают же такие совпадения! — из кабины выглядывает Геннадий Николаевский. Его удивление и моя радость были неописуемы. Оказывается, мы «промахнули» лагерь на добрых семнадцать километров. Они поставили свои палатки на краю болота, в лесу, и мы, летая на бреющем, их не засекли. Пока мы ползли по разбитой дороге трассы. Гена разработал целый сценарий моей встречи с Надей, для которой мое появление должно было стать такой же неожиданностью, как и для него. Я ведь, действительно, с «неба свалился».

В лагере стояло несколько маленьких и одна большая десятиместная палатка, в углу которой располагались Надины «нары», сооруженные из тонких березовых стволов, и вьючный ящик с ее личными вещами. Обычное снаряжение экспедиционного работника. Сама Надя была в маршруте и появиться могла только вечером, часам к шести-семи. Времени у меня было предостаточно. На вьючном ящике, служившем чем-то вроде стола у изголовья Надиного лежака, я заметил письмо, адресованное мне. Естественно, я его вскрыл, прочитал, попросил у Гены конверт с бумагой и

 

- 144 -

тут же написал ответ. Положил его на то же место, то есть на вьючный ящик. Далее оставалось только ждать.

Около шести вечера Геннадий загнал меня под Надины нары, где, скрючившись, мне предстояло лежать до ее прихода. Лежать пришлось долго, Надя появилась почти в семь. Устало опустилась на свою так называемую кровать (а все остальные во главе с Николаевским подглядывали в это время в окно палатки), сняла сапоги, бросила их под койку, чуть не угодив мне в лицо, и — наконец-то! — заметила письмо. Я буквально кожей чувствовал, как ребята за палаткой замерли в немой «гоголевской» сцене ожидания. На Надином лице было написано такое недоумение, что уже более никто не в силах был молчать, и Гена с криком: «Гарри, вылезай!» — ворвался в палатку. Что и как было дальше, описывать не стану. Скажу лишь, что ужин с ухой, свежими помидорами и огурцами под «Столичную» был чудесным. Ближе к ночи ребята поставили нам двухместную палатку...

На третий день прилетел Миша Косюк. Погода была солнечная и безветренная, самолет подрулил прямо к тому месту, где мы сидели с Надей в грустном ожидании близкого расставания. Миша заглушил двигатель, вылез из кабины и познакомился с Надей. Покурили и полетели обратно, но через минуту-другую Миша развернулся на обратный курс, сделал круг над тем местом, где продолжала сидеть Надя. Он спустился совсем низко и снова пролетел над ней, помахав на прощание крыльями. Мы отлетели на порядочное расстояние, когда Миша попросил снова показать ее фотографию и с улыбкой повторил уже крылатую фразу: «Гарна дивчина». Пожалуй, в жизни я более безрассудного поступка не совершал.

Осенью полевые работы я закончил раньше, чем Надя, и решил, что так дальше продолжаться не может. Мою холостяцкую жизнь в Сайнаволоке надо было кончать. Не заручившись согласием Нади, я тем не мене позвал Сережу — ее сына, Васю — ее младшего брата, поехал с ними и с нашим экспедиционным шофером в Сайнаволок, забрал из лабораторной холостяцкой обители свои вещи — оттоманку, приемник, пятнадцать томов «Большой Советской Энциклопедии» — и перевез все это к Наде в коммуналку.

Не берусь описать то шоковое состояние Нади, когда в

 

- 145 -

счастливый, но очень дождливый день, прибыв из экспедиции, она наглядно убедилась, что одной ей уже более не жить (я имею в виду — без мужа). Когда я пришел с работы, она в глубокой задумчивости все еще сидела в мокром плаще, с которого натекла даже лужица на полу. Я же, не обращая внимания на некоторую остроту момента, с улыбкой сказал: «Наденька, разденься, будь как дома».

