СОВХОЗ "ВАСИЛЬЕВСКИЙ"

 

Если бы мы знали, как нас встретит Россия (в Сибири европейскую часть СССР часто называют Россией), то, наверное, остались бы в Тобольске. В Сибири вообще и в Тобольске в частности никого не шокировал тот факт, что я был ссыльным. Здесь же, за Уралом, я был явно persona non grata только из-за того, что я был ссыльным.

Меня не хотели брать на работу в Смоленской и Калужской областях: мой внешний вид и мой паспорт, из которого видно, что я репрессированный, внушал страх даже председателям колхозов. И если соглашались брать мою жену, то, посмотрев на мои документы, тут же "отрабатывали задний ход". А ведь она — специалист сельского хозяйства, которых так не хватает в колхозах!

Председатель колхоза им. Кирова под Тарусой намекнула, что ей не нравится моя фамилия.

Впоследствии нам стало известно, что во всех районах, примыкающих к Московской, директором предприятий дано негласное указание не принимать на работу бывших заключенных. Но должны же где-то селиться москвичи, вышедшие из лагеря? Помыкавшись в ближайших к Москве районах, они едут дальше на восток или на запад. В Смолен-

 

ской области в Гагаринском районе им не дают жить, а в более глухом, Темкинском, позволяют.

Приехали и мы в Темкинский район, в ту деревню, где 10 лет назад жила моя жена и где была наша свадьба.

За 10 лет деревня изменилась: построили новые склады, мастерские, новые дома. Но, как говорил Грибоедов «дома новы, но предрассудки стары...»

Население в совхозе "Васильевский" ежегодно сокращалось: молодые люди уезжали в города. Восьмилетние школы превращались в начальные, потом ликвидировались и начальные. Об уменьшении численности сельского населения в европейской России теперь постоянно пишут советские газеты и журналы. Чтобы сократить этот миграционный поток, и строятся новые дома, клубы, магазины... Но в новых магазинах продуктов гораздо меньше, чем 10 лет назад в старых. Как и повсюду, на полках магазинов водка, вино... В промтоварном отделе не застаивается одеколон, зубной эликсир, лосьон (а газеты все чаще пишут об отравлениях суррогатами алкоголя).

В нашей деревне остро стоит проблема хлеба. Раньше возили хлеб из райцентра. Теперь население райцентра выросло, и местная пекарня не в силах обеспечить хлебом райцентр, не говоря уж о селах. К нам возят хлеб из Гагарина (бывший Гжатск, переименованный в честь первого космонавта, родившегося здесь), это 50 километров от нас. Привозят его 2-3 раза в неделю, порою и реже. Со всей деревни и из окрестных деревенек бегут в магазин люди, выстраиваются в очередь. Совхозное начальство в очереди, конечно, не стоит, им хлеб всегда оставляют, равно как и другие дефицитные товары (пиво, огурцы, колбасу). Чтобы хлеба хватило на всех, продают определенное количество на семью. Но мы часто не могли узнать вовремя, что привезли хлеб, и приходили в магазин поздно. Продавщица (особа привилегированная и близкая к "верхам" в силу своего особого положения), злорадно улыбаясь, говорила: "Не надо было зевать!"

Мы уходили с пустыми руками, удрученные: сами, конечно, виноваты...

 

Итак, хлеб надо было закупать впрок, но он быстро черствел. Мой коллега, совхозный токарь Феликс Иванович, говорил, бывало, что уедет, непременно уедет из этого совхоза. По двум причинам: во-первых, нечем есть черствый хлеб (он демонстрировал беззубый рот), и во-вторых, очень уж тяжело ходить ему с больными ногами по неизбывной нашей грязи. «В городе, — говорил он, — можно хоть покупать свежий хлеб, ходить в туфлях... А тут круглый год в резиновых сапогах».

