- 46 -

6. ВОЙНА

 

Я сидела в библиотеке старого Университета на Моховой, обложенная книгами и конспектами, и готовилась к экзамену по своей любимой математике. В Москве стояла прекрасная погода. Внезапно почувствовала вокруг себя оживление, шум. Я подняла голову и увидела, что многие повскакали со своих мест и устремились к выходу, не прибирая за собой разбросанную литературу на столах. Вдруг как дуновение ветра пронеслось по читальному залу «Война!». Я окаменела.

Я еще не знала, что такое война, но руки у меня задрожали, когда я стала поспешно, как и все вокруг, собирать книги и конспекты. Какой-то безотчетный страх овладел мной. Я выбежала во двор, там уже было полно народу. Студенты и преподаватели стояли в кружках и оживленно разговаривали. Во всем чувствовался беспорядок, но не тот, который можно наблюдать при обычных сборах студентов, а какой-то особенный, наполненный тревогой и странным предчувствием.

Я вышла из ворот, повернула на улицу Горького и пошла вверх по ней — домой. У гастронома, что рядом с «Диетой», стояла длинная очередь на улице. Я с удивлением спросила: «За чем?» В то время такие очереди стояли только за промтоварами, а продуктов во всех магазинах было полно. Мне ответили: «За мылом и спичками».

Вторую длинную очередь я увидела у Центрального телеграфа. Я снова удивилась и спросила. Мне ответили: «Разве Вы не знаете, что война!» — «Знаю, ну и что же?» — «Деньги люди берут из сберкассы, вот что».

Так я дошла до Садовой-Триумфальной и повернула на свою Тверскую-Ямскую. Всюду по дороге стояли очереди, но я уже никого не спрашивала. Хотелось домой, к маме.

 

- 47 -

Мама сразу же объяснила, что когда началась прошлая война, то сразу исчезли спички и мыло.

— Вот теперь люди, пережившие ту войну, и запасаются.

— Может быть, и нам нужно запастись? — спросила я.

— Эх, доченька, война — это такая беда, что на ее фоне отсутствие спичек будет просто незаметным. Пусть уж этим занимаются спекулянты.

В этот день я уже не пошла на химфак. Слушали выступление по радио. Все не верилось, что бомбят наши города. Война-то уже шла по всей Европе, люди томились в лагерях, и печи, в которых сжигали коммунистов, работали неустанно, но официально нам об этом не сообщали, так, вскользь. Только что приезжал Риббентроп, мы заключили сепаратный договор о ненападении, и вагоны с маслом и другими продуктами — об этом сообщалось в газетах — потекли снабжать немецкую армию. И вдруг...

Что же будет? Кончились страшные тридцать седьмой и тридцать восьмой годы, утихли аресты. Да и казалось, что правительство насытилось безвинными жертвами. А тут еще такая беда — война, в которой уже с первых дней гибли люди. Думалось, что хоть это-то отвлечет правительство от терзания невинных людей. Но нет! Адская машина НКВД заработала с новой силой. Вспыхнула шпиономания. Сразу же ввели карточки, и вся страна была охвачена паникой. Мама перешла работать на военный завод, сидела на конвейере, на сборке гранат, получала рабочую карточку. Я же на мою студенческую не получала практически ничего. Лето прошло в бомбоубежищах и в очередях. Но вот наступило 1 сентября, и я явилась на факультет. Начались занятия, но не регулярные. Частенько в аудитории на семинаре приоткрывалась дверь, просовывалась чья-то голова и вслух объявляла: «На Никитской картошку дают без карточек!» Занятия тут же прекращались, и студенты вместе с преподавателями убегали из аудитории в очередь, стоять за картошкой.

В конце сентября занятия неожиданно прекратились ввиду молниеносного наступления немецкой армии, и Университет стал готовиться к эвакуации.

 

- 48 -

Больно сжалось мое сердце, когда, придя однажды утром в практикум, я увидела в беспорядке расставленные на полу и табуретках фанерные ящики со стружкой, в которые лаборанты укладывали посуду, реактивы. Университет уезжал в Алма-Ату. Мое короткое счастье кончилось. С первых же дней я очутилась в команде ПВО, дежурила на крыше химического и физического факультетов, спала иногда в практикуме, там стояли раскладушки с постелью — мы были на казарменном положении. В этот период на совместных дежурствах я подружилась с Клавой Топчиевой, которая в то время была аспиранткой кафедры физической химии. Мы вместе сидели на крыше во время тревог, следили за вспыхивающими заревами пожаров то в одном, то в другом месте города. После дежурства шли в практикум, грели в колбочках чай, доставали скудную снедь. Разговора не было: Клава всякую свободную минуту погружалась в свою диссертацию — шел третий год аспирантуры.