Вечером неожиданно появился Надин старший брат. Он работал буровым мастером в том же геологическом управлении. Я решил, что действующих лиц достаточно и пора перейти к непривычному для российской действительности финальному акту. Предварительно сбегал в магазин, накупил водки, вина, колбасы, селедки, сыра (других «деликатесов» тогда в магазинах не было, да и эти продукты вскоре исчезли). Попросил Надю помочь накрыть в комнате на стол и, после того как мы все уселись и налили себе — кто водки, кто вина, я, в лучших традициях прошлого века, встав на колено перед Елизаветой Гавриловной, Надиной мамой, попросил у нее руки дочери. Она меня перекрестила, поцеловала в лоб, и тогда мы стали мужем и женой. Официальное бракосочетание в загсе было, по независящим от меня причинам, намного позже. Но мы с Надей нашим днем считаем 7 марта 1954 года, когда она впервые осталась у меня в лаборатории.

С тех пор прошло 45 лет. Юрий Нагибин в одной из своих последних повестей сказал, что «люди должны отличаться друг от друга, чтобы выдержать долгую совместную жизнь». Если эти слова применить к нам, то это действительно так. Мы с Надей разные, и очень. Я могу вспыхнуть как спичка, наговорить массу неприятностей и тут же погаснуть, испытывая при этом глубокое чувство раскаяния. В таких случаях невольно вспоминаешь поговорку: «Слово не воробей, вылетит — не поймаешь». И, тем не менее, даже зная, что этого делать нельзя, что нужно воздерживаться от резких слов, иногда все равно срываешься, а потом жалеешь и страдаешь от собственной несправедливости. Надя совсем не такая. Ее обидеть легко, но она свою обиду спрячет и не покажет. Она затаится, замолчит, но все равно видно, что ей больно.

Безусловно, мы стремились друг к другу. После той первой ночи в моей, да и в Надиной душе что-то переверну-

 

- 146 -

лось. Что испытывала Надя как женщина в ту «роковую» для нас ночь — я не знаю. Она мне об этом никогда не говорила. Я же испытывал к ней чувство нежности и... жалости. В жизни случается, что женщина имеет детей, но при этом не знает, что она может быть и чувственной, с радостью воспринимающей то, что ей дано от Бога. Мы были вместе, и теперь требовалось лишь время и терпение с моей стороны.

Я часто задавал себе вопрос: а все же, что нас так сильно объединяло? Страсть? Нет! Духовная близость? Безусловно, да! Но почему? Ведь мы родились в разных странах, росли в разных социальных условиях, различных средах обитания. Язык, школа, воспитание — все иное! Постепенно я начинал понимать, в чем основа нашего сближения. Надя отличалась тем, что мы сегодня называем «духовностью», качество, сформированное в ней твердыми жизненными устоями русской крестьянской семьи среднего достатка.

Родилась Надя в деревне Козлове Ярославской области, недалеко от райцентра Борисоглебский. По своему ландшафту это удивительно красивые, мягких очертаний места Среднерусской равнины. Именно здесь находились владения дворянской династии Шереметьевых. Надя еще помнит здания школ и больницы, ими построенных, которые до самой войны действовали и приносили пользу людям. До сих пор в окрестностях отдельных селений встречаются руины белокаменных церквей, возведенных Шереметьевыми, и если закрыть на мгновение глаза, то можно себе представить, какая здесь когда-то была красота. В 25 километрах от деревни Козлове стоит Ростов Великий — один из древнейших городов России (первое упоминание относится к IX веку), до сих пор не потерявший своего очарования. В этом городе Надя училась в педучилище, куда поступила в 1939 году. Жила она в общежитии, по пятницам, после занятий, отправлялась пешком в Козлове, чтобы хоть сутки побыть дома, подкормиться и погреться у родного очага. А в воскресенье те же 25 километров обратно.