Нам с ним (и всем другим механизаторам, жившим в деревне Васильевское) приходилось каждый день ходить пешком в совхозные мастерские, находящиеся в другой деревне. Путь недлинный, два с половиной километра, но зато большую часть года непроходимый в обычной обуви. По этой дороге не только машины — колесные тракторы порой не проходили. А ведь она вела от центрального отделения совхоза к периферийным, а также к складам, к мастерским, к совхозной заправочной станции. Казалось бы, давно надо было привести в порядок эту дорогу, исходя пусть не из интересов людей, а из интересов производства, которые, как известно, куда выше, чем мелкие интересы отдельного индивидуума. Но то ли средств у совхоза не хватало, то ли руки не доходили... Бездорожье — вообще бич сельской России, и я достаточно настрадался от него еще в бытность администратором Курского театра кукол. Теперь, в Васильевском, я не принимал эту проблему так близко к сердцу и хлюпать по грязи каждый день на работу и обратно, можно сказать, привык. Иной раз и не обязательно идти пешком: едет тракторист на "Беларуси", можно уместиться в его кабину третьим или даже четвертым. Но намнешь себе все бока и десяток раз ударишься головой о потолок кабины из-за ям и колдобин, так что проклянешь эту «Беларусь» и в другой раз предпочтешь идти пешком.

Итак, в феврале 1975 года мы с женой предстали пред очи директора совхоза "Васильевский" Бухтарова. Городские люди просят работу в деревне — явление достаточно редкое: это всегда настораживает. Мы сказали, что приехали

 

из Сибири, что нам там не понравился климат. О моих судимостях, разумеется, ни слова. О моей жене, как о бывшей учительнице в этой деревне, Бухтаров уже слышал. И после нескольких отказов в других городах и деревнях чудо свершилось! Он брал нас на работу и давал квартиру. Люди здесь, как и в других совхозах, были нужны. Допускаю, что он взял бы нас, даже зная, что я был судим, брал же он других бывших заключенных — уголовников. Правда, недели через две, когда он узнал о моих судимостях, он выглядел несколько обескураженным и растерянно спрашивал у меня об их количестве. Как бы там ни было, он взял меня слесарем самого низшего разряда (ибо я никогда до этого не держал гаечного ключа в руках).

Когда я пришел в совхозную мастерскую и увидел своих будущих коллег: слесарей, трактористов, шоферов, — то у меня было навязчивое ощущение, что я вернулся в лагерь. Отборная лагерная матерщина, все одеты в телогрейки, все курят махорку: полная иллюзия лагерной рабочей зоны. Это ощущение было отчасти верным: среди этих людей было несколько бывших уголовников, недавно освободившихся.

Все-таки не они были типичными механизаторами. Бывшие уголовники и здесь были людьми отверженными, аутсайдерами, которых всегда могли заподозрить в воровстве и в нечестности. Основная же масса моих коллег была мирными крестьянами, никогда в жизни не сидевшими в тюрьме. Но манерами, языком, одеждой они все действительно не отличались от зэков. Между тем, среди них было несколько членов КПСС, а двое из механизаторов (членов партии) побывали даже недавно за границей, в Болгарии. Эта поездка снова и снова переживалась ими как чудесный, сказочный сон... Они при каждом удобном случае рассказывали об этом путешествии, припоминали каждую деталь.

Как по-разному воспринимают разные люди одно и то же! Моя знакомая датчанка жаловалась, что в каком-то болгарском отеле не было туалетной бумаги. А эти механизаторы говорили, что таких белоснежных простыней, какие им стелили в отеле Варны, им в жизни не приходилось видеть.

 

Страшно было ложиться на эти простыни, говорили они.

Все эти люди с некоторым недоумением смотрели на нас с женой, все тот же вопрос возникал у каждого: почему мы переехали из города в деревню? И сложилось у всех мнение, что мы «ссыльные», что нас в эту деревню сослали. Были слухи в совхозе, что я — "политикан", участник какой-то «еврейской заварухи».

В уватском совхозе я имел дело с молоком, с погрузкой-разгрузкой его, теперь же надо было знакомиться с совсем иным ремеслом — ремонтом машин, кузнечным делом. Для моих же коллег все это было настолько родным и близким, что они только удивлялись моему незнанию самых элементарных, с их точки зрения, вещей. Мое неумение держать в руках гаечный ключ или бить кувалдой по наковальне порой вызывало в них раздражение.