Нужно сказать, что хотя занятий в Университете не было, все, кто не уехал из Москвы тем или иным путем, вся университетская публика постоянно с утра до вечера толклась на факультете, в чем-то помогали, бегали по поручениям, упаковывали дополнительные грузы для Алма-Аты. Как только прекратились занятия, наш курс отправили в стеклодувные мастерские делать запалы для бутылок с зажигательной смесью. Мы учились стеклодувному делу и работали с упоением. До сих пор мы, студенты III курса, все-таки были детьми — никакая ответственность не лежала на нас, а теперь нам поручили такую ответственную работу, о которой мы и мечтать не могли. Как же мы старались! А те несчастные, у которых стекло валилось из рук, завидовали нам. Подумать только, нам выдали рабочие карточки и платили зарплату! Мы бы и даром работали, до того всем нам хотелось быть полезными, нужными людьми, быть взрослыми. Вскоре объявили о медицинских курсах и практике в госпиталях. Учили наскоро, но мы были так прилежны, что вскоре стали заменять дипломированных сестер в Пироговских больницах. Мы пропадали там все свободное время: читали раненым вслух, писали им письма,

 

- 49 -

бегали по разным поручениям, развлекали разговорами, помогали, чем могли. Несколько раз мы выезжали на рытье окопов под Москвой. Рыли лопатами, ночевали на грязном холодном полу, не раздеваясь, даже не снимая обуви. Нас не кормили, питались тем, у кого что было. Немцы стремительно двигали линию фронта на Восток, и сердце сжималось от страха и недоумения — почему это происходит?

В течение многих лет нас воспитывали в понятии, что воинская сила нашей страны крепнет из года в год. Мы были лишены самых необходимых жизненных вещей. Вся страна жила в коммунальных квартирах. Не только семья, но порою, два, а то и три поколения жили в одной комнате. В течение всех лет, сколько помню себя, мы выплачивали огромные суммы государственного займа для укрепления обороны страны. Заставляли подписываться на эти займы людей очень бедных, стоявших за чертой бедности. Отказ от «помощи государству» приравнивался к государственной измене. Никто даже не помышлял об отказе, иначе таких людей наказывали вплоть до тюрьмы. И вдруг теперь, когда наступил этот страшный час, оказывалось, что у нас нет никакой обороны, враг идет победоносным маршем по нашей земле, и вот уже занял полстраны. Несмотря на успокаивающий тон сводок с фронтов, нам становилось страшно. Впервые появилась у многих людей мысль о том, что нас обманывали в течение всей нашей жизни. Или неправильно использовали наши деньги, шли они вовсе не на оборону, так куда же? Вот такие вопросы задавали мы себе тогда. Теперь об этом нигде и услышать нельзя, как будто этого никогда и не было, а все только не сомневались, что «победа будет за нами». И слово «победа»-то тогда вовсе не произносилась. Конечно, вслух этого никто тогда не произносил - ведь совсем недавно минул тридцать седьмой год, но думали тогда так все. Как ни старалась пропаганда оправдать отступление, все видели истинное положение, да и с фронта появлялись военные, рассказывали одними глазами.

Наступило 16 октября. Не верю, что были москвичи, которые «не помнят» этого дня. Это был день, о котором никогда и

 

- 50 -

нигде не упоминается ни в литературе, ни в периодической печати. Еще бы! Это был день, когда немцы подошли к Москве (1941 год) на самое близкое расстояние. Тогда называли 14 км, теперь называют другие цифры и все разные. Во всяком случае, надолбы стоят гораздо ближе.

Нужно сказать, что с первых дней войны в Москве началась эвакуация не только предприятий, но и отдельных граждан. Но были москвичи, которые категорически не собирались выезжать из Москвы. К таким относились все наши знакомые и мы сами, и в том числе и семья Тани Гладкой. Было просто непонятно, как это бросить все имущество, комнату, работу и уехать куда-то далеко, где тебя ни одна душа не знает. Нужно сказать, что если бы передо мной встал такой вопрос сейчас, я бы ни за что не покинула Москву. «Дома и солома едома», «дома и стены помогают». В Москве было плохо с продуктами, приходилось ездить куда-то за город менять вещи на картошку. Но ведь была война, и так делали все и не роптали. Начались тяжелые бомбежки днем и ночью. Мы привычно брали с собой маленький кожаный чемоданчик с серебром и золотыми вещами и уходили в метро на Маяковскую. Ко всему можно привыкнуть.