В декабре 41-го, в битве за Москву, отец Нади, Николай Николаевич, погиб в день своего сорокалетия. Удар для Елизаветы Гавриловны был столь сильным, что она впала в глубокую депрессию. Надю по окончании в 1942 году педучилища распределили было в Хабаровск, но комиссия

 

- 147 -

учла тяжелое положение в семье, и ее направили в школу по месту жительства.

Елизавета Гавриловна с потерей мужа примириться так и не смогла. Ей было сделано несколько предложений «руки и сердца», но она их отвергла. Уже перед самой смертью, а умерла она на 92-м году жизни, будучи во власти глубокого склероза, заявила, что пойдет искать своего Коленьку. «Мама, ведь он давно умер, он погиб на войне», — сказала Надя. «Ну и что, все равно пойду и поищу». — «Но ведь он погиб совсем молодым, а ты уже старая, он может тебя и не узнать», — старалась Надя объяснить маме «неразумность» ее желания. Однако Елизавета Гавриловна продолжала стоять на своем: «Пойду, может, найду и хотя бы погляжу на него». Такова была ее любовь к мужу, пронесенная через всю жизнь!

Надя родилась 30 сентября, и из четырех возможных по святцам имен отец выбрал имя Надежда. Вскоре после рождения Нади с небольшими промежутками появились на свет три ее брата, и маленькой девочке, по правилам той довоенной крестьянской жизни, была уготована роль няньки для подрастающих братьев. Перспектива, прямо скажем, нерадостная. Надя, будучи любимицей бабушки, предпочитала жить у нее. Отец, который тоже души не чаял в своей единственной дочке, закрывал глаза на ее «бегство». Он знал, что девочке будет лучше у бабушки, и делал вид, что не слышит ворчания своей жены Лизы по этому поводу. Надя до сих пор с какой-то особой любовью произносит слово «папка».

Бабушка, Александра Федоровна, оказала решающее влияние на формирование внутреннего мира своей внучки. В деревне эта женщина получила два прозвища: «Царица» и «Библия», и оба не случайно. Поводом для первого было тождество имени и отчества с царицей Александрой Федоровной, а главное — она выглядела как царица: рослая, статная, с необыкновенно густыми, длинными — почти до пола — волосами. Их было так много, что своей тяжестью они заставляли Александру Федоровну держаться очень прямо и с приподнятой головой. Это было величественно, красиво и не могло не обращать на себя внимания. Кроме того, Надина бабушка отличалась большой набожностью, отсюда и другое прозвище — «Библия». Как только Надя

 

- 148 -

подросла и овладела начальной грамотой, бабушка стала ее обучать старославянскому алфавиту. Через некоторое время маленькая Надя уже сама читала бабушке библейские тексты. Естественно, у нее возникало множество вопросов, на которые следовали подробные бабушкины комментарии. Такого рода уроки, разумеется, в деревне не афишировались, но нет сомнения в том, что именно они дали Наде познания, отразившиеся на ее восприятии окружающего мира. Нет, она не стала религиозной, и, видимо, бабушка не преследовала такой цели. Она была мудрая женщина и трезво относилась к действительности, но на одном она все же настояла — запретила внучке под угрозой отлучения от своего дома вступать в комсомол. И еще! Александра Федоровна как-то сказала Наде: «Мне уже паломницей в Святых местах не побывать, но, может быть, Бог тебя сподобит». Странно, но тайная мечта бабушки исполнилась! Надя побывала на Святой Земле.

Так постепенно формировался духовный облик молодой девушки. Жизнь в деревне, даже на положении учительницы, не могла ее удовлетворить. Она мечтала о Ленинграде, в который была заочно влюблена. Но существовали жесткие, чтобы не сказать жестокие, требования прописки, и Надиной мечте в таких условиях трудно было осуществиться. Но у жизни своя логика.