Медленно, мало-помалу, я все-таки осваивал всю эту премудрость. Зарплата моя в первые месяцы работы была 60 рублей и ниже, т. е. почти в два раза меньше, что я получал в Тобольске. Не раз и не два поминали мы с женой добрым словом Тобольск и сибиряков. Здесь, в смоленской деревне мы оказались как бы на самом низу социальной лестницы: и по своим нищенским доходам, и по отношению к нам, скажем, той же продавщицы. У каждого крестьянина был свой приусадебный участок, своя какая-нибудь скотина, и это придавало им самим некоторое уважение в собственных глазах. Мы же не собирались заводить ни корову, ни даже кур, и поэтому должны были казаться им или непроходимыми лодырями, или "не от мира сего".

Мы жили в совхозной квартире, просторной, с высокими потолками. Это был огромный графский дом, разрушенный в войну и восстановленный теперь. В трех этажах его располагалась дирекция совхоза, сельсовет, детский сад, интернат, почта, клуб и квартиры. В доме было даже водяное отопление, канализация и холодная вода. Такие дома — все еще редкость в русской деревне. Квартирой нашей мы были довольны.

Наступила осень, кончилась уборка урожая, и я неожидан-

 

но получил новую работу, которая вначале пугала меня, а потом полюбилась: это была работа кочегара. Я должен был отапливать огромный графский дом. Котлы стояли в подвале дома, отапливались углем. Работа была сменная: сутки я работал, двое суток отдыхал (если кочегаров было трое), или сутки работал — сутки отдыхал (если нас было двое). Я был счастлив: ни от кого не зависел, работа была рутинная, зарплата моя сразу же резко увеличилась: оплата была почасовая, а рабочих часов у меня набиралось много - до 280 и более в месяц. К тому же, ночная работа оплачивается выше. В довершение всего, я ведь обогревал и свою собственную квартиру! Я полюбил свой мрачный подвал, где было всегда сыро, где временами появлялись лягушки и тритоны, но где, наконец, я имел работу по душе. Я предполагал, что другие механизаторы должны завидовать мне. Я спрашивал их об этом, оказалось — напротив, многие утверждали, что ни за что не пошли бы работать кочегарами: угольная пыль, дым, сырой подвал... «Ты заработаешь там туберкулез!»

Часто ко мне в подвал спускались мужики: иногда выпивали (у меня ведь был стакан), иногда просто от нечего делать, поболтать. Смотрели газеты, которые у меня там всегда лежали, рассказывали о событиях дня, жаловались. Наверху, над кочегаркой, был клуб, довольно приличный. Но туда приходили только смотреть кино да сыграть в бильярд. Уюта там не было: бесконечные соцобязательства по стенам, портреты членов Политбюро, Ленин во всех вариациях. А здесь, в подвале, можно было чувствовать себя как дома, курить и выпивать.

Но быстро проходила зима, наступал апрель, а с ним и конец моему счастью. Надо было снова брать с собой гаечные ключи, бутерброд, бутылку с чаем и идти в мастерские. И ждать поздней осени.

Снова падал мой заработок: правда, мой слесарный разряд был теперь повышен, и я получал уже не 60, а 70-80 рублей в месяц. Я мог теперь собирать и ремонтировать самостоятельно некоторые прицепные агрегаты, а если чего не

 

знал — не боялся спросить опытных слесарей. Но все равно: каждое утро я шел на работу, как на каторгу. Сотни раз в мастерской я посматривал на часы. Время тянулось ужасно медленно. Я заметил любопытную особенность: время тянется медленнее до обеда. А где-то с 3 часов начинает убыстрять свой бег. После 4 часов мои коллеги говорили: "5 минут нашего" или "10 минут нашего" - рабочий день заканчивался в 5. Но чаще всего это было только теоретически, потому что всегда в конце апреля директор издавал приказ об удлинении рабочего дня в связи с весенним севом. Рабочий день удлинялся обычно до 9 часов. Единственный выходной день в неделе тоже отменялся. Таким образом, рабочая неделя становилась 63-часовой. Правда, по выходным дням многие, несмотря на приказ, все-таки на работу не выходили, и их за это было трудно наказать. Но если ты уходил раньше, чем положено по приказу в обычный день, то рисковал получить за это в табеле "прогул", и выходило, что в этот день ты работал бесплатно.

