- 157 -

РУБЕЖИ НАУКИ

 

Снова за школьной партой. Проводы сына в армию. Я — студент МГУ. Человек, влюбленный в камни. Неотектоника в Карелии есть! Отстаиваю свое мнение. Королева шахмат. Заветный диплом в руках! Н.И.Николаев.

 

Настал новый, 1958 год. Отступать было некуда, и я стал готовиться к сдаче вступительных экзаменов в Республиканскую среднюю заочную школу. Как шахматист включает часы, делая свой ход, так и я начал беспрерыв-

 

- 158 -

ный отсчет времени заочной учебы продолжительностью в двенадцать лет.

Жизнь проходила в предельно напряженном ритме: днем работа, вечером учеба, отдых — в экспедиции. «Позабыта-позаброшена» оказалась самодеятельность, которой я отдавал много сил и времени. Нашим драматическим кружком руководил тогда народный артист РСФСР и Карелии Б. И. Хотянов. Под его началом были поставлены одноактные пьесы «Счастливый день» Островского, «Юбилей» Чехова, «Счастливый случай» эстонского драматурга Киршона. В последней я играл роль смешного инженера Яна Двали. По ходу спектакля он говорил: «Пуганая ворона на куст садится», «Обжегшись на молоке дуют водку» и т.д. Девушку, в которую был влюблен мой герой, играла Надежда Горюнова. (Это ли не знак!) Параллельно возникла и «малая труппа» — сатирический «Крокодил» в лицах. Это было мое детище. Но и с ним пришлось расстаться. После моего ухода из активной «театральной жизни» — все медленно как бы погасло. Остальные участники вдруг почувствовали себя «взрослыми», а замены нам не нашлось.

Итак, мне нужно было сдать экзамены за семилетку, чтобы иметь право получить среднее образование. Надя села со мной за воображаемую «школьную парту», и я погрузился в учебники, спотыкаясь о глаголы и падежи, о квадратные корни и законы Ньютона, давно позабытые мною. А ведь мне к тому времени исполнилось тридцать три года. Было трудно, но, к счастью, я тогда не знал, что это только «цветочки», а «ягодки» впереди. Настала весна, и первый рубеж был взят. Смешно, но семилетку мы с Сережей окончили одновременно.

По возвращении из экспедиции меня ожидали вступительные экзамены в среднюю школу. Помог счастливый случай, уже не на сцене, а в самой жизни. Самые трудные для меня предметы, такие, как математика, физика, особенно русский и литература, вели жены моих коллег — сотрудников филиала, знавшие меня по нашим геологическим вечерам. Они мне в течение этих двух нелегких школьных лет очень помогли, вселяя спокойствие и веру в свои силы.

В заочной школе применялась зачетная система обуче-

 

- 159 -

ния, весьма удобная для великовозрастных учеников: среди нас было немало участников войны. Занятия велись два раза в неделю по лекционному принципу со сдачей зачета по отдельным разделам, что мне очень нравилось. К Новому, 1959, году я перешел в девятый класс. Чувствовал я себя значительно увереннее, перестал «спотыкаться» и к весне сдал экзамены за девятый класс, обогнав таким образом Сережу.

Следующий год, в десятом классе, был уже без гонок. Предстояло получение аттестата об окончании средней школы и принятие решения о дальнейшей учебе. В тридцать пять лет это нелегко. Впрочем, пока надо было думать, как написать экзаменационное сочинение, сдать математику и физику, а главное — получить запас прочных знаний, гарантирующих поступление в любое высшее учебное заведение.

Весна! Наш славный десятый «переростков», без жен и мужей, празднует в кафе «Петрозаводск» окончание средней школы. Вспоминается об этом почему-то с грустью. Ностальгия по молодости, что ли?

Со всей остротой встал вопрос: куда поступать? Кафедры, на которых изучалась четвертичная геология и геоморфология, находились на географических факультетах. Мне бы хватило диплома, в котором специальность была бы обозначена «географ». Коллеги предлагали поступить на заочное в пединститут, на географический факультет. Возможно, это было бы для меня оптимальное решение: институт рядом, ездить никуда не надо, и многим преподавателям я был уже как бы и Знаком. Увы, почему-то сердце не лежало к этому «проекту». Следовательно, Ленинградский университет? Его закончила Галина Сергеевна Бискэ, и именно географический факультет. Благосклонное отношение, как к ее ученику, мне было бы обеспечено, что немаловажно при заочной учебе. Но и этот вариант я также отверг. Наверное потому, что внутренне уже решился на «безумный» шаг, который очень многие тогда не понимали: поступить в Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова. Почему-то в моем сознании главенствовала мысль, что только Московский университет был единственным изо всех советских вузов, диплом которого признавался в мире. Кроме того, я знал, что на кафедрах гео-

 

- 160 -

графического факультета МГУ лекции читают светила нашей науки — И. С. Щукин, К. К. Марков, О. К. Ланге, С. С. Воскресенский и многие другие. Короче, мне был нужен диплом только Московского университета.

Я знал, что попасть в «московский храм знаний» очень трудно из-за непомерно (для меня) высоких требований на приемных экзаменах. При Петрозаводском университете действовал консультационный пункт Северо-западного политехнического института. Я решил поступить на первый курс политехнического, сдать зимнюю сессию и перевестись в МГУ, тем более что в те годы еще существовали льготы для участников войны. Сказано — сделано. Я действительно поступил, сдал зимнюю сессию, но это было неимоверно трудно. Математику, физику, химию по программе высшей школы я еще каким-то непонятным образом вытянул, но начертательная геометрия (!) — это уже было выше моих сил и возможностей. Ее преподавал муж нашей заведующей спектральной лабораторией. Узнав всю «хитросплетенность» моего плана поступления в МГУ, он просто поставил в зачетке свою подпись. Со вздохом облегчения, заручившись необходимыми документами, я отправился покорять Москву. Но не тут-то было! Выяснилось, что Петрозаводск входит в «сферу влияния» Ленинградского университета, и поэтому я никакого отношения к МГУ не могу иметь. Вот так!