Надя учительствовала в селе Яковцево, недалеко от родной деревни, когда в 1944 году в ее школе появился тридцатидвухлетний военрук, раненный на войне. Звали его Александр Сергеевич Горюнов, и был он коренным ленинградцем. Все дальнейшее произошло, как в любовной мелодраме: молодая учительница и опаленный войной опытный мужчина... Они поженились в 1945 году, в Ленинграде Надя, будучи уже Н. Н. Горюновой, родила сына Сережу. Одновременно она училась в Педагогическом институте им. Герцена. Все сбылось — и Ленинград, и учеба в одном из самых престижных вузов, только любви не было, как, впрочем, и самой семейной жизни. Муж Нади стал работать буровым мастером в геологическом управлении, разъезжал по стране, дома появлялся редко, и, по сути, дома как такового и не было. Надя с Сережей жили у случайных, к счастью, очень хороших людей. Кроме того, выяснилось, что Надин муж — двоеженец, он не удосужился развестись

 

- 149 -

со своей первой, довоенной женой. Однажды, уже когда Надя окончила институт, Елизавета Гавриловна «попросила» А.С. Горюнова во время одного из его визитов оставить их и больше не тревожить. Надя не возражала. Настали трудные времена. Мизерные алименты поступали нерегулярно. Мать пенсию не получала — колхозникам это было не положено. Забота о всей семье, включая и брата-школьника, целиком легла на хрупкие плечи молодой женщины, не познавшей в замужестве ни любви, ни счастья.

Надя была очень хороша собой, работала в мужском коллективе, на нее многие посматривали с нескрываемым интересом, были и такие, которым Надя больше чем просто нравилась, они надеялись на ответное чувство. Но именно последнего у Нади и не возникало. Женское начало в ней находилось как бы в «летаргическом сне», а простые дружеские симпатии, иногда испытываемые ею, не перерастали в нечто другое и большее. Замужние женщины видели в ней опасность, так как Надя обладала многим, чего они были лишены: молодостью, природным обаянием, красивым голосом, женственностью. И вот появился я, абсолютно свободная личность, без предвзятостей и с отсутствием страха перед ответственностью за чужие судьбы.

Надина жизнь приобрела другой ритм, появились иные интересы. Елизавета Гавриловна, разумеется, не сразу могла привыкнуть к смене «образов и декораций», к новой для нее жизни. Но наши отношения довольно скоро приобрели взаимоуважение и теплоту. Я с полной естественностью называл ее «мама», и очень быстро мы стали обращаться друг к другу на «ты», а соседки-подружки узнали от Елизаветы Гавриловны: «Зять-то у меня хороший». Доверительными были также и отношения с Василием. У меня появился мотоцикл с коляской, стали всей семьей выезжать, а что еще парню надо! Кроме того, во время каникул мы брали его с собой в экспедиции в качестве рабочего, и он все лето был при деле и при нас. А бабушка с Сергеем выезжали в Ярославскую область. Мы с Надей были спокойны за него и могли работать без лишних волнений. И вот я подошел к самому трудному в наших семейных отношениях, а именно к Сереже.

Когда я переселился к Наде, Сереже было девять лет. Маленький смышленый мальчуган с умными серыми гла-

 

- 150 -

зами. Он рос нормальным парнем, и особых хлопот с ним не было. Отметки получал в основном посредственные, но не в силу своей неспособности, а скорее из-за рассеянности и неусидчивости. Одежду, как и .большинство мальчишек, не берег, чистить ежедневно обувь так и не научился, несмотря на наши постоянные увещевания. Но главная проблема была не в этом.

Дело в том, что Сережа никак меня не называл. Это, наверно, было нашей с Надей общей ошибкой: я просил ее не форсировать события, и она послушалась меня. А возможно, правильнее было бы последовать примеру других семей повторного брака, каких немало проживало в нашем дворе. Мужья в них были как бы «инородными» отцами, но дети от первого брака, под давлением своих матерей, спокойно называли их «папами».