Приказ директора об удлинении рабочего дня соблюдался с неделю, потом постепенно явочным порядком все снова возвращались к нормальному рабочему дню.

В июне снова издавался приказ об удлинении рабочего дня — теперь уже с сенокошением, а в августе - в связи с уборкой урожая.

Часто рабочих вызывали и уговаривали на сверхурочную работу или поработать в выходной день и платили им в конце рабочего дня натурой — водкой. Против этого всегда восстают жены механизаторов: муж целое воскресенье был на работе (а мог что-нибудь делать по хозяйству дома), для дома денег не заработал, более того, пришел домой пьяный и подчас даже поколотил жену. Мужчины, напротив, охотно идут на такую сверхурочную работу, особенно перед получкой, когда денег на водку нет. Притом выпить в компании, после работы, посидеть рядом с начальством, которое тоже будет тут выпивать. Это всегда привлекательно.

Долго не могли поверить, что я равнодушен к водке. Одни предполагали, что я лечился от алкоголизма и поэтому

 

не пью (сейчас все чаще посылают алкоголиков на принудительное лечение), другие говорили, что я пью, но «втихую», дома.

Трезвенность расценивается людьми как странность, а начальством — даже как нелояльность. В газетах описывался случай, как на каком-то заводе затравили одного непьющего и не матерящегося человека, считая, что он — баптист.

В сибирской и смоленской деревне водка заняла место религии. В историческом споре Белинского с Гоголем о роли религии в жизни русского народа истина оказалась на стороне Белинского. Религия не выдержала конкуренции с водкой.

Сейчас много говорят и пишут о религиозном возрождении в России. Это, действительно, есть, но не в народе, а интеллигентской прослойке. Может быть, в других социально-политических условиях это возрождение захватит и народ, но я говорю о том, что есть, я констатирую факт.

Нет в Темкинском районе ни одной церкви — и обходятся без них. Старухам и пожилым женщинам кладбище заменяет храм (они ходят туда по большим праздникам), а культ почитания умерших — все их православие. И эта языческая сторона религии неистребима: старухи умирают, на смену им приходят другие. Сейчас ходят на кладбище старухи, которые перед войной были комсомолками. Но они прекрасно обходятся без священника, хотя и считают себя православными.

В Темкино живет старуха-чародейка. Она лечит людей травами, снадобьями, заговорами. Она, говорят, ясновидящая. К ней — вместо священника — стекаются паломники из разных областей: просят совета, утешения, исцеления. Такие чародеи живут во многих селах и городках России.

Что касается моих коллег-механизаторов, то не верят они ни в Бога, ни в чародеев, ни—в ленинскую партию. Жизнь их тускла и однообразна, подчинена вечному сельскохозяйственному круговороту: весенний сев — сенокос - жатва - зимнее затишье - и снова сев. Они батрачат на государственных предприятиях, называемых колхозами и совхозами, не считая, разумеется, государственную и колхозную собствен-

 

ность своей. Свое — это клочок земли под окнами, корова, куры. На своем участке, в своем хозяйстве они не жалеют ни сил, ни времени.

Конечно, кадровый тракторист всегда ухаживает за своим трактором, хоть он и не его, а совхозный. Ведь этот трактор — его рабочий инструмент, и заработок его зависит от состояния этого инструмента. Но молодежь относится к технике наплевательски: сломался один трактор — дадут другой. Сейчас стало много техники в хозяйствах: на одного тракториста приходится порой 2-3 трактора. Запасных частей часто не хватает, и вот выстраиваются ломаные тракторы в ряд: у одного не хватает одного узла, у другого — другого. А мы, слесаря, время от времени ходим к ним и откручиваем то одну деталь, то другую. Главный инженер Сан Саныч вздыхает: надо бы ремонтировать эти тракторы, да где там! Приходится списывать их и просить новые.