Я уже упомянул имя К.К. Маркова, профессора и заведующего кафедрой на географическом факультете МГУ. Он был знаком с моими научными работами, и если кто и мог мне помочь, то только он. Свидание состоялось, и я ему рассказал обо всем, что со мной случилось за последние годы, вручив при этом оттиски своих статей. Он был сильно удивлен, узнав, что у меня нет высшего образования, а услышав о моей провальной попытке поступить в МГУ, возмутился и заверил меня, что вопрос будет решен в ближайшие же сутки.

Наступил следующий день, и в назначенный час я снова был на кафедре. Константин Константинович Марков не скрывал своего огорчения. Он сообщил мне, что был у ректора МГУ, академика Петровского, но... закон оказался сильнее его доводов. Увидев, как я буквально сник, он постарался меня убедить, что падать духом еще рано, и пря-

 

- 161 -

мо при мне стал писать письмо министру просвещения Елютину. Затем позвонил в секретариат министра и настоял на том, чтобы меня принял сам министр. Имя К.К. Маркова много значило в высших научных и учебных кругах. Я ушел от него в полной растерянности, так как не мог себе представить встречу с министром.

Здание министерства подавило меня своей монументальностью, и я невольно стал передвигаться на «полусогнутых». Дородная секретарша с милой улыбкой попросила меня присесть, и после доклада я был приглашен к министру. В огромном кабинете, за огромным столом восседал не человек, а, как мне показалось, сам бог. Далее произошел примерно такой диалог:

— Ну-с, молодой человек, что вы от меня хотите?

— Я к вам с письмом от К.К. Маркова, там все написано (то, что это прозвучало не слишком вежливо, я осознал уже потом).

— Я понимаю, Константин Константинович, наверное, писал о вас, но я хочу, чтобы вы рассказали обо всем сами.

И я рассказал, что привело меня к нему и почему я хочу учиться только на кафедре такого ученого, как К.К. Марков. Министр постучал пальцами по поверхности стола, посмотрел уже внимательнее на меня и спросил:

— Вы откуда?

— Живу в Петрозаводске, работаю младшим научным сотрудником в секторе геологии Карельского филиала Академии наук.

— Без высшего образования?

— Да, так получилось...

— Когда вы едете в свой Петрозаводск?

— Завтра вечером.

— Поезжайте домой, через несколько дней получите ответ.

Вернулся домой, будучи в полной уверенности, что ничего из моей затеи не получится. Но через неделю действительно пришло письмо со штампом министерства просвещения. Сам я его читать не смог и попросил это сделать Надю, и только ее радостный вопль вывел меня из состояния прострации. В письме была копия приказа о моем зачислении на первый курс географического факультета Московского университета им. М.В. Ломоносова.

 

- 162 -

А далее было следующее. Я послал письмо на факультет с просьбой прислать подтверждение моего зачисления и программы зимней (которую я уже пропустил) и летней сессий. Прошел месяц, ответа нет. Видимо, приказ министра после четко выраженного отказа со стороны деканата факультета не сработал. Я снова послал запрос. Наконец мне ответили. На дворе апрель, скоро ехать на сессию, и только сейчас я узнаю, что мне предстоят в совокупности шесть (!) экзаменов и четыре зачета. Все сданное мною в политехническом не засчитывается, так как обучение в МГУ ведется по своей, особой программе, превышающей по объему программу для остальных высших учебных заведений примерно в полтора-два раза. Это касалось буквально всех предметов. Таков был первый, но далеко не последний удар, который мне преподнес столь желанный Московский университет.

Эти месяцы 1961 года были стрессовыми не только для меня. Сережа заканчивал школу.

И в старших классах он не изменил своим «принципам». Даже по математическим предметам, которые давались ему легко, умудрялся редко получать хорошие оценки. Надо отдать ему должное: свои школьные проблемы он решал сам, переходил из класса в класс, ведя перманентную борьбу с русским языком. Он писал очень кратко, но не потому, что «краткость — сестра таланта», а с единственной целью — употреблять как можно меньше деепричастий и запятых. Мы успокаивали себя тем, что он не первый и не последний, кому этот предмет давался нелегко. На выпускном экзамене сочинение написал на «троечку», а могло быть хуже, если бы преподаватель незаметно не исправил пару запятых. В десятом классе у него возник конфликт с «химичкой» на почве взаимной неприязни. Преподаватель грозила ему поставить двойку в аттестате зрелости. Общими усилиями удалось конфликт сгладить, и в конечном итоге по химии почему-то появилась даже «четверка». Аттестат зрелости Сережа получил с «троечным оттенком».

Настал день Сережиного выпускного вечера. Мы с Надей сидим в школьном актовом зале, обстановка накалена своей торжественностью. После вручения аттестатов, офи-

 

- 163 -

циальных речей, первым на трибуну пригласили Гарри Цалеловича Лака, отца Сергея Горюнова, и при этом никто из присутствующих не удивился. Все приняли как данность полнейшее несоответствие фамилий.

Сегодня я уже не могу полностью воспроизвести свое обращение к аудитории в актовом зале 25-й средней школы, но хорошо помню заключительную часть своей речи, которая звучала примерно так: "Дорогие ребята! Я знаю, что всю ночь напролет вы будете гулять по паркам и улицам нашего прекрасного города. Под утро, когда вы уже устанете и со светлым чувством в душе будете подходить к дверям вашего дома, не забудьте на миг остановиться и постарайтесь вспомнить всех тех, кому не суждено было дожить вместе с вами до этого счастливого дня. Поклонитесь им мысленно!» Шел 1961 год, прошло двадцать лет с начала Великой Отечественной войны, и боль о потерянных отцах только-только начинала зарубцовываться.

После торжественной части вечер продолжился за дружеским столом с родителями старшеклассников. Сами же выпускники устроили себе отдельное застолье. Я знал о небольшом количестве вина, которым запаслись вчерашние школьники, но это нас с Надей не беспокоило. Сережа был равнодушен к вину и сигаретам, кстати, до сих пор. Через некоторое время мы с Надей ушли. На душе было спокойно и одновременно тревожно: что-то ждет нашего сына... В качестве подарка мы предоставили Сереже возможность съездить в Ленинград: походить по музеям, навестить свою родную тетку, сестру его биологического отца, и ее дочь, то есть свою двоюродную сестру, и заодно потолкаться у «дверей» Ленинградского университета, разузнать, так сказать, обстановку. Вернувшись, Сережа сказал, что с его знаниями там делать нечего.

Осенью мы проводили сына в армию. В прощальный вечер в нашей шестиметровой кухне разместились семнадцать человек, каким образом, до сих пор понять не могу. Начался новый отсчет времени: сколько прошло и сколько осталось до конца Сережиной службы. Он был влюблен в море, но служить ему пришлось в Плисецке, на засекреченном тогда космодроме «Мирный», в качестве моториста. Три года под землей, восьмичасовая посменная вахта при боевой готовности № 1.

 

- 164 -

Узнав из писем, что непосредственный командир Сергея учится заочно в Военной академии и у него трудности с немецким языком, я стал вести нашу переписку именно на этом языке (Сергею очень импонировало мое знание немецкого, и в школьные годы немецкий был единственным предметом, которым он занимался серьезно). Подобный способ общения был полезен всем: командиру, Сергею и мне. Ситуация сложилась, я бы сказал, несколько деликатная, но запрета не последовало, хотя письма, конечно же, подвергались цензуре.

Пока Сережа был в армии, Василий, младший брат Нади, привел в наш дом жену Капитолину, девушку с огненными волосами. Как было раньше нас пятеро в квартире, так и осталось, но ненадолго. Через положенное время на свет появилась девочка- крохотулька, и нарекли ее Надей. Отныне у нас было две Надежды: большая и маленькая, которая для нас такой и осталась.

На втором курсе после летней сессии меня пригласили в деканат и предложили перейти от заочной системы обучения на сдачу экзаменов экстерном. К тому времени мне зачли немецкий язык за четыре курса, ряд предметов по специальности; кроме того, я представил научные статьи вместо курсовых работ по геологии и геоморфологии. В деканате ко мне относились с сочувствием, хотели помочь и сократить по времени весь процесс получения диплома. Таким образом, я мог сдавать экзамены по готовности, не придерживаясь строгой программной очередности. Вскоре я сдал все экзамены за третий курс и... на меня снова «напал урос», как говаривала в таких случаях наша бабуля Елизавета Гавриловна. Я захотел, чтобы в моем дипломе в графе «специальность» вместо «география» стояла «геоморфология» (учение о рельефе Земли). В деканате меня назвали сумасшедшим и заявили, что сие невозможно, так как обучение этой специальности ведется только на дневном и вечернем отделениях с обязательным посещением лекций. Я не отступал и как одержимый шел к намеченной цели. Написал заявление на имя ректора МГУ, академика Петровского, в котором сжато, но достаточно убедительно, на мой взгляд, изложил свое желание сдать экстерном все необходимые экзамены по дневной программе кафедры

 

- 165 -

«Геоморфология». Мне показалось, что академик, читая мое заявление, а было это при мне, стал что-то вспоминать. Он даже меня спросил: «Не о вас ли ходатайствовал Марков?» Я ответил утвердительно. Ректор посмотрел на меня как-то уж очень задумчиво и спросил: «А вы представляете себе, молодой человек, что вам придется с каждым преподавателем договариваться отдельно о каждой сдаче экзамена и зачета?» Возможно, мой ответ прозвучал глупо, но иного я тогда не нашел: «Я постараюсь», — сказал я. Началась «гонка с препятствиями». Я буквально превратился в «охотника» без права на промах. Звоню профессору такому-то и прошу принять экзамен. В ответ слышу: «А вы кто такой?» Я, в свою очередь, отвечаю длинно и нудно, что ректор МГУ в порядке исключения разрешил мне индивидуально сдавать экзамены. И снова — «но почему?» Особенно непонятен им был тот факт, что я работаю младшим научным сотрудником без высшего образования, то есть не имея в сущности на то права. Порою приходилось рассказывать свою биографию чуть ли не со дня рождения.

Из времен гонки с экзаменационными препятствиями по лестницам и этажам МГУ я мог бы привести немало курьезных историй, случившихся со мной. Вот, к примеру, одна из них. Курс «Геотектоника» вел В.Е. Хаин, член-корреспондент Академии наук, в будущем академик. Все началось с уже привычных для меня телефонных расспросов, после чего Хаин велел мне появиться в девять утра на двадцать восьмом этаже, где у него был свой небольшой кабинет. Когда я к нему пришел минута в минуту, у него находился его аспирант, и — о Боже! — как он его распекал! Он даже весь покраснел. Ну, думаю, конец! При таком настроении мне ему экзамена не сдать! Но после той словесной экзекуции Виктор Ефимович, как ни в чем не бывало, повернулся ко мне, попросил зачетку, перелистал ее, обратил внимание на сданные мною предметы, на оценки, на подписи преподавателей, хмыкнул и вдруг спрашивает:

«Как вы понимаете термин «геотектоника"? Я ужасно растерялся, поскольку совершенно не был готов к таким общим, планетарного масштаба вопросам. Стал отвечать, сбиваясь и даже слегка заикаясь. Вдруг он меня останавливает. «Да вы не волнуйтесь, — говорит, — вы правильно все рассказываете». Как-то незаметно я свернул на свою

 

- 166 -

Карелию, речь стала связной, примеры пошли не по учебнику, Балтийский щит теперь отвечал за меня. И тут Виктор Ефимович достает черный фломастер (они только начали появляться у нас), ставит жирно «отлично» и свою размашистую подпись, вдвое длиннее фамилии. Видимо, следуя своим мыслям, он неожиданно спросил: «Вы работаете в институте геологии Карелии?» — «Да», — отвечаю я. «И директором у вас Кауко Оттович Кратц?» Снова подтверждаю. «Так что же вы сразу об этом не сказали» И я, в свою очередь, подумал: действительно, почему я сразу ему этого не сказал? Ведь Кауко Оттович мне наказывал на него ссылаться при встрече с В. Е. Хаиным. Но в душе я был рад, что все случилось именно так.

Пишу, но неотрывно, в подсознании, меня преследует мысль о Петре Алексеевиче Борисове, директоре нашего института. Я боялся ее допустить близко к себе, зная, что она будет проситься на бумагу, а я не чувствовал в себе решимости писать об этом человеке. Он так много значил в моей жизни! И он ушел, ушел навсегда, в декабре 1963 года. Но я до сих пор несу в себе огромную благодарность к этому человеку за его удивительное отношение ко мне, за его постоянное желание помочь и защитить меня. Как я могу забыть его фразу: «Сударь, если вы уволите Гарри Лака, я подам в отставку!» А ведь он сказал это не кому-нибудь, а председателю Карельского филиала АН СССР профессору В. С. Слодкевичу, который хотел меня уволить с очень удобной для него формулировкой — «несоответствие занимаемой должности». Было это в 1959 году.

О Петре Алексеевиче написана хорошая книга В. А. Соколовым — «Человек, влюбленный в камни». В этой книге о Петре Алексеевиче есть все, но нет одного — его удивительного умения относиться по-доброму к так называемым обыкновенным людям. Мы, Надя и я, довольно часто бывали у него дома в Пушкине под Ленинградом. Петр Алексеевич и Васса Ефимовна просили навещать их во время наших визитов в город на Неве. Обычно мы предварительно звонили и всегда слышали неизменно приветливое — «Заходите». Это был удивительно теплый дом. На столе всегда были какие-то заморские угощения и холодная водка в хрустальном граненом графине. Часто Васса Ефимовна с Надей удалялись на кухню, а мы вели с Пет-

 

- 167 -

ром Алексеевичем «мужские разговоры». Он неизменно расспрашивал меня о моей работе и всегда как-то незаметно направлял разговор на учебу. Он был рад, когда после окончания заочной средней школы я поступил именно в Московский университет. Он переживал за мою юность, расспрашивал о Сибири, о войне, о Риге, о родителях.

В 1957 году Петр Алексеевич и Васса Ефимовна месяц отдыхали в Кемери, известном прибалтийском курорте Случилось так, что именно в это время и мы с Надей оказались на Рижском взморье, у моей сестры. В тот год было очень короткое экспедиционное лето, Галина Сергеевна писала заключительный отчет по Карелии и отпустила нас на две недели в отпуск, так как сама тоже изрядно устала и мечтала побыть со своей семьей.

Я взял у сестры ее «Москвича», и мы с Надей поехали в Кемери с целью «захватить» Борисовых и привезти их на обед к сестре. Они охотно согласились. Дора и ее муж были рады познакомиться, с людьми, о которых я так много им рассказывал. После вкусного, я бы сказал, изысканного обеда женщины удалились в сад, мы же остались на веранде покурить (Петр Алексеевич тогда еще курил). Муж сестры когда-то служил в кавалерийских частях, а Петр Алексеевич, как оказалось, знаток в лошадях. Когда Дора узнала, о чем ее муж беседовал с профессором, она пришла в ужас, но Петр Алексеевич, лукаво улыбаясь и поправляя усы, уверял, что ему было очень интересно. Поистине, он был интеллигентом старой закалки, не нашего поколения.

Обед завершился коньяком и кофе, настала пора везти наших гостей обратно в Кемери. Я решил избрать совсем новый путь, вдоль берега моря, по твердой отмели. Волны иногда было не избежать, и тогда брызги летели выше машины. Наши гости не скрывали восторга, радовались как дети. Петр Алексеевич, потом еще долго вспоминал эту 20-километровую прогулку.

Наших два оклада младших научных сотрудников при семье в пять человек (два школьника и Надина беспенсионная мама) приводили к постоянному ощущению «денежного дефицита». И здесь раскрывается еще одна черта Петра Алексеевича. Не было случая, чтобы во время наших встреч в Петрозаводске он не вызвал Надю и как бы между прочим не спросил: «Васса Ефимовна просила узнать, не

 

- 168 -

нужно ли вам немного денег одолжить, на всякий случаи я прихватил триста рублей». На Надин ответ: «Мы ведь не скоро сможем отдать» — Петр Алексеевич неизменно отвечал: «А я люблю, когда мне долг не скоро возвращают, дольше жить буду, надо ведь дождаться его возврата».

Увы, нашего последнего долга Петр Алексеевич не дождался, мы его вернули уже Вассе Ефимовне.

На похороны П.А. Борисова Кауко Оттович взял меня с собой. Взял бы и Надю, но она в это время болела. В день погребения Петра Алексеевича было очень морозно. Именно в этот день Васса Ефимовна, которая, казалось, вся ушла в себя, лишившись главного в жизни, своего Петеньки, как она ласково называла мужа, тронула меня до глубины души, до слез. Когда мы еще сидели у гроба, в молчаливой скорби отдавая последнюю дань этому замечательному человеку, Васса Ефимовна вдруг (видимо, обратив внимание, что я в обыкновенных полуботинках), сказала: «Гарри, сегодня очень холодно, вы плохо обуты, я дам вам теплые носки!» Вот такие они были — Петр Алексеевич и Васса Ефимовна!

К великой моей печали, настал тот день и час, когда оборвалась последняя ниточка, связывавшая нас с домом П.А. Борисова: умерла Васса Ефимовна. Первым об этом узнал В.А. Соколов и поручил мне срочно выехать на машине в г. Пушкин и вывезти по возможности все, что связано с памятью Петра Алексеевича. В геологическом музее нашего института была оборудована отдельная комната-кабинет П.А. Борисова, где хранятся до сих пор его письменный стол, чернильный прибор, кресло, компас, очешник и т.п. Спасибо Владимиру Алексеевичу Соколову, что именно мне он поручил это почетное, хотя и очень грустное задание.

Настала пора признаться в том, как наивен я был в середине пятидесятых годов, когда мне казалось, особенно после присвоения звания младшего научного сотрудника, что высшее образование для меня чистая формальность и совсем не обязательно. Самонадеянный глупец! В силу незнания, точнее, необразованности, в стороне от меня оставалась геологическая суть интереснейших явлений. Я всегда останусь благодарен своим «маленьким друзьям», ископаемым диатомовым, которые открыли мне путь в нау-

 

- 169 -

ку, но именно в университете я понял, что этого мало. Широкий круг вопросов в области геологии и геоморфологии, к которым мне пришлось прикоснуться в ходе подготовки и сдачи экзаменов, показали, сколь много еще неизведанного и непознанного только в одной нашей Карелии. Чтобы не утомлять неискушенного читателя, приведу лишь один пример.

Считалось, что Карелия, как составная часть Фенноскандии, куда входят еще Кольский полуостров, Финляндия и Швеция, в течение последних миллионов лет своего геологического развития, обладая твердым скальным основанием, не испытывала землетрясений или каких-либо подвижек земной коры, известных в геологической литературе под названием неотектонических. К.О. Кратц придерживался иного мнения. Он не любил догмы и всегда считал, что наука находится, точнее, должна находиться в постоянном развитии, а не стоять на месте. Как-то в разговоре Кауко Оттович кинул крылатую фразу: «Лак, ищи, есть неотектоника в Карелии!"

Шел 1964 год. Перечень подлежащих к сдаче предметов заметно таял. Был уже написан геологический отчет, который я, как один из его соавторов, в сокращенном виде мог представить в качестве дипломной работы. Вооруженный новыми знаниями, полученными в ходе полевых работ, я вплотную подошел к пониманию проблем неотектоники. Ее проявление на территории Карелии упорно отрицалось многими, в том числе и одним из корифеев, почетным академиком Николаем Ивановичем Николаевым, руководившим лабораторией неотектоники в Московском университете (кроме того, он был президентом международной комиссии по неотектонике). Я же по мере накопления фактического материала все больше и больше убеждался в том, что в Карелии случались водвижки (неотектонические) земной коры в очень «молодое», можно сказать, в «недавнее» время, от шести до трех тысяч лет назад. Вооружившись соответствующими, по моим представлениям, доказательствами, я постучался в дверь лаборатории неотектоники, которая находилась на восьмом этаже Московского университета.

Николай Иванович принял меня по-доброму, был поражен тем, что я только в следующем году заканчиваю уни-

 

- 170 -

верситет, посмотрел фотографии, выслушал меня — и наотрез отказался поверить в мою «несусветную чушь». Конечно, выразился он иначе, но взгляд его был красноречивее слов. Я буквально чувствовал, как земля уходит из-под моих ног. Это было хуже самого трудного экзамена, хуже землетрясения, факт которого я так упорно хотел доказать. Экзамен можно пересдать, здесь же тебе будет поставлена двойка на всю оставшуюся жизнь. И я решился на крайнюю меру. «Если вы не верите, — сказал я, — то приезжайте к нам и посмотрите сами». И даже похолодел от собственной наглости. Я был уверен, что Н.И. Николаев мне откажет, имея для этого множество причин: занятость, поездка за границу, просто отпуск и т.д. Но Николай Иванович неожиданно согласился, тем более что в Карелии он бывал только проездом. Мы договорились о дате и месте встречи.

Вообще эта зимняя сессия мне памятна многим. Не могу не рассказать об истории, участником которой был Кауко Оттович Кратц. Я только что сдал труднейший экзамен по минералогии — и вдруг звонок по нашей внутренней связи, меня вызывают к телефону дежурного по этажу. Приехал по своим делам Кауко Оттович и просит провести его к нам в общежитие (в МГУ тогда действовала жесткая система пропусков). К тому времени К.О. Кратц — доктор наук, профессор, уже три года как директор института геологии, созданного на базе нашего сектора геологии Карельского филиала. Но вот же — сохранил все свои демократические привычки: во врем» своих кратковременных командировок в Москву предпочитал останавливаться не в гостинице, а у нас в общежитии на девятнадцатом этаже. Ему было хорошо с нашей молодежью, да и в бытовом отношении удобно — жили мы по двое в двухкомнатном блоке, с туалетом и душем. Моим напарником был «настоящий» студент дневного отделения. Хороший парень, к тому же — командир университетской дружины, что также создавало дополнительные гарантии для безопасного проживания у нас Кауко Оттовича. Коллега по общежитию пошел ночевать к знакомым ребятам, и нам было вольготно. Кауко Оттович вытащил из портфеля закуску, еще кое-что, мы выпили. Я был в блаженном состоянии: приехал друг, труднейший экзамен по минералогии — позади.

Утром прибежал встревоженной напарник и сообщил

 

- 171 -

пренеприятнеишее известие: по этажу идет «поголовная» проверка. Ночью произошла кража у иностранного студента. Кауко Оттовичу нужно немедленно уходить. Но куда?

Немедленно собрали «большой военный совет», кто-то вспомнил о некоем Викторе и его потенциальных возможностях (тот служил техническим секретарем в орготделе ЦК КПСС). За ним быстро сбегали и по пути, видимо, здорово «накачали», так как выглядел он очень встревоженным. Тем временем голоса проверяющих раздавались все ближе и ближе. Виктор попросил меня выйти из комнаты и между нами состоялся следующий разговор: «Гарри, кто он?» —«Директор нашего института». — «Я не об этом, кто он тебе?» — «Друг, Виктор, большой друг». — «Вот это я и хотел знать».

Виктор быстрым шагом отправился к телефону, и я услышал, как он в приказном тоне забронировал номер на имя Кратца в гостинице «Москва». Я стоял рядом и на всякий случай написал на бумажке имя, отчество и фамилию Кауко. Когда мы вернулись в комнату, Виктор сказал Кауко, чтобы тот срочно ехал в гостиницу: «В вестибюле будет много народу, а у окошка администратора табличка "Мест нет". Не обращайте внимания. Скажите, что вы по брони ЦК».

Кауко вечером позвонил и сообщил, что все в порядке, и мы облегченно вздохнули. Это было в пятницу, и я стал усиленно готовиться к следующему испытанию — к. сдаче предмета, еще более трудного, чем предыдущий — кристаллографии. Но он шел зачетом, а это уже было легче. И вдруг в воскресенье звонит Кауко и говорит: «Гарри, поедем поужинаем где-нибудь». Я, естественно, отказываюсь, однако Кауко непреклонен, обещая на «пальцах» доходчиво все объяснить. Увы, я сдался, да если откровенно, не очень-то и сопротивлялся. Но если уж кутить, то по полной программе, и я уговорил в свою очередь Кауко посмотреть хотя бы немного чемпионат по спидвею (гонки мотоциклистов по льду), который проходил в это время в Москве. Гонки оказались настолько захватывающими, а Кауко по натуре своей был азартным человеком, что мы простояли на морозе целых два часа и гонки досмотрели до конца. Замерзли — ног не чувствовали и в быстром темпе помчались к метро. Приехали в гостиницу, разделись в шикарном одноместном номере Кауко и спустились в ресторан. Но...

 

- 172 -

воскресенье, мест нет. К счастью, Кауко умел разговаривать с метрдотелями. Он обладал особым шармом и легким иностранным акцентом. Нам указали столик в стороне, за которым сидели два молодых кавказца. Оказывается, они уже расплатились и собирались уходить. Мы поздоровались, сели, и Кауко жестом подозвал официанта, объяснил, что мы очень замерзли, попросил быстрее принести коньяк, закуску и четыре рюмки. Тем временем мы познакомились с соседями: это оказались грузины, одного звали Гиви, и он служил в Германии, а второго — Дэви, и приехал он на встречу с другом. Они были из одного села. Мы тоже представились. Ребята несколько опешили: таких имен они явно не ожидали. Когда принесли коньяк, Кауко угостил и наших соседей. Они сначала отказывались, но затем и сами заказали бутылку. А далее события разворачивались как в каком-нибудь голливудском фильме... Я еще раньше заметил в середине зала, между малахитовыми колоннами, красиво сервированный стол, примерно на двенадцать человек. И вот через некоторое время в зале погасли большие люстры, все официанты во главе с метрдотелем выстроились в два ряда с белыми полотенцами на согнутых руках, оркестр заиграл туш. В ресторан, в сопровождении свиты, величаво вошла «королева шахмат» Нона Гаприндашвили, завоевавшая недавно повторно титул чемпионки мира. Это было потрясающе! Гиви и Дэви с улыбкой переглянулись и объяснили нам, что они, еще будучи совсем маленькими, вместе с Ноной бегали босиком по селу. Затем они подмигнули друг другу, написали несколько слов на карточке, подозвали официанта и попросили передать ее чемпионке мира вместе с двумя бутылками шампанского.

Прошло минут пять, подходит тот же официант и приглашает Гиви и Дэви к столу Ноны. Они отказываются, ссылаясь на то, что не одни. Мы видим, как Нона, улыбаясь, смотрит в нашу сторону. Снова подходит официант и приглашает уже всех нас, четверых, к праздничному столу «королевы». Мы с Кауко отказываемся, объясняя, что это не совсем удобно. Гиви и Дэви просят официанта передать, что они своих друзей оставить не могут. Кажется, пронесло! Но не тут-то было! Несколько официантов с метрдотелем во главе, с двумя серебряными ведерками, из которых торчат четыре бутылки шампанского, вдруг на-

 

- 173 -

правляются к нам. Зал, понимая, что происходит какая-то непостижимая дуэль, зааплодировал. По грузинскому обычаю «норму» ответного послания надо удвоить. Все это грозило нам «большими» деньгами, которых, естественно, у нас не было. Я спросил Гиви: как быть? На это он спокойно ответил, что все улажено, и, извинившись перед нами, ребята пошли, как они сказали, покурить. Мы остались одни. «Кауко, — говорю я, — а если они не придут?» Подобная тревожная мысль закралась и у него.

Гиви и Дэви отсутствуют пять, десять, двадцать минут... Подходит официант и спрашивает: «Кофе подать?» Что-то я не помнил, чтобы мы его заказывали, но в данной ситуации он был очень кстати. Приносят кофе, Кауко спрашивает, не знает ли официант, где наши соседи? Тот спокойно так отвечает: "Они минут тридцать тому назад ушли, полностью расплатившись по счету, а кофе они заказали для вас». У нас гора свалилась с плеч.

О 64-м надо еще сказать, что это был последний год службы нашего Сережи.

Ноябрьским вечером раздался звонок, я открыл дверь — и, о радость! — передо мной стоял наш сын, возмужавший и красивый. Вещей у него практически не было, он все на радостях раздал своим однополчанам. Откинул полу шинели — и... «я достаю из широких штанин, дубликатом бесценного груза!» — Сергей держал в руках бутылку чистого архангельского спирта. Обняв меня, он сказал: «Vati, наконец-то я дома!» Вот так, спустя двенадцать лет, Сергей назвал меня отцом, нашел для этого единственное, только ему принадлежащее обращение и поэтому стал мне во сто крат ближе и роднее. Уже потом, после какого-то эпизода в нашей жизни, Надя, задумчиво глядя на меня, сказала: «Милый, а ведь ты отобрал у меня сына!"

Я бесконечно благодарен судьбе, что у нас есть такой Сережа!

Когда он вернулся из армии, в квартире стало многолюдно. Если бы кто-нибудь скомандовал по-армейски: «По порядку рассчитайсь!» — Сергей был бы седьмым.

Маленькой Наде исполнилось всего два года. Я тогда из взрослого человека превратился во «взрослого школьни-

 

- 174 -

ка» и вечерами накрепко был привязан к письменному столу. Если случалось, что обитатели нашего дома, на взгляд маленькой Нади, слишком громко себя вели, она поднимала свой указательный пальчик и произносила назидательно: «Тисе, дядя Гарри писет!» Славный рос человечек!

В следующем, 1965 году, я перешел в разряд «дипломантов», то есть дипломников, и получил в свое распоряжение отдельную комнату в общежитии и даже собственный ключ от нее. Я был даже временно прописан в МГУ и поставлен на военный учет. Однокурсники, ставшие мне близкими во время учебы, — Иосиф Врубель, правнук художника Врубеля, за что и был нами прозван «Потомок», Казимир Растворов, офицер Генштаба, вышеупомянутый Виктор, — попросили на время моего отсутствия ключ от комнаты. Я их понимал. Было начало зимы, а защита диплома и госэкзамен предстояли только в мае. И вдруг такой «ценный объект» незаслуженно пустует! В то же время я боялся навлечь на себя неприятности из-за бдительного ока дежурного по этажу. В конце концов я дал себя уговорить, но поставил ряд условий: изготовить дубликат ключа, комната должна быть всегда убрана, иметь в запасе чистый комплект белья и бутылку коньяка с лимоном. С тем я и уехал на четыре месяца.

В конце мая мы с Надей приехали в Москву на защиту диплома. На законном основании Наде выписали пропуск, и мы поднялись на девятнадцатый этаж, как сейчас помню, в комнату № 1928. Надя о моей договоренности с ребятами не знала, и дверь я открывал с опаской увидеть нечто непотребное, но... мои друзья оказались истинными джентльменами. Все условия были строжайшим образом выполнены. В шкафу находилась слегка початая бутылка коньяка с лимоном, на диване — стопка чистого постельного белья. Вечером пришли Виктор, Иосиф и Казик — отметить Надин приезд. Следует сказать, что ее появление на девятнадцатом этаже не осталось незамеченным. Нет-нет да и постучит кто-нибудь в дверь, взглянет на Надю и, извинившись, удалится. Надя со смехом мне потом об этом рассказывала. По ее предположению, видимо, все хотели посмотреть на «жену Гарри», которая безропотно все эти годы присылала деньги, чтобы муж мог спокойно учиться. И добавила: «Сейчас я понимаю, откуда ты так

 

- 175 -

хорошо знаешь рестораны Москвы: ты их изучал с девятнадцатого этажа...» Возражать мне было нечего.

Настал день, когда должна была состояться защита диплома. Среди членов комиссии — Иван Семенович Щукин, старейший профессор, патриарх-ученый географического факультета МГУ. Когда я докладывал по существу моей дипломной работы, невольно взглянул на него. Склонив голову на грудь и закрыв глаза, он спокойно дремал. Я с облегчением вздохнул, поскольку наслышан был о его строгости.

В геоморфологической литературе есть такое понятие «оз», во множественном числе — «озы». Существуют различные гипотезы об их формировании и происхождении. Большинство ученых, и в этом они едины, утверждают, что озы относятся к формам рельефа, образовавшимся в теле ледника. Они широко распространены на территории Карелии и по внешнему своему облику напоминают железнодорожные насыпи. Так вот, стоило мне заговорить об озах, как Иван Семенович тут же открыл глаза, прервал мой доклад и спросил о механизме озообразования. На мой взгляд, это выходило за рамки студенческой дипломной работы, но что я мог сделать... Я стал перечислять различные точки зрения отечественных и зарубежных исследователей. Иван Семенович снова прервал меня: «Какие существуют гипотезы образования озов, я и сам знаю, я же хочу, чтобы вы изложили свою точку зрения». Итак, вопрос был поставлен ребром, и я рассказал о своих наблюдениях и представлениях. Иван Семенович поощрительно кивнул: «Мне нравится ваша концепция, разрабатывайте ее и дальше». И снова закрыл глаза. Надо ли говорить, что диплом был защищен на «отлично». Неожиданностью было то, что Иван Семенович затребовал мою дипломную работу, которая, в сущности, являлась геологическим отчетом, к себе на кафедру.

Уезжать из Москвы мне пришлось без диплома. Его обещали выдать только 29 июня, а ждать я не мог: начинался полевой сезон. Конечно, взгрустнулось: не будет больше в моей жизни Московского университета, славного студенческого общежития, этих стен, коридоров, множества этажей, ставших за четыре года учебы такими родными. И даже сегодня, бывая по случаю в Москве, проезжая мимо университета, я чувствую, как волна теплого

 

- 176 -

чувства благодарности за все то, что он сумел мне дать, поднимается в моей груди.

За последний год учебы в МГУ я близко познакомился с двумя аспирантами экономического факультета: Борисом Щенниковым (будущим профессором Академии народного хозяйства) и Геной Поповым (Гавриил Попов — будущий декан экономического факультета МГУ, позднее мэр Москвы). И хотя они на целых пятнадцать лет были моложе меня, мы подружились как бы «с первого взгляда». Оба они в свое время закончили математический факультет МГУ, но в аспирантуру пошли по экономической специальности. В сущности, они являлись первопроходцами в области применения математических методов управления экономикой. Будучи заядлыми путешественниками, молодыми и холостыми, они изъявили желание посетить Карелию, и я их пригласил к себе, но с одним условием: они получат по доверенности мой диплом и привезут его к нам в экспедицию. И вот настал день 10 июля, когда Борис и Гена, прихватив еще двух своих приятелей Виталия и Рафика, прибыли в Медвежьегорск, где я с водителем встречал их на грузовой машине.

В то лето наш отряд «дислоцировался» на Заонежском полуострове, примерно в 90 километрах от Медвежьегорска. Это уникальные по своему ландшафту и архитектуре места. Недаром Заонежье ученые прошлого века называли «Русским Римом». Поезд прибыл из Москвы в Медвежьегорск в пять часов вечера. Еще три часа пути — и мы в лагере, где все уже готово к приему гостей: поставлены палатки с пологами, сварена уха, поджарена ряпушка. Москвичи прибыли не с пустыми руками, привезли разных деликатесов, картонный ящик с польским пивом и польской водкой. И вот мы сидим за таким роскошным столом, горит костер, произносятся тосты, но где же главное — мой диплом? Я понимал, что все идет по задуманному сценарию, и, ждал, порою все же задавая себе тревожный вопрос, а привезли ли его? Около полуночи кто-то из москвичей подбросил сухих дров в костер, искры полетели в небо, стало очень ярко и празднично. Гена Попов, как самый старший, поднялся и, держа в руке стакан (мы приобрели их специально для гостей) с соответствующей подобному случаю жидкостью, произнес тост в мою честь и под аплодисменты и возгласы «ура» вручил так нелегко доставшийся мне диплом об окон-

 

- 177 -

чании Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова. Разве можно забыть этот вечер!

Я мог бы еще написать, как москвичи ходили с нами в маршруты, как ловили рыбу, как восторгались нашей карельской природой... Но всего не опишешь. В сентябре 1997 года пришла печальная весть о преждевременной кончине Бориса Андреевича Щенникова. Целых тридцать три года нас связывала самая искренняя дружба. Это был жизнерадостный, любознательный, я бы сказал, жадный до жизни человек. Он ушел в неполных 57 лет.

В конце июля 1965 года к нам приехал Н. И. Николаев. Мы его встретили, как подобает встречать высокого гостя. Не стану подробно описывать те маршруты на лодке и на машине, которые мы проделали с Николаем Ивановичем. Шел профессиональный смотр объектов, хранящих, на мой взгляд, следы молодых, неотектонических нарушений в земной коре. Сперва Николай Иванович хмурился, затем стал задумчивым, и наконец я услышал столь желанные, ожидаемые и в то же время столь неожиданные слова: «Гарри, вы правы». Он признал, что, видимо, в Карелии все же имели место очень «молодые» землетрясения, силой не менее 6—9 баллов, от 9 до 3 тысяч лет тому назад, и дал им тут же очень звучное и научно обоснованное определение, а именно «сейсмодислокации». Это был мой второй звездный час в науке.

В октябре к нам в экспедицию приехал Кауко Оттович, как обычно, на несколько дней, — посмотреть, что мы еще, кроме следов землетрясений, нашли в котловине Онежского озера. Мы, конечно, обрадовались встрече с ним, поездили по обнажениям, говорили о серьезных и несерьезных делах. Его приезды к нам нередко были сопряжены с какими-то неожиданностями. Так случилось и на сей раз. Перед самым отъездом он произнес роковую для меня фразу: «Собирайся, Гарри;, поедешь со мной в Петрозаводск, завтра сдаешь свой первый экзамен в заочную аспирантуру. Мы получили для тебя единицу по специальности «геоморфология». — И, увидев мое ошарашенное лицо, добавил: — Да не волнуйся, первый экзамен — немецкий язык». Не дана была мне передышка. Кауко Оттович за меня решил «ковать железо, пока горячо». Мой бег стайера продолжался. «Шахматные часы», включенные восемь лет назад, продолжали свой ход.

 

- 179 -

В 1966 году к напряжению, связанному с учебой в аспирантуре, прибавились семейные тревоги. В первую очередь они были связаны с мамой . Она стала чаще жаловаться на здоровье. А как-то прислала черно-белую любительскую фотографию, на которой она сидит в очках и читает газету. Лицо спокойное и доброе. На обороте нетвердой рукой написаны следующие строки: «Дорогие дети мои! Высылаю на память вашу старушку-мать. Исполнилось 80 лет. Осталось немного жить. Поймите сами, как тяжело мне жить, не видя вас. Скучно (подчеркнуто). Мама».

Состояние мамы, ее одиночество подтолкнули Дору ускорить свой отъезд в Израиль. Это случилось в 1966 году. Я не знал, что больше не увижу сестру...

Через некоторое время Дора написала, что здоровье мамы ухудшается. Сердцем я был, конечно, с ними, но все мои попытки получить разрешение на поездку в Израиль оставались безуспешными. Через год, в феврале 1968-го, пришла горестная весть: мамы не стало... Надо ли объяснять, что я чувствовал...

А жизнь шла вперед. У Васи родилась вторая дочь — Наташа. С ее появлением нас в квартире стало восемь человек, но Сережа практически не бывал дома: после армии он накрепко связал свою жизнь с Беломорско-Онежским пароходством. Его домом стал корабль, и мы его редко видели. Со временем он дослужился до старшего механика, ходил, как выражаются моряки, в загранку.