В этот день, 16 октября, мама как обычно ушла с утра на работу на завод, а я оставалась дома, дежурства в этот день у меня не было. Вскоре она появилась и сообщила:

— Только что на заводе объявили, что немцы близко и поэтому нам выдали зарплату за три месяца вперед, завод закрывается, и будут сегодня же давать муку по три пуда на сотрудника и иждивенца (это я). Нина, сейчас же берем наволочки и бежим на завод со мной.

После того как мука была благополучно получена и привезена домой, мама осталась дома, а я побежала к Тане. По дороге я всюду видела открытые двери магазинов, из которых выносили ящики и мешки с продуктами, целые штуки материи, все это сваливали в грузовики. Повсюду шли и бежали люди, стояли кучами на перекрестках с тревожными лицами, как будто ожидали чего-то. По улице Горького гнали скот — корову и свиней. Это

 

- 51 -

было столь неожиданно, сколь и ужасно. Добежав до Дмитровки, я свернула почему-то на Кузнецкий мост. Из продовольственного магазина, который был, не доходя магазина подписных изданий, выходили люди с ящиками и свертками в руках. «Идите в магазин, там масло дают без карточек, за деньги!» — крикнула мне какая-то женщина. Я, конечно, не упустила случая и вошла в магазин. Там я к своему удивлению, заплатив в кассу за 1 кг сливочного масла, вышла с пакетом в руках. Тут только я увидела, что перед самим магазином стоят ящики с этим маслом и уже не только без карточек, а просто без денег все хватают кто сколько может. Но нужно сказать, что никакой свалки или драки при этом не было, как-то публика была другая, что ли. Все-таки все коренные москвичи, тогда не было этой орды приезжих, как теперь, вечно все хватающих, что только попадется.

Я также протянула руку к ящику и взяла две пачки, больше я как-то постеснялась. «Берите, — крикнула мне какая-то женщина, — все равно немцам достанется».

Я поддалась общей панике и с любопытством побежала по Кузнецкому. Уже в районе Неглинной на небе стали появляться огромные черные галки бумаги, недогоревшей, только обуглившейся, а ближе к Лубянке их летело так много, что все небо было покрыто черными кусками и казалось сплошной тучей.

— Жгут документы, Господи! — раздалось за моей спиной. — Значит, собираются сдавать Москву.

Я повернула обратно и пошла к Гладким. У них было спокойно. Никто никуда не собирался уезжать, каждый был занят своим делом. Так как они жили напротив филиала Большого театра, к ним постоянно кто-то забегал, присаживались, пили чай. Сергей Павлович оставлял работу, выходил в большую комнату, слушал события, советовал. Прибегала Ирина Шаляпина, крупная немолодая женщина, похожая на отца, — его старшая дочь. Приходила С.Н. Фадеева — молодая интересная актриса Малого театра — восходящая звезда. Прибегали балетные. Кого-то забирали в армию — конец карьере. Кому-то срочно приказано эвакуироваться с театром. У всех тревога, у всех беда. Вечером мы

 

- 52 -

сидели с мамой дома, обнявшись с мукой. Было тревожно. Мама вспоминала прошлую войну, наступление немцев, бегство на Урал из Петрограда от голода и разрухи и опять повторяла: «Нет, никуда не побежим. Будь что будет. Все не убегут, кто-то останется, а если суждена смерть, то от нее и на Урал не уйдешь». Она была фаталистка.

Но суждена была не смерть, а тюрьма.

Ни с того ни с сего маму арестовали в конце октября — уже второй раз. Опять она прощалась со мной как будто навек. Беспорядочно запихивала в сумку теплые вещи и все повторяла: «Доченька, как же так? За что же меня?»

Боже мой! Разве до того сейчас было, своих угнетать? Опять обыск, перевернуто все вверх дном, но ничего не взято, и чего брать? Опять прощаемся, на душе жутко, понимаем, что второй раз чудес не будет. Уверены.