Сан Саныч говорит нам иногда, что было бы лучше, если бы у нас была безработица: он выбрал бы лучших слесарей, а таких лодырей, как мы, выгнал бы за ворота. Сразу поднялась бы производительность труда, и мы дорожили бы своим местом. А так мы знаем, что свои 70 рублей все равно получим, вот и закручиваем одну гайку целый час. В его словах есть, безусловно, большая доля истины, и именно здесь лежит ключ к тайне советской полной занятости, к пресловутому «праву на труд». Четверо делают работу одного и зарплату получают также за одного на четверых.

Но в другой раз Сан Саныч рассуждает по-другому: чтобы обеспечить производительность труда, надо, говорит он, вернуться к сталинским методам: запретить переходить рабочим с предприятия на предприятие, безжалостно карать за опоздания, прогулы, брак.

Колебания Сан Саныча между рыночной экономикой и феодальной, между экономическим привлечением и внеэкономическим принуждением к труду, отражают колебания многих советских хозяйственников. Понимают они, что нынешнее положение вещей ненормальное, но как выйти из него?

 

Поначалу в Васильевском я удивлялся жесткости отношения администрации к рабочим. Удивлялся тому, что Сан Саныч легко может обозвать всех лодырями и халтурщиками, легко может поставить "прогул" человеку, ушедшему за 10 минут до конца рабочего дня. На тобольском вин-заводе ни один рабочий не стерпел бы этого, тут же уволился бы. А здесь разгадка проста: некуда уволиться рабочему — кроме совхоза, негде работать сельскому жителю. Уезжать же в другую местность, имея хозяйство — дом, корову и пр., хлопотно и невыгодно, не каждый на это решается. Вот и приходится терпеть.

Большим счастьем для меня бывали те редкие уикенды, когда я мог выбраться из деревни в Москву. Всего лишь 230 километров от Москвы, а как сложно добираться: 2 километра пешком до автобуса, затем полтора часа езды автобусом до Гагарина, и уже от Гагарина 3 часа езды поездом до Москвы.

И каждый раз, когда я ездил в Москву, моя жена опасалась, что я не вернусь оттуда. Боялась нового ареста.

Ходить по асфальту, а не по густой грязи, ходить в чистой одежде, видеть вокруг себя умные лица, общаться с друзьями - все это было счастьем, которое непонятно москвичам.

Да что там Москва! Даже захудалый наш районный поселок Темкино казался нам после Васильевского очагом цивилизации! Наши крестьяне, выезжая в Темкино, надевают лучшие одежды. И потом долго рассказывают, кого они видели, что продается в магазинах, как выглядят темкинцы.

А уж каждая поездка в Москву или в Смоленск - это целое событие, насыщенное разнообразными переживаниями.

Мы сидим у себя на кухне, обедаем и наблюдаем из своего "третьеэтажного" окна привычную, знакомую до ужаса картину: скотный двор, доярки носят на себе, "на горбу", 30-килограммовые мешки с посыпкой (так называют они концентрированные корма), носят метров за 100. Вот поехал старик-ветеринар на лошади. И снова тихо, пустынно, ни души. Жизнь, кажется, не движется, стоит на месте, как вода в лужах возле нашего дома.

 

Даже плакаты на деревенской улице забывают менять: прошел 25 съезд, а все еще висит улыбающийся рабочий в комбинезоне с развернутым листом "Претворим в жизнь решения 24 съезда КПСС!"

Бывают, однако, чрезвычайные происшествия в деревне: например, умер механизатор — отравился ацетоном (ацетон некоторые пьют вместо водки). Или подросток пытался изнасиловать пожилую доярку. Или кто-то залез ночью в магазин и украл ящик водки... .

Одно происшествие задело меня сильнее прочих. В выходной день снаряжена была посторонняя машина за семенным картофелем в райцентр. Замдиректора пригласил в качестве грузчиков токаря Феликса. Ивановича, слесаря Колю Новикова и других. Всего было их человек 7. Погрузили картошку в грузовик, получили тут же за работу деньги, напились как следует и поехали назад с песнями: четверо в кабине, трое наверху, на картошке. Шофер был пьян, крутанул неудачно рулем, машина пошла в кювет, перевернулась. Феликс Иванович и Коля оказались под машиной и под картошкой. И погибли.

Потом был суд над шофером, я присутствовал на этом суде. Шофер получил 4 года "химии"! Его адвокат метал громы и молнии в адрес администрации совхоза, которая наняла «левую» машину, споила рабочих и т. д., и т. д. А замдиректора, на чьей совести и было все это преступление, сидел... в судейском кресле (он у нас народный заседатель). В публике возмущались - впрочем, потихоньку — этой несообразностью: его ругают, и он же судит... В перерыв я подошел к адвокату и сказал об этой странности процесса. Он удивился: «Я не знал, что это - замдиректора!» И все на этом: не хочет адвокат (хоть был он и из другого района) усложнять, «портить отношения».

Так и не довелось Феликсу Ивановичу уехать из совхоза туда, где можно есть свежий хлеб и пирожки, где можно ходить по улицам в туфлях...

А мне — удалось. Но не совершил ли я некоего предатель-

 

ства по отношению к тем, кто продолжает там выстаивать очереди за хлебом, и месит ежедневно грязь, и ежедневную отдушину находит в водке? Или к тем, кого оставил на особом режиме? Кто остался сидеть по лагерям и психбольницам? Кто сидит там, мучительно размышляя над книгами Достоевского, Маркса, Грамши?

Или - наоборот - я должен был оттуда уехать, чтобы рассказывать здесь правду о своей родной стране, правду, которую здесь не очень-то хотят слушать?

Решение уехать из страны мы приняли в августе 1977 года. Много мелких и крупных факторов повлияло на это решение. Нельзя умолчать и об антисемитизме, который мы чувствовали в Смоленской области гораздо сильнее, чем где-либо. Ощутить его довелось, впрочем, в большей степени не мне, а моему 10-летнему сыну, которого в школе дразнили "евреем" (а в Израиле, безусловно, дразнили бы "русским"). «Гитлер был плохой, - разъяснял ему как-то сын председателя сельсовета, - но одно он правильно делал: убивал евреев».

Жену мою крестьянки жалели за то, что она испортила себе жизнь, «связавшись» со мной, «евреем» и "политиканом".

Фактор другого рода: вешая как-то гардины, мы обнаружили в потолке отверстие, рядом со стояком парового отопления. А в нем - тоненькую трубочку... Это сразу напомнило мне Уват, "пожарника", устанавливавшего свое подслушивающее устройство. Я полез на чердак и нашел в шлаке над потолочным перекрытием длинный серебристый провод, присыпанный землей, искусно замаскированный. Он тянулся через весь чердак к слуховому окну. Куда он шел дальше? Я отрезал кусок провода и отвез в Москву. Специалисты сказали: это радиопровод.

Как только я заявил в Смоленском ОВИРе о вызове из Израиля, о своем желании уехать, мне была открыта «зеленая улица». Даже дали сжатые сроки.

Я отправлял свой багаж — книги — на знаменитой железнодорожной таможне возле Ленинградского вокзала в Москве.

 

Таможенник был раздражен тем, что у меня было много книг: каждую книгу ему нужно было внимательно просматривать. Рядом молодой улыбающийся негр отправлял куда-то в Танзанию свой багаж: роскошную скандинавскую мебель. Несколько тонн мебели! Он накупил все это в Москве, обучаясь тут в университете. Рабочие-грузчики увивались вокруг негра: от такого можно получить хорошие чаевые. «Мой» таможенник хмуро листал полное собрание сочинений Ленина: «Зачем это вам? Не понимаю! В Израиль едете? А Ленина зачем?» Дошла очередь до Маркса, Плеханова, стенограмм партсъездов. Он все больше раздражался: «Не пойму я вас! Что вы за человек?» Потом — искрой в его сознании: «Вы там хотите против нас книгу написать!»

А рядом — испанский коммунист, много лет проживший в Советском Союзе, отправлял свой багаж, уезжал навсегда в Испанию. С русской женой. Она говорила мне:

— Не знаю, как я буду жить там, на чужой стороне... Я сказал, улыбаясь:

— Но, уж не хуже, чем здесь.

Она согласилась. Сказала, что муж будет получать пенсию из СССР как старый коммунист, а в Испании пенсию само собой тоже должны платить. Они везли тоже массу мебели и... туалетную бумагу. Зная, что в Москве это дефицит, они предполагали, что ее нет и в Испании.

Я адресовал багаж свой в Данию, хотя надежда попасть туда была очень мала. Все знакомые говорили нам, что Европа закрыта для эмигрантов. Но все это время я переписывался с датской "Эмнести" и даже встречался с ее членами в Москве. Поэтому немного надеялся.

14 октября 1977 года мы прибыли в Вену. Почти сразу же мне позвонил из Парижа Плющ, сказал, между прочим, что некая организация "Манифесто" пригласит меня на свой конгресс в Венеции. Я никогда не слышал раньше об этой организации, но, зная, что Плющ — мой единомышленник, доверял ему. Однако мои венские знакомые сказали мне:

— «Манифесто»? Но это же левая, очень левая организация!

— Что ж, — сказал я, — это мне подходит. Именно с левыми я и хочу говорить.

 

— Но это же бывшие коммунисты! Россана Россанда была в руководстве итальянской компартии, прежде чем возник «Манифесто».

— Это мне как раз и интересно!

— Тебе могут не дать визу в Италию! Зайдешь в итальянское посольство, покажешь приглашение от столь левой организации... А кто ты здесь такой? Подозрительный иностранец, беженец!

Я пошел в итальянское посольство в Вене, и все обошлось благополучно: чиновник даже не посмотрел на приглашение, которое я положил на стол.

И вот - бывают же на свете чудеса - после глухой смоленской деревни я с женой и сыном приезжаю в Венецию, и на вокзале нас встречает... кто бы вы думали? — Пеликан, добрый Иржи Пеликан, о котором я столько слышал, но никогда не думал, что придется вот так идти рядом. И разве не сказка, что мы ходим по Венеции, плаваем по ее каналам? Или это не мы, кто-то другой?

Утром мы идем в здание архитектурного факультета университета, и тут же я совершенно сбит толку: красные флаги, серпы и молоты, Ленин, Маркс, Боже, куда я попал? Опять в СССР? Да разве не предупреждали меня мои венские знакомые, что я еду к коммунистам? Ну нет, думаю я, все равно буду говорить то, что думаю, понравится ли им это или нет. Раз уж пригласили — пусть слушают... Пока не стащат с трибуны... В тюрьму-то все равно не посадят... Впрочем, мне нравится и то, что здесь не только бывшие коммунисты, но и нынешние. Разве я мог представить себе, что смогу говорить коммунистам правду в глаза? Да, было однажды, когда подполковник Арбузов предложил мне изложить свое кредо. Но это было наедине, и после этого я вернулся в свою камеру. А тут — пресса, радио, телевидение... Сейчас мне дадут слово. Я собираю бумаги: не забыть ни о чем существенном. Судьбы марксизма в России, госкапитализм, партия "нового типа"...

 

Я впервые выступаю на Западе. Я вообще, кажется, впервые в жизни выступаю (если не считать театра кукол).

Иду к трибуне, к президиуму с красной скатертью. Не забыть сказать про эту скатерть: споры о госкапитализме, которые здесь ведутся, напоминают мне наши споры в лагере, а от красной скатерти - чувство отвращения, тошноты официальных советских собраний. Она мне как красная тряпка быку.

Я иду к трибуне. Много лет я шел к ней.