Как-то у Сережи промелькнуло слово «дядя», на что я немедленно отреагировал, сказав при этом следующее: «Сережа, я тебе не дядя. Если тебе неудобно называть меня отцом или папой, можешь звать просто Гарри. Подумай и реши». Возможно, это было слишком строго с моей стороны. Детская психика не была готова взять только на себя ответственность за выбор. И получилось, что все Сережины школьные годы я оставался безымянным «предметом», чувствуя себя иногда неким «столом», вокруг которого Сережа умудрялся многие годы ходить и ни разу не удариться об его угол. В то же время, и в этом состояла вся странность, во дворе и в школе меня знали именно как Сережиного отца. Я неоднократно слышал, как мальчишки во дворе, едва завидев меня, кричали: «Серега, вон твой отец идет!» Годы спустя Сережа упрекнул свою маму в том, что она не заставила его называть меня «папой», ведь другие мамы поступили именно так, и привел соответствующие примеры из жизни своих дворовых друзей.

В остальном в нашей семье все складывалось хорошо. Мы с Надей были неразлучны: в Сайнаволок ездили вместе, заботы о доме делили поровну, но я хотел, чтобы Надя перешла к нам на работу. Сектор геологии нуждался в специалисте-палинологе, каковым Надя и являлась. Необходимое согласие на ее переход заведующего П.А. Борисова и руководителя темы Г.С. Бискэ имелось, но...

Сегодня трудно понять, но в те времена жестко смотре-

 

- 151 -

ли на такое явление, как «семейственность», и работать вместе мужу и жене было запрещено. Забегая вперед, скажу лишь, что, благодаря помощи Александра Васильевича Иванова удалось обойти эту почти непреодолимую преграду, и с 1 мая 1955 года Надя была принята к нам по переводу, то есть без потери стажа, на должность младшего научного сотрудника. В этом еще раз проявились доброта и человечность Александра Васильевича, человека благородной души и открытого сердца.

Теперь предстояло, быть может, самое трудное и важное — сообщить маме и сестре, которые с 1948 года снова жили в Риге, о том, что у меня появилась семья. Хотя сестра работала по своей специальности сразу в двух детских садиках, мама получила перерасчет в рублях по швейцарскому страховому полису отца, все же нельзя сказать, что они были материальны обеспечены. И прежде всего потому, что не имели жилья. Неотмененный статус «врагов народа» не давал им права не то чтобы на квартиру, но даже на маленькую комнату. Мама и сестра ютились по «чужим углам», за занавеской, как в той проклятой Type. Взаимоотношения, благодаря возникающей порой «несовместимости», обострялись и причиняли маме, да и сестре тоже, боль и страдания.

О моей жизни и работе мама знала только в общих чертах, я не посвящал ее в подробности. Она была убеждена, что без соответствующего образования вряд ли можно чего-либо добиться в жизни. Я же по своей молодости, а вернее, самоуверенности, думал иначе. И вот на этом не слишком благополучном для меня фоне я еще должен был сообщить маме о том, что женился на женщине разведенной и с девятилетним сыном. Написав обо всем этом, я стал с боязнью ожидать маминого письма. Но я недооценил ее мудрость; ответ был немногословен: приезжайте, а дальше я сама посмотрю.

В мае 1955 года мы с Надей поехали в Ригу. Волновались мы очень, особенно Надя.

...На перроне нас встречали мама и сестра, у каждой в руке по гвоздичке. Две одинокие по сути женщины смотрели на нас с тревогой в глазах. Мама приняла Надю сразу, без раздумий и без каких-либо предвзятостей, которых я так боялся. Стоило Наде сойти со ступеней вагона, как ма-

 

- 152 -

ма подошла к ней, обняла, поцеловала, и они направилась к выходу. Мы с сестрой молча последовали за ними. Тут я снова убедился, что мама особенная женщина: ни одна другая не могла бы этого придумать, тем более выполнить задуманное. На привокзальной площади стоял поразительный в своей необычности извозчик (!) — в кожаной пелеринке и в кожаной фуражке, к кнуту привязана белая лента, а к уздечке прикреплены два белых цветочка. Он стоял в ожидании госпожи Лак.

Мама с Надей сели сзади, я с сестрой — на небольшом сиденье спиной к кучеру, и мы поехали. Извозчик сделал круг по улицам Риги: везде снуют «Москвичи», «Победы», чинно двигаются по рельсам трамваи, а моя гордая мама везет на единственном в городе извозчике свою молодую невестку по городу, в котором прошли самые счастливые годы ее жизни.

Вернувшись обратно на вокзал, мы сели в электричку и поехали на Рижское взморье, где специально для нас мама сняла комнату, в которой мы провели чудесные три недели.

Мама действительно всем сердцем приняла Надю, как человека, как мою жену, как свою невестку. Они часами говорили между собой, о чем, не знаю. Я старался оставлять их одних, чтобы они могли лучше узнать и понять друг друга. Незабываемые недели, полные открытости и искренности... Для Нади это была единственная, а для меня последняя встреча с мамой.

Уже несколько раз мама писала о своем желании уехать в Израиль и теперь сообщила, что это, видимо, скоро осуществится. Я испугался. Советский Союз не испытывал особых дружеских чувств к этой стране. Мне грозили большие неприятности, вплоть до возможного увольнения. На мою просьбу — отменить или хотя бы повременить с отъездом, мама ответила твердо: «Сын мой, пусть каждый творит свою судьбу сам». А ведь мама меня очень любила, любила так, как никого!

Осенью того же года она уехала из Советского Союза. Мама была первой, кто официально, через Москву, в сопровождении посольских представителей, покинул страну. Она не хотела жить там, где от руки фашистов погибла ее старшая дочь, а в сибирском лагере — муж. Мы были в

 

 

- 153 -

экспедиции. Телеграмма нашла нас слишком поздно, мы маму даже проводить не сумели.

Год 1955-й — это еще достаточно сложное время. Страх продолжал жить в душах людей. Естественно, такое событие, как отъезд мамы из страны, я не афишировал и сообщил об этом только в «Первый отдел», его начальнику Елизавете Александровне Алексахиной, человеку умудренному большим жизненным опытом и ко мне очень доброму. Я боялся, как бы в связи с маминым отъездом мне не пришлось в корне менять всю свою уже, казалось, налаженную жизнь. Порою мне становилось страшно.

Вскоре мои опасения начали получать подтверждение. Мне и в голову не пришло в свое время просить маму письма посылать «до востребования», и результат этой оплошности сказался незамедлительно. О маминых письмах в заграничных конвертах с израильской почтовой маркой стало известно парторганизации Карельского филиала Академии наук. Видимо, соседи постарались.

Первый натиск обрушился на Елизавету Александровну. Ее обвинили в незнании такого «кощунственного» факта (это еще очень мягко сказано), как отъезд за границу матери сотрудника сектора геологии, имеющего доступ к секретным материалам. Спасибо Елизавете Александровне, она меня отстояла, но большая часть обывательской общественности нашего учреждения была иного мнения. Многие так, на всякий случай, при встрече со мной стали отворачиваться...

Через два года, когда мама стала гражданкой Израиля, надо мной нависла угроза запрета переписки с ней. Мало веря в успех задуманного, я обратился в «органы» с просьбой не лишать меня возможности хотя бы путем писем поддерживать связь с матерью. К моему большому удивлению, я такое разрешение получил. Большое спасибо людям, которые по своему призванию должны были обладать «холодным умом и горячим сердцем"; в моем случае они оказались именно таковыми.

Жизнь шла своим чередом: зимой обрабатывали собранные за предыдущий сезон материалы, а летом, как обычно, ездили в экспедиции. Новым было то, что теперь мы нередко брали с собой Сережу, стараясь увлечь его геологической романтикой. Уже с седьмого класса он ходил с

 

- 154 -

нами в небольшие маршруты, помогал ставить палатки, копать шурфы... Он даже оставался, когда это было нужно, с нашими молодыми поварихами кашеварить, Ему нравилось— в экспедиции, но... К тому времени Сергей увлекся Mopeм. Его школа была единственной в Карелии с "морским уклоном», то есть ребята имели возможность получить профессию моториста на судах «река-море» и пройти практику в Беломорско-Онежском пароходстве. Мы, естественно, ничего не имели против.

Тыл — семья — был у меня надежный. А вот в научном мире не обходилось без рифов и подводных течений.

Все было хорошо, пока я не коснулся старой и достаточной спорной проблемы соединения Белого и Балтийского морей в позднеледниковое время. Мнения геологов не были едиными, но все же большинство допускало существование в прошлом подобной возможности, в том числе и Галина Сергеевна, и, к моему великому сожалению, также и Валентина Сергеевна Порецкая, которая еще до войны опубликовала статью в пользу этой гипотезы.

Новые данные, полученные мною в ходе исследований ископаемой диатомовой флоры из отложений предполагаемого пути соединения, опровергали возможность его существования. Я их обработал в виде научной статьи, которая с большим трепетом была мною отдана на рецензию Валентине Сергеевне. Мне казалось, что она найдет мои аргументы слабыми, а выводы недостаточно обоснованными. Я обделал, конечно, очень рискованный шаг, но другого выхода у меня не было. Или в меня поверят, или же я останусь обычным техническим исполнителем, не способным к самостоятельному научному мышлению.

Валентина Сергеевна вручила мне положительный отзыв на мою статью. Признавая правильность моих выводов, хотя они и жили вразрез с ее прежними представлениями по этому вопросу, Валентина Сергеевна проявила удивительную объективность, на какую способен далеко не каждый ученый. Ее отношение ко мне было действительно особым. Я посылал Валентине Сергеевне оттиски всех своих научных статей, и она всегда, несмотря на свою занятость, находила время, чтобы не только ответить и поблагодарить, но и сказать об этом много добрых слов. Как-то я признался Валентине Сергеевне, что отношусь к диатомовому анали-

 

- 155 -

зу, так сказать, «потребительски», рассматривая его как средство к достижению чисто геологической цели. И тут же испугался собственных слов, мне вдруг показалось, что в них заложен обидный для нее смысл. Ответ Валентины Сергеевны меня поразил. Она призналась, что видит во мне последователя своего мужа, считавшего, что анализ ископаемой диатомовой флоры должен прежде всего служить геологии и способствовать решению стратиграфических задач. Мне было очень дорого то теплое, доверительное отношение, которое Валентина Сергеевна проявляла ко мне.

Вернемся к моей статье и полученному отзыву. Естественно, и то, и другое я, с немалым чувством гордости, показал Галине Сергеевне. Но Боже, кто мог знать, что она подготовила статью на ту же тему, почти под таким же названием — но с противоположными выводами. Иными словами, она утверждала, что пресловутое соединение существовало. Возникла странная ситуация: старший научный сотрудник, кандидат наук, руководитель темы думает и пишет одно, а ее подчиненный, «без году неделя» в науке, осмеливается высказывать свое мнение, идущее вразрез с ее мнением и мнением многих других известных геологов. Но мои аргументы подтверждены данными произведенного мною анализа, получили одобрение первого в стране специалиста в области изучения ископаемых диатомовых водорослей. Сдаваться мне не хотелось. Возможно, со стороны это выглядело неимоверным нахальством, но я предложил Галине Сергеевне принять мои выводы и написать статью совместно. Реакция была адекватной. «Так что же мне теперь, всю жизнь писать с вами в соавторстве?» Я смолчал. Через год, под двумя фамилиями, статья вышла в «Трудах» Карельского филиала. Я, конечно, был рад, но что-то грустное вкралось в душу. «Божество» померкло.

В том же 1956 году произошло нечто совсем для меня неожиданное. П.А. Борисов, заведующий сектором геологии, вынес на президиум филиала предложение о моем переводе на должность младшего научного сотрудника. Президиум не захотел или не посмел взять на себя ответственность, и я остался в прежнем качестве. Решение президиума было достаточно обоснованно, поскольку у претендента отсутствовал необходимый образовательный ценз.

Однако Петр Алексеевич нашел себе единомышленника

 

- 156 -

в лице заместителя председателя президиума Александра Васильевича Иванова, и в ноябре того же года они выступили с этим предложением уже в Москве, в самой высокой инстанции, в президиуме Академии наук СССР. Я не знаю, как все происходило, что говорилось на этом президиуме, но в результате меня все же перевели на должность младшего научного сотрудника с присвоением звания, что являлось по тем временам большой редкостью (ныне звание младшего научного сотрудника вообще отменено). Кроме того, чтобы исключить любые ссылки на отсутствие свободной штатной единицы, Москва перевела персонально для меня должностной оклад в 1200 рублей.

Прошел всего год, и в связи со структурными изменениями в филиале проводилась аттестация всех младших научных сотрудников. Была создана специальная аттестационная комиссия из одиннадцати человек, куда входили представители основных научных подразделений, парткома, профсоюза и отдела науки обкома партии. Если мое назначение на должность носило в Москве объективный характер, то у нас дело обстояло несколько иначе. Вступал в силу закон личностных отношений. Были люди, которые помнили мои сатирические скетчи, носившие порою достаточно острый характер; негативным моментом мог послужить выезд мамы из Советского Союза, а также пятый пункт в анкете (национальность), который никогда не снимался с повестки дня. С другой стороны, рискованно было идти против решения президиума Академии наук. В общем, причин для волнений хватало. В итоге вынесли следующий вердикт: «Комиссия единогласно решила вас аттестовать на должность младшего научного сотрудника, но при этом убедительно просит подумать о продолжении дальнейшего образования, в противном случае вы нас снова поставите в сложное положение».

Кроме того, комиссия, зная о наших с Надей сложных жилищных условиях, пообещала помочь. Я выразил свою искреннюю благодарность и заверил присутствующих высоких лиц, что последую их наказу. Любопытно, что об этом же — серьезно заняться моей учебой — попросили и Надю на ее аттестации, которая прошла гладко, быстро и доброжелательно. К концу года мы действительно получили очень хорошую по тем временам двухкомнатную квар-

 

- 157 -

тиру в новом доме на улице Пушкинской, где благополучно проживаем уже более сорока лет. Сегодня это одна из самых красивых улиц города. Она простирается параллельно набережной Онежского озера, нашими соседями являются Национальная библиотека. Дом физкультуры, комплекс зданий Научного центра Российской Академии наук и Педагогический государственный университет. Особенно украшает улицу парковый массив, посаженный жителями Петрозаводска, в том числе и нами, в свободное время.

В 1957 году ничего этого не было — ни тротуаров, ни асфальтового покрытия, и только два наших академических жилых дома стояли в гордом одиночестве. Зато пятеро счастливцев — Надя, я, Елизавета Гавриловна, Вася и Сережа — от души радовались благоустроенному царству. Тем более что день нашего вселения пришелся как раз на 31 декабря. Невозможно описать то веселье и радость, которые царили на всех этажах, во всех квартирах. Двери всю ночь не закрывались, ходили по всем «домам», поздравляли с Новым годом, с новосельем, желали счастья и благополучия в новом доме, в новой жизни. К утру новоселы свалились: кто в кресле, кто на полу, кто на пружинной сетке кровати. Ведь вещи были еще не разобраны. Увы, вспоминая сегодня то время, мы недосчитываемся многих: кто-то ушел из жизни, кто-то переехал, а то и уехал насовсем, но «костяк» тех старожилов остался. Всем уже за семьдесят, но душа... Душа, кажется, все та же — молодая.