- 511 -

Второй визит в Бутырку

 

«Психологи» из НКВД, убедившись, что я не цепляюсь за жизнь, резко сменили тактику, чтобы добиться все же своей цели (не мытьем, так катаньем). Я начал получать передачи, каждую неделю мог пользоваться ларьком, ежедневно меня выводили на прогулку. И совсем неожиданное — разрешили выписывать книги из тюремной библиотеки, хотя, как я узнал, этими «привилегиями» пользовались все заключенные. Меня даже перестали истязать.

И вот состоялось второе «свидание» с нарком-майором Ивановым. На этот раз он был предельно вежлив, силился казаться искренним, что явно трудно ему давалось. Его первыми же словами бы-

 

- 512 -

ли: «Благодарите партию и советскую власть, что вас помиловали. Я решил дать вам возможность доказать, что в тот строй вы попали по ошибке. Партия дала вам высшее образование, чекисты сохранили жизнь, а теперь вы должны доказать, что ни партия, ни чекисты в вас не ошиблись».

Истинная правда — партия дала мне возможность окончить ИКП, а чекисты не расстреляли. Но как доказать, что они во мне не ошиблись? Самое логичное предположение — они выпустят меня на свободу, и в работе я докажу свою честность. Но чекистская логика — диалектическая. С первой же фразы Иванова я понял — готовится очередная подлость.

— Партии можно помогать не только на воле, но и будучи в тюрьме, — сказал он и сразу перешел к делу: — Вот вы упирались на допросах, утверждая, что ничего не знаете о существовании межнационального центра, а между тем все его члены дали на вас показания. Вы принимали активное участие в организации и были связным между вашим центром и буржуазно-националистическим центром в Туркестане. В деле имеются показания матерых врагов народа Икрамова, Файзуллы Ходжаева, Рыскулова, Курбанова, Коркмасова, Буниат-заде, Эшбы, Таболова, Диманштейна, Калмыкова. На днях вам предстоит со всеми встретиться на очной ставке. (Позднее я

 

- 513 -

узнал, что с первыми двумя свидеться никак было невозможно — их расстреляли по делу Бухарина—Рыкова.) Этим националистическим зубрам, — продолжал Иванов, — гарантирован смертный приговор, но они, негодяи, хотят унести с собой в могилу многие тайны своих чудовищных злодеяний. И свои преступления они перекладывают на плечи других участников, попавших, как и вы, в их сеть по молодости и неопытности.

Советское правительство поручило мне заявить, что вы будете проходить по этому делу лишь как свидетель, а после процесса вас освободят, если на суде поможете окончательно разоблачить эту банду. Вам дадут читать — доверительно — документы НКВД. Вы должны лишь подтвердить то, что уже установлено на предварительном следствии...

 

Вспомнил своего второго следователя. Тогда я думал, что он запугивает меня, уговаривая согласиться стать провокатором. Теперь убедился, что в планах НКВД существует сценарий суда над межнациональным центром и мне предназначена роль «межнационального Радека». До сих пор я защищался как честный, но оклеветанный коммунист и потому каждое заявление в ЦК и Прокуратуру СССР начинал с этих слов. Приняв же аннибалову клятву, я решил от-

 

- 514 -

казаться от этой формулировки и на допросах повторял неизменное «не виновен», в отношении других клятва обязывала меня отвечать следствию только «не знаю».

От меня требовали, чтобы ради своей шкуры я сгубил людей. Мне предстояло убедить чекистов, что ни при каких обстоятельствах не пойду на подлость и предательство. Я знал, что меня ждет, — новые муки и пытки (на этот раз у столичных заплечных дел мастеров). В логове этих башибузуков разговор короткий.

Когда человека пытают, он, пока в сознании, молит о смерти, но лишь зажили раны, ему снова хочется жить, он стремится выиграть время и верит в чудо спасения. «Сталин смилостивится... Сталин умрет... Сталина убьют... Или, наконец, самого Сталина арестуют, а нас освободят!» - сколько раз слышал я подобные причитания в общей камере. Одно пророчество все же исполнилось — «Будет война, и она нас освободит». Увы, сбылось, да не для всех: из городов, к которым приближалась линия фронта, заключенных эвакуировали вглубь страны, а кого не успевали перебросить — расстреливали.

 

Вернусь к Иванову.

Следователи мои, будучи, видимо, убеждены, что сломали-таки меня, в ожидании поло-

 

- 515 -

женных наград проинформировали нарком-майора Иванова о ходе моего следствия, а тот Москву. Предложение Иванова застало меня врасплох. Я не знал, как отвергнуть гнусное предложение. Но! У Терского хребта я воочию убедился, что Иванов распоряжается жизнью любого человека. Предпочесть смерть бесчестию не значит безрассудно рисковать головой, ибо человек не мифическая гидра — отрубят одну голову, так другая не вырастет. Стараясь не гневить Иванова, я простодушно спросил:

— Гражданин нарком-майор, ни с одним из перечисленных людей я ни единым словом не обмолвился. Как же я могу свидетельствовать против них?

Моя откровенная глупость для Иванова была полной неожиданностью. Он сурово сверлил взглядом Левака, а тот вперил взор в следователя Кураксина, который стал оправдываться: мол, на допросе Авторханов упомянул этих лиц в числе знакомых.

— Почему же теперь отказываетесь от показаний?

— Гражданин нарком-майор, следователь Кураксин потребовал от меня составить список всех людей, которых когда-либо встречал или видел. Фамилии внесены в список, но я никогда с ними не общался.

 

- 516 -

И тут я увидел чекиста Иванова во всей красе. Либо он забыл о моем присутствии, либо считал, что жить мне осталось недолго, и о безобразной сцене доложить никому не успею. Отборно бранясь, в бешеном гневе он обрушился на подчиненных:

— ...Вы срываете правительственное задание! Прохвосты, проститутки, вредители, саботажники!..

Те, как истуканы, стояли навытяжку, а я не без злорадства думал: «Знает своих подручных, как самого себя».

Досмотреть спектакль мне не дали, — Иванов, опомнившись, нажал кнопку, вошел охранник, которому он указал на меня. Пока меня вели по длинному коридору, я все еще слышал, как неистовствовал Иванов.

«Без сомнения, держать мне ответ перед Леваком и Кураксиным. Из личной мести новые пытки будут куда страшнее» — роились в моей голове черные думы. Спасением чести было бы, наверное, самоубийство.

 

Солдаты в панике бежали с поля битвы, а великий курфюрст Фридрих Вильгельм крикнул: «Эй, собаки, вы что, хотите жить вечно?» То были времена, когда, опошленные ныне, понятия «честь», «мораль», «мужество», «готовность к са-

 

- 517 -

мопожертвованию» высоко ценились не только на полях сражений. Клеветников на дуэль вызывали. Честь дороже жизни.

Большевики крушили старый мир, всецело искореняя мораль. Орда бесчестного и аморального люда — та всесокрушающая армия Сталина, которая, опираясь на обездоленных, обесчещенных и обезволенных клеветников, оговоривших себя, низверглась на великую страну потопом устрашающей инквизиции. Я был свидетелем тому, как с подачи сталинского суфлера Вышинского клеветники Зиновьев и Каменев в трусливой надежде сохранить собственную жизнь открывали шлюзы тому потопу. Они оклеветали себя и других, а могли покинуть этот мир с честью.

 

Кураксин говорил мне, что Муралов семь дней терпел пытки, однако подписал все, что от него требовали. Бил в верную точку — мы, молодые коммунисты, идеализировали большевистских вожаков. Если уж и они сдавались, так нет вроде бы смысла сопротивляться. Некоторые подписывали ложные показания на себя и на других, предпочтя скорую смерть нечеловеческим мукам. Но бывало и такое, когда в Москве на открытых судебных процессах, в присутствии иностранных дипломатов и корреспондентов,

 

- 518 -

старые большевики клеветали перед всей страной и миром. Ученики и соратники самого Ленина, они потворствовали Сталину в организации заговора и кровавой расправы над народом. Сталину важно было, чтобы на открытом судебном процессе старые большевики разоблачали не столько себя, сколько... Троцкого!

Да, говорил Сталин, Кирова вы не убивали, но в интересах социализма и мировой революции вы должны признаться, что убрать его поручил Троцкий. Вы не водили дружбу с Бухариным, Рыковым и Томским, но в интересах социализма признаете также, что в оппозицию вошли под давлением Троцкого. Перед мировым пролетариатом и мировой прогрессивной общественностью разоблачите международного шпиона и агента гестапо Троцкого. Помогите партии большевиков, тогда мы сохраним вам жизнь.

Таков смысл речи Сталина на известном «собеседовании» членов Политбюро с Зиновьевым и Каменевым. На той беседе по душам они домогались от Политбюро и Сталина гарантии сохранения им жизни, как посулили Ягода и Ежов, если на суде сдержат слово, данное партии, то есть Сталину. Их «разоблачения» произвели в мире эффект разорвавшейся бомбы. А Сталин, расстреляв их через сутки, приступил к подготовке новых процессов и кровавого Большого террора.

 

- 519 -

История не терпит сослагательного наклонения, но все могло пойти по-иному, если бы на первом открытом московском процессе основатели и лидеры большевизма Зиновьев и Каменев заявили: «Убивайте нас, но пусть знает весь мир: мы невиновны!»

 

Размышляя над судьбами миллионов людей и своей личной, я проклинал не Сталина, а Зиновьева. Мне хотелось умереть. Ведь известны случаи, когда заключенные вешались на решетке, свивая «галстук» из собственного белья, вскрывали вены... Меня одолевали буйные мысли, я даже вел некоторую подготовку: жалуясь врачу на головные боли и бессонницу, скопил таблетки, чтобы, отравившись, отмучиться навсегда. Запить таблетки кружкой густого настоя махорки — таков был мой замысел.

В угрюмых думах, так и не приняв никакого решения, я заснул под утро. Вдруг вошел начальник спецкорпуса и отчеканил: «На выход с вещами».

Что это могло значить? Отправляют в концлагерь? Переводят в другую камеру? Освобождают? Последний вариант нереален. Повезли в наглухо закрытой машине, и я никак не мог сориентироваться. Высадили на вокзале и повели к начальнику железнодорожной охраны. Меня ожидали два чекиста. Под расписку меня сдали

 

- 520 -

одному из них. По-военному коротко он объяснил цель поездки — отправка в Москву. Внушительно растолковал, как мне себя вести в пути и что ждет меня при нарушении приказа. Вступать в разговоры с проводниками, официантами, пассажирами запрещено, на вопросы посторонних отвечать односложно «да», «нет» или «не знаю». Пользуясь туалетом, дверь оставлять открытой. «А теперь запомни: при попытке самовольно покинуть купе или вагон-ресторан я застрелю тебя!» — резко заключил он.

Требования показались мне пустяковыми -три дня изображать из себя свободного человека, да еще намек, что кормить будут в ресторане... Я отвлекся от тяжких раздумий о предстоящем в Москве.

Через час мы сидели в купе пассажирского поезда Баку—Москва. Яркий солнечный день приветствовал величественные вершины Кавказа. Я с грустью думал, что вижу их в последний раз. Многое отдал бы, чтобы жить в этих горах, как жили деды и прадеды, пасти скот в долинах, а на склоне лет тихо уснуть навсегда в собственной постели.

Нас, горцев Кавказа, называли детьми природы еще в те времена, когда Жан Жак Руссо призывал человечество вернуться назад, к естеству и природе. Жили мы свободно на остров-

 

- 521 -

ке патриархально-родовой старины, когда, по словам того же Руссо, в западном мире трубадуры цивилизации воспевали прогресс и украшали гирляндами цветов оковы и цепи, опутавшие людей. Цивилизация достигла и наших гор...

Я и не заметