1. НАЧАЛО

 

В феврале 1919 года Александр Васильевич Колчак вновь побывал в Перми и Екатеринбурге для того, чтобы обсудить и подготовить весеннее наступление. В честь приезда Верховного правителя в Перми в Дворянском собрании был дан бал. На этом балу и познакомились мои родители.

Моя мать, Янина Владиславовна Сычевская, восемнадцатилетняя студентка медицинского факультета, была вывезена вместе со своей семьей из Петрограда, спасаясь от голода. Она была помолвлена с «весьма положительным человеком», имела красивые глаза, безупречную фигуру и неувядающее чувство юмора, пронесенное через всю жизнь.

Не успела она и десяти шагов пройти по залу, как перед ней вырос высокий стройный офицер и, занося руку на талию, пригласил ее на вальс.

Весь вечер они не расставались. Он так увлек ее остроумием и нежно-ласковыми обещаниями, что к концу бала она потеряла голову. Это был мой отец, Георгий Трифонович Остренко. Перед мазуркой он взял ее руку, повернул ладонью кверху и предсказал ей, что она будет... его женой. Как потом выяснилось, он действительно умел гадать по руке — жил в Китае, на Тибете и там выучился.

Как прошли следующие пять дней после бала, мама не помнила, в голове стоял какой-то туман. Она любила рассказывать, как на шестой день в пять часов утра, когда все кругом спало, к окну ее комнаты в бельэтаже подкатили сани с меховой полостью. Из них выскочил мой отец с меховым тулупом в руках. Мама открыла распечатанное заранее окно и выпрыгнула в снег в од-

 

них туфельках навстречу своей судьбе, держа в руке узелок с платьями. Лошади быстро домчали их до ближайшей церкви, где уже все было приготовлено, и батюшка и папины друзья-офицеры ожидали их.

Мама не пользовалась косметикой, но на другое утро после венчания, проснувшись рано, решила подправить карандашом свои и без того безупречные брови. Каково же было удивление молодого супруга, когда утром он увидел жену с... фиолетовыми бровями! Оказалось, что в спешке был взят химический карандаш.

Молодую пару жизнь не баловала с первых дней. Вскоре началось отступление армии Колчака. Ночевали в избах на полу, спали на единственном одеяле, укрывались шинелью. Каких только злоключений не происходило с ними — тут и погони, и бегства полуодетыми прямо из бани, порою верхом на лошадях, рысью в снежную пургу, иногда в санях в пятидесятиградусный мороз.

Мой отец хорошо знал Колчака. Познакомился с ним еще в Харбине, когда приезжал туда из Европы, где учился. Они даже переписывались, несмотря на разницу в возрасте. Отец восхищался его образованностью, светлым умом и благородством. После Иркутска, тяжело пережив его гибель, мои родители продолжали путь до Читы, с тем чтобы переправиться в Монголию. Но для переправы через Гоби необходимо было иметь двух верблюдов. Денег хватало только на покупку одного. А главное, как говорил отец, не было моральных сил и уверенности в том, что нужно покидать Россию.

Положение моего отца было ужасающим: впереди — ответственность за жену и полное отвращение к факту бегства. Крах армии Колчака, ужас перед большевистской Россией, которую он совсем не знал, а что знал, то все было плохо.

Проницательный ум подсказал ему, что бывшему офицеру армии Колчака с заграничным дипломом и происхождением, которое в те времена (да и еще несколько десятков лет) необходимо было скрывать, сильно бы осложнило жизнь молодой семьи, а может быть, и уничтожило ее.

 

Показаться в столицах было невозможно — там шли аресты и ссылки. Для проживания мои родители выбрали сперва Челябинск, потом Пермь и, наконец, Свердловск.

По дороге из Сибири на Урал, где-то под Минусинском, в курной избе на соломе родилась я. Это было начало 1921 года.

Я помню себя с четырех лет. Челябинск, 1924 год, НЭП. Из Петрограда моих родителей занесла на Урал революция и гражданская война, произошедшая между пролетариатом, диктатура которого только что была провозглашена, и прочим населением России, к которому принадлежали мои родители.

Наша семья из трех человек занимает просторный особняк в несколько комнат. В огромной кухне русская печь, полати, добела скобленный длинный деревянный стол с лавками по краям. За занавеской деревянные кровати для прислуги. Их две — Домнушка и Нюра.

Домнушка, полная темноволосая немолодая женщина с ясными голубыми глазами, — по хозяйству. Нюра, девочка двенадцати лет, убирает в комнатах, подает на стол, в основном приставлена ко мне — учит умываться, чистить зубы, одеваться, гуляет и играет со мной.

Утром, когда мама и папа еще спят, я убегаю босиком в длинной ночной рубашке на кухню и — бултых в Домнушкину перину! Сижу — щеки красные, волосы в разные стороны, шевелю маленькими ножками по перине, она скользкая, «сатиновая». Смотрю, что делается на кухне. А там вот что: на столе гора теста, и Домнушка ловко крутит из него бублики, окунает их в корчагу с кипятком, посыпает маком и тут же на деревянную лопату в печь, к завтраку.

Кроме особняка, в котором мы живем, у нас есть еще двор и сад. В саду, сплошь засаженном сиренью и акациями, крокетная площадка. Живем широко, постоянно гости, иногда целыми семьями. Взрослые играют в крокет или в карты, дети отдельно. Быстрые легкие шаги и шелест шелкового платья моей мамы я слышу и сейчас, как будто это было вчера.

Во дворе флигелек, надворные постройки, оттуда слышно мычание нашей коровы Маньки. Флигелек — предмет моего посто-

 

янного вожделения. Там живет кучер Виктор с семьей. По утрам он возит папу на службу в пролетке, запрягает гнедого Рыжко, а в воскресенье пару — Рыжко и белого Сивко, и мы все едем куда-нибудь «проветриться».

На просторном кучерском крыльце флигеля всегда тесно и весело: собаки, коты, куры, индюшки. Виктор постоянно занят работой в сараях, слышно, как он весело насвистывает или разговаривает с лошадьми. Жена его, милая добрая Аннушка, хлопочет с коровой, доит, откидывает творог, бьет масло. Мама называет корову «голландкой». Держат ее для меня, чтобы всегда имелось парное молоко. Хотя семья наша состоит из трех человек, на кухне постоянно готовят на пятнадцать. Маленьких кастрюлек, как теперь у нас, нет, все чугуны, ведра, корчаги. У нас часто бывают гости. На кухне, как ни зайдешь, за длинным столом постоянно сидят пришедшие и приезжие к нашим прислугам родственники и знакомые, а то и с улицы заходят подкормиться «Христа ради».

Одна часть нашего двора примыкает к школьному участку, обнесенному решетчатой оградой на кирпичном цоколе. Я с завистью смотрю на детей, выбегающих на переменку. Одеты они были кто в чем, форму тогда не носили. Школа мне кажется храмом, золотой мечтой, куда страшно хочется попасть. Я очень хочу учиться. Дома папа и мама постоянно читают мне вслух, а я смотрю на непонятные мне значки в книжке и думаю: «Неужели я тоже когда-нибудь буду читать сама?» Но почему сейчас нельзя? Почему нужно для этого расти?

На Рождество у нас елка. Дня за два Виктор привозит ее связанную, огромную, под потолок, и тайно прячет в сенях. Накануне меня отправляют во флигель, где я скоро забываю о ней. Но вот прибегает Нюра, и всех кучеровых детей начинают одевать в заготовленное праздничное платье, причесывают, а потом, кто в пальто, кто в шали внакидку бегут через двор к нам. За мной приходит папа и уносит меня, закутанную в бараний тулуп. В прихожей смех, возня, запах хвои, пряников и мандаринов. Все раздеваются и входят в столовую. Елка — чудо, вся в игрушках,

 

горят яркие цветные свечи, блестит мишура и крашенные в серебро и золото грецкие орехи, сверкает бенгальский огонь. Дети смотрят как зачарованные. Начинаются игры, хороводы, песни, стихи, танцы. Всем руководит папа. Под елкой гора кульков с подарками и гостинцами. Рвутся хлопушки, и оттуда все достают яркие из папиросной бумаги цветные колпаки, которые тут же надеваются на голову.

У нас собака — боксер Джипси. Иногда я засыпаю с ней на диване под мамину или папину игру на рояле.

Вдруг все это обрывается. Приходят ночью какие-то люди, меня сонную уносят на кухню, утром в доме все перевернуто, мама плачет, папы нет, его увели, арестовали. Мой папа архитектор, но за нехваткой строителей в городе, да и вообще в первые годы пятилеток, он работает на строительстве. «Горит на работе» — часто слышу я. У него иностранный диплом, и это ему не прощают. Мы больше не живем в этом особняке, ютимся с мамой на одной кровати в бедной еврейской семье. Там есть моя ровесница Ида и ее брат Саня. Их папа, Лазарь Исаевич, тоже сидит в тюрьме. При НЭПе он имел магазин. Но НЭП кончился, имущество отобрали и всю семью выслали на Урал. Мама познакомилась с его женой Агнессой Борисовной в тюремной очереди, и та сразу предложила нам угол в своей комнате в бараке, где она жила с детьми. Живем дружно. Вся обстановка и вещи, даже носильные, — все конфисковано, и мама вместе с Агнессой Борисовной иногда по разрешению следователя ходят на склад, где все эти вещи находятся, и там их разрешают проветривать. При этом они берут плетеные корзинки, в которые часть вещей прячут и прикрывают их сверху картошкой. Украденные таким образом свои же собственные вещи относятся на продажу. На это мы все живем.

Весной мы все вместе едем в Гомель к их бабушке. Там огромный дом и сад с фруктовыми деревьями. Я вместе с Идой и Саней хожу в группу — готовимся к школе. Утром на дорогу нам дают по корзинке с бутербродами и бутылкой какао. Отойдя от дома, мы садимся на обочину и выливаем ненавистное какао в канаву.

 

Дом огромный, в нем несколько входов и террас, много комнат. Первое время я в них путаюсь. Мы втроем спим в детской, на ночь нам приносят в тарелках манную кашу, тарелки ставят на подоконник раскрытого окна. Мы садимся и, дождавшись, когда взрослые уйдут из комнаты, начинаем кидать кашу в сад — кто дальше закинет. Вскоре приезжает «польская» бабушка (мамина мама) из Варшавы, Казимира Викентьевна Сычевская. Полная красивая дама в черном шелку с красиво уложенными на голове седыми волосами. Ее сын, мамин брат, сидит в тюрьме в Варшаве; он коммунист, и бабушка приезжает в Москву хлопотать о нем через Красный Крест. Теперь по дороге она заехала к нам. Ей отводят лучшую комнату в доме с отдельным выходом в сад. Иногда она приглашает меня к себе в комнату и угощает удивительно вкусными сдобными сухариками, которые она привезла из Польши. Я ее боюсь. Моя мама обращается к ней на «вы».

— Мама, погуляйте с Ниночкой в парке, — просит моя мама.

— Я не гувернантка, — отвечает ей бабушка.

Контакт с этой бабушкой у меня не налаживается, мне милее бедная еврейская семья, где каждый кусок сладости делят на три части — мне, Иде и Сане.

В Гомеле прекрасный парк при бывшем дворце князя Паскевича. Там бабушка часто сидит одна, но я подойти к ней не смею.

Осенью приезжает папа и увозит нас обратно в Челябинск. Его освободили, и он уже работает и учит чертежному делу Лазаря Исаевича, который тоже на свободе. Потом папа устраивает его на работу, и мы продолжаем дружить семьями.

Живем опять весело и широко: гости, театры, поездки в Москву, куда мама ездит к Крупской хлопотать за дядю Сигизмунда. Он сидит в тюрьме и приговорен к пожизненному заключению. Теперь, оказывается, он организовал в тюрьме забастовку, и его приговаривают к повешению. Мы останавливаемся на Чистых Прудах у знакомых. Около пруда я играю в классики, а мама пропадает в канцеляриях, приемных и магазинах. Наконец-то дело сделано, благодаря Крупской, — дяде заменяют повешение две-

 

надцатью годами тюремного заключения, но в одиночке и в кандалах. Мама счастлива и на радостях берет извозчика, и мы едем в Мюр (теперешний ЦУМ). Там она покупает нам одинаковые черные шелковые манто с малиновыми розочками у воротника. Я смотрю на манто с недоумением и отворачиваюсь. На прощание заходим к Крупской поблагодарить за хлопоты.

Проходит год, и папу опять «забирают». На строительстве что-то рушится, и обвиняют папу. Первые годы он не скрывал ни своего происхождения, ни службы в армии Колчака. Ему припоминают. На этот раз его выпускают из тюрьмы быстро. Но ссылают в глушь, в Верхотурье, и мы к моей великой радости все вместе уезжаем. Там, в Верхотурье, у нас маленькая комнатушка в бараке, в ней три деревянных топчана, мамины платья висят на гвоздиках на стенке. Папа — ссыльный, он каждый день ходит на работу. Работает он на инженерной должности, но получает очень мало, и мы живем плохо. Продавать нечего, да и негде, так как Верхотурье — это глухая дыра.

По вечерам папа учит меня кататься на лыжах. Однажды он приносит мне «Приключения Тома Сойера», красивую книжку с картинками. Мне эта книжка дороже всего на свете. Мы садимся на топчан, и я погружаюсь в мир счастья, привалившись к папиному плечу. С позиции сегодняшнего возраста я могу сказать, что уже тогда я любила, была влюблена в своего отца. Никогда ни ласковый взгляд, ни теплое слово моей матери не наполняло мое маленькое сердечко такой неодолимой любовью и счастьем, как это было от прикосновения папиных рук, звука его голоса, его взгляда. Эта любовь и обожание, всепрощающая страсть сохранились во мне и в минуты тяжелых испытаний и никогда не ослабевали.

Ко времени нашего приезда в Верхотурье в стране началось гонение на религию, и там разогнали женский монастырь. Монашки ютились на частных квартирах, зарабатывая себе тем, что умели искусно вязать, шить, вышивать и вообще делать всевозможную работу, на которую они были большие мастерицы. Папа мгновенно решает использовать наше положение и определяет

 

меня к ним «в ученье». Мы тут же близко сходимся с тремя монашками, и вот я уже сижу за пяльцами, прилежно стегаю ватные одеяла, вышиваю английской гладью. Кроме того, я исправно хожу в церковь, пою там на клиросе, учу Закон Божий. Все это папа находит необходимым для моего воспитания. «Вот видишь, Нина, — говорит он маме, — живя в городе, Ниночку не удалось бы воспитать должным образом, а здесь она получит самое главное на всю жизнь». Я обожаю эту папину черту — во всем находить хорошее, не унывать, не киснуть. Он и сам частенько любит заходить к монашкам и поговорить на религиозные темы — поучиться у них, как «любить ближнего своего и не роптать на жизнь».

Так живем лето, осень и зиму. Но, наконец, все! Папа опять на свободе. Оказывается, рухнуло вовсе не по его вине и он напрасно был сослан. Но кто в те времена (впрочем, и теперь) думал о моральной компенсации, об оскорблении личности подозрением? У нас в стране это не принято. Зато теперь папу приглашают в большой город, как теперь говорят, на руководящую должность, в Свердловск^*, вспоминают, что он первоклассный архитектор.

Мне пора учиться. С этого времени начинается другой период жизни моих родителей. Папа не злится на «ошибку», у него ни на кого нет зла. Он счастлив, смеется, радостно упаковывает наши скромные пожитки, целует маму и подбрасывает меня на руках. Мы уезжаем.

У родителей пора процветания. Папа опять нужен, «горит на работе». Приезжает русская бабушка из Америки, полная противоположность польской. Это папина мама — высокая, худая, ей сорок семь лет. Она играет в теннис, танцует в ресторане, по утрам делает массаж лица и шеи специальными привезенными с собой приспособлениями. Требует от папы, чтобы он обеспечил ей хороший теннисный корт — «вот все, что мне нужно». Смот-

 

риг на меня ласково, часто берет на руки и целует. У нее четверо детей — три папиных брата и его сестра Катя. Ее муж (мой дед) в 1912 году уехал на строительство КВЖД. Он был инженер-путеец. После 1917 года он не принял новую власть и уехал с семьей в Америку. Отец мой в то время учился в одном из европейских университетов и закончил его как раз к тому времени, когда в России началась гражданская война. Он посчитал своим долгом приехать на Родину, чтобы спасти ее от большевиков.

Бабушка Анастасия Савельевна Остренко привозит с собой огромное количество вещей и щедро одаривает ими маму и нас с папой. Все вещи небывалой красоты. На фоне всеобщего туальденора, бумазеи и «патристика» — серой в белую крапинку ткани типа саржи, выпускаемой для мужских сорочек, — привезенные вещи создают впечатление сказки. Бабушка удивляется нашей нищенской жизни — куда все подевалось из России со времени ее отъезда? В далекой Америке (тогда не говорили США) ее дети хорошо живут. Все получили прекрасное образование — инженеры, врачи, адвокаты. Кроме того, владеют виллами, яхтами, банками, даже доходными домами. Она не злобствует, ее приводит в восхищение всеобщий и папин энтузиазм, строительство нового общества, папино «горение» на работе без отпусков и слова «нарпит», «распределитель», «церабкоп» (центральный рабочий кооператив). Некоторые агитационные афиши она, не стесняясь, снимает прямо со стен и увозит в Америку — показать знакомым, иллюстрировать «новую жизнь». Бабушка по утрам ходит в церковь, днем тоже не сидит сложа руки. Она шьет, вяжет, а иногда, оттеснив прислугу от корыта, становится сама и выстирывает гору белья, чего не умеет моя мама. «Жоржик, — встречает она папу, когда тот приходит со службы, — я сегодня выстирала семьдесят штук белья!»

Свое часто меняющееся положение папа объясняет просто: страна переживает трудное время становления, а он вместе с ней. На приглашение бабушки уехать всей семьей в Америку (тогда это было возможно) он категорически отказывается. В связи с этим мне вспоминается один случай из нашей жизни.

 

Как ни доброжелательно относилась бабушка к строительству нового государства, все же многое ей не нравилось. «Если на нехватку продуктов и одежды можно закрывать глаза, — говорила она, — то есть вещи, на которые закрывать глаза нельзя, так как это основа жизни!»

Ей не нравилась система образования. Она побывала в школах, где «ребята» в ту пору обучались бригадным методом — сидя спиной к учителю. Не хватало учебников, а в тех. которые тогда существовали, о Пушкине, Лермонтове, Достоевском и Толстом вовсе не упоминалось. Это ее приводило в ужас. Посоветовавшись с остальными членами своей семьи в Америке, она приехала в последний раз для того, чтобы испросить разрешение у моих родителей взять меня с собой в Америку. «Какое ты образование дашь ребенку в этой стране, пока еще неустроенной? Какое воспитание в школе она получит, кроме распевания Интернационала? В школе, где воруют ручки и чернильницы?» — вопрошала она своего сына, а моего отца. Нужно сказать, что в то время действительно существовало воровство, воровали даже чернильницы-непроливашки, которые приходилось носить домой после уроков.

На это папа ничего вразумительного ответить не мог, так как постоянно «горел на работе» (в промежутках между отсидками в тюрьмах). Мне было тогда пять или шесть лет, и он, как всякий молодой отец, не очень-то задумывался над моим образованием, думал, вероятно, что к моменту моего поступления в школу все «образуется».

В семьях моих родителей придавали очень большое значение образованию, так как восемь поколений в нашем роду получали высшее образование в различных европейских университетах и только три — в Петербургском и Московском. Нужно добавить, что в те времена не принимали молодых людей дворянского происхождения в высшие учебные заведения.

По этой причине один из потомков Пушкина не смог получить в Советском Союзе высшего образования, оставаясь хранителем памяти своего великого прапрадеда.

 

В первое время после Гражданской войны как-то было не принято скрывать свое происхождение, еще как-то не привыкли врать.

Мой отец, подобно многим, в графе «социальное происхождение» писал «дворянин». Это уже потом научились выдавать положение за происхождение и стали писать «из служащих».

Таким образом, при обсуждении моей судьбы на семейном совете выходило так, что надлежащего образования в России я не получу.

Было решено отправить меня с бабушкой за океан. Она, конечно, лелеяла мечту о том, что время сделает свое дело, и вслед за мной туда отправятся мои родители. Она сама тосковала по родине и часто приезжала к нам. Но каждый раз уезжала все мрачнее, считала, что этот «временный» период слишком затянулся и что лучше бы переждать его в другом месте, а потом вернуться домой.

Уже были куплены билеты, выправлены все необходимые документы, которые лежали на столе в хрустальной вазочке. До отъезда оставалось несколько часов.

Я слонялась по квартире, не зная, куда себя деть перед вступлением в новую жизнь, о которой я не имела никакого представления.

Вдруг мне захотелось сшить моему любимому мишутке новое пальто с меховым воротником. Я принесла все необходимые принадлежности и попросила бабушку заняться шитьем.

Обычно она никогда мне ни в чем не отказывала. Я была ее единственная внучка и, как она говорила, наследница всех состояний за океаном. Но на этот раз, вероятно, она нервничала, сознавая свою ответственность, и сказала мне, да еще прикрикнула: «Только знаешь игрушки, вот приедешь в Америку, там сразу за дело возьмешься!»

Мама, которая тоже волновалась, отправляя единственного ребенка в такую даль, хоть и к родственникам, хорошим и богатым людям, но все же ей даже не знакомым, вдруг схватила меня на руки и заявила: «Никуда она не поедет от меня! Она еще ребенок, ей нужны игрушки, я — мать...» И пошло-поехало.

 

Судьба сделала крутой поворот, опираясь на игрушечное пальто.

Если бы моя мама знала, на какую жизнь обрекает она меня, оставляя рядом с собой! Как бы ни сложилась моя судьба в Америке, она не могла бы быть более трагичной, чем та, которая ожидала меня на родине.

В тот момент мама подбежала к вазочке, схватила документы и разорвала их в клочки. Меня рели из дома, и я больше никогда не видела свою бабушку.

Вскоре из Свердловска мы переезжаем в Пермь. Папа вводит нас в новую шестикомнатную квартиру, где все еще пахнет краской, но много света, большие комнаты, сверкают лаковые полы, ванная комната и кухня и все прочее.

Я перевожусь в другую школу. Квартира такая большая, что мы не можем, как говорят теперь, ее освоить. Занимаем только четыре комнаты, Кате, нашей прислуге, отдаем пятую. Покупаем красивую старинную мебель и множество всяких антикварных вещей. У меня отдельная комната, в ней стоит музейная кровать красного дерева, такие же кресла и качалка и какой-то дворцовый письменный столик с зеркалами по всей передней стенке. В нем масса маленьких изящных ящичков и полочек, все это уставлено красивыми старинными безделушками. Через большую гостиную другая комната — мамина спальня с двумя кроватями орехового дерева, огромным под потолок зеркалом в деревянной раме с высокими полукруглыми тумбами с ящиками вроде комодов, даже не знаю, как такая мебель называется. Папин кабинет с непременным кожаным диваном и такими же креслами, в которых вечно спит наша собака. В гостиной рояль «Беккер» и красивые пальмы. На этот раз у нас доберман-пинчер Багира Кноровна. Эту собаку папа купил при необыкновенных обстоятельствах. Покупали кабинет и, когда стали расплачиваться с хозяйкой, владелицей мебели, дверь отворилась и вошел пес, подошел к папе, обнюхал его и сел к нему на ногу. Это и была Багира. Когда же мебель стали поднимать на ломовика, Багира вскочила и улеглась на диване, всем видом показывая, что она не собира-

 

ется оставаться. «Знаете, муж умер, — сказала хозяйка, — Багира тоскует по мужчине, и вы ей понравились, берите уж в придачу и ее». С этими словами хозяйка вернулась в дом и вынесла собачий паспорт.

Через некоторое время общество Багиры разделили три фокстерьера, а потом и гончая — Плаксун. Этому дальше передней комнаты ходу не было. Помню папу с засученными рукавами, выходящего из ванной с очередной собакой, выкупанной и завернутой в мохнатое полотенце.

Помимо этой псарни заводится еще и кот тигровой масти, но в пепельно-голубых тонах. Он дружит с собаками, но однажды случайно вылетает в окно с третьего этажа в погоне за воробьем. После этого с воспалением легкого лежит в качалке у раскрытого окна — поправляется.

В школу меня провожает Катя — наша домработница. Там она меня раздевает и уносит мою меховую шубку домой. В школе действительно воровство, и я действительно учусь бригадным методом и потому все уроки сижу спиной к преподавателю. Я учусь хорошо, но очень горюю от того, что меня никогда не вызывают к доске — очень хочется писать мелом как другие дети. Вызывают только двоечников и хулиганов.

Неожиданно папе посредине зимы дают отпуск (кажется, первый раз в жизни), и он решается ехать на юг — погреться на солнышке, к поспевшим мандаринам. Уговаривают и меня поехать с ними, но я отказываюсь — не хочу пропускать школу — и остаюсь с Катей. Через месяц мои родители возвращаются загоревшие, веселые, с большими ящиками, полными орехов, хурмы, мандаринов и прочей вкуснотой. В те времена в зимнее время не продавали в провинциальных городах таких вещей.

На следующий год папа решает предпринять поездку в дорогой ему и маме Петроград, и в первые же школьные зимние каникулы мы отправляемся все вместе. Родители мои из Питера, но, как я уже упоминала, революция вырвала их из своих гнезд, разметала в разные утлы и соединила вместе в тяжелое время. Затем бегство в Сибирь, отчаянная борьба за место в жизни на

 

родине. И вот теперь... заказывается отдельное купе в мягком вагоне Пермь—Ленинград, и мы отправляемся. Поезд идет несколько суток. Я еду впервые с родителями для приятного отдыха, а не по принуждению, как в прежние годы. Остановки частые и подолгу. Обедаем на вокзалах и гуляем по перрону. Каждый город имеет свое лицо, торгует своими товарами: по Уралу фигурки разных животных из белого мрамора или уральского розоватого камня, изделия из яшмы, малахита, агата — прямо с рук, за бесценок, только бери! В Вятке изящные шкатулочки с инкрустацией из цветных кож, туески из мягкой как шелк бересты, изящные детские лапоточки, меховые изделия — всего вдоволь, все дешево, только купи!

Папа любил порадовать нас, и поэтому с поезда мы отправляемся прямо в «Асторию» — лучшую гостиницу в Ленинграде. Даже для меня, приехавшей из квартиры, уставленной антиквариатом, все кажется роскошью. У нас двухкомнатный номер с пушистыми коврами, атласной мебелью, широкими зеркалами, шелковыми портьерами и горничными, готовыми каждый момент услужить. Конечно, мы идем в Мариинский театр, в Александринку — «Аида», «Дни Турбиных», катаемся на «Американских горах», обедаем в дорогих ресторанах. И Эрмитаж, Русский музей — я к тому времени уже собирала коллекцию открыток этих экспозиций и теперь немею, стоя у подлинников. Едем в Павловск, в Царское — поклониться Пушкину, едем в Гатчину, где мама жила после революции со всей семьей, убежав из Питера от голода и грабежей. Идем к Смольному — и мама плачет... Словом, посещаем все места, дорогие моим родителям. В Гатчине мама вспоминает и рассказывает нам с папой забавный случай (она никогда не теряла чувства юмора, моя мама!):

— Еду я как-то из нашей питерской квартиры в Гатчину, где мы тогда уже жили зиму, и по дороге ко мне подсаживается матрос. Отогнать его было неудобно — не те времена, и я разговорилась настолько, что даже разрешила проводить себя до дома, благо было уже темно и я боялась. Несколько раз потом этот матрос приходил к нам домой, но гнать его, разумеется, никто не ре-

 

шался. Недолго думая, он вдруг сделал мне предложение. Тут уж пришлось набраться духу и отказать в самой деликатной форме. Вскоре приехал с фронта мамин отец (он был врач) и эвакуировал всю семью на Урал. Об этом матросе мы, разумеется, все вскоре забыли. Как вдруг, уже будучи замужем за папой, при нашем возвращении из Сибири в Россию, на одной из железнодорожных станций я вышла из вагона, переполненного шумным и грязным людом, и встретила этого самого матроса. Теперь он был красный комиссар в длинном кожаном пальто и в фуражке со звездой и тоже вышел подышать воздухом в сопровождении охраны. Он ехал в специальном вагоне. Узнал меня, поклонился, но не подошел — при нем была охрана. А я подумала: «Неужели застрелит?»

Из Ленинграда, увы, достать удобного билета мы не смогли и ехали, как и вся Россия в то время, в жестком спальном вагоне. Мои родители ночью спят на своих дорогих шубах, а днем подстилают их так же под себя, чтобы не украли. Папа на станциях бегает за кипятком, путаясь в длинных полах шубы. Мама, разомлевшая от воспоминаний, воспринимает его хлопоты со слезами на глазах, грусти и жалости к себе. «Вот если бы я тогда вышла замуж за того матроса, — говорит она мне много лет спустя, — я бы не стояла теперь в бесконечных очередях у тюрем, а жила бы как королева...»

А я думаю теперь, когда пишу эти строки, что этого комиссара расстреляли еще раньше, чем моего отца.

Но вернусь к тому времени, когда мы жили в Перми. Помимо школы учусь музыке, и в музыкальной школе у меня появляется много друзей. Меня часто возят в оперу, и я уже многое знаю наизусть, целыми днями пою и играю. У папы как всегда масса друзей, и на этот раз у нас собирается артистическое общество. По вечерам приходят скрипачи, певцы, устраиваются концерты. А вскоре по папиной инициативе ставятся и оперы. Под его руководством. Актеры — дети из моей музыкальной школы. Концертмейстер — наша учительница фортепиано. Все прочее папа берет на себя. В «Фаусте» у меня роль Зибеля или Валенти-

 

на. Маргарита мне никогда не достается по причине моего большого роста и, как всегда, нехватки мужских исполнителей. То же самое и в «Евгении Онегине»: я — только Гремин. Папа говорит, что у меня «большой диапазон» — хочет утешить меня и, кроме того, я — хозяйка и, следовательно, все лучшее должна отдавать приглашенным. Так меня воспитывал папа.

Наконец шестую комнату нашей квартиры сдаем по моему настоянию примадонне оперного театра — драматическому сопрано Еве Воложь.

Как-то перед началом спектакля мы с папой увидели объявление о том, что артисты оперы нуждаются в комнатах. При виде такого объявления я взвилась волчком около папы, и он превратил нашу квартиру, как теперь называется, в коммуналку. В действительности это выглядело так. Примадонна въехала вместе со своим мужем, главным художником театра, и как-то незаметно стала кормиться за нашим столом, а заодно и художник. Я — счастлива. Из их комнаты меня не выгнать — кругом грим, театральные костюмы, рисунки, наброски эскизов, пахнет духами, красками. Я хожу на цыпочках, не дыша. Сама актриса спит до двенадцати часов утра, потом выходит на кухню в черном шелковом халате с райскими птицами. Я млею. «У меня, Янина Владиславовна, сегодня вечером "Аида", — говорит она, сладко потягиваясь, — велите Кате зажарить отбивную грамм на четыреста, а то я до последнего акта не дотяну».

Катя привыкла, что у нас все время кто-то кормится. Готовить на три-четыре человека, не все ли равно, что на пять-шесть?

Зимой все мои друзья пропадают у меня, приходят прямо из школы, обедают, а к вечеру расходятся по домам. Летом я все время провожу у своей закадычной подружки — Ирочки Коноваловой, которая живет недалеко от нас. Семья врача, старый особняк. В комнатах камины, вокруг дома терраса, старый запущенный сад, как в чеховских рассказах. Мои родители сразу же знакомятся с ее семьей, и возникает новая дружба. Летом папа присылает к ним в особняк плотников — на одной из террас делают второй этаж для новой затеи: папа решает ставить наши-

 

ми силами пьесы Островского. Ставим «Доходное место». Спектакль, правда, не совсем подходящий: актеры — дети четвертого класса. Но репертуар в те времена диктовался тем, что попадало под руку. Нужно сказать, что Блок, Пушкин, Лермонтов и другие классики были тогда запрещены, остальные просто не издавались. Очевидно, в этом случае подвернулся Островский, и на нем остановились. Мне по-прежнему достается роль Вишневского, мешают, правда, длинные волосы, но папа связывает их лентой и подбирает вверх как парик. Папа — режиссер, костюмер и гример.

Живем хорошо: милые знакомые — папа быстро ими обзаводится, хороший город, прекрасные работа и квартира, тут бы и остаться на всю жизнь, так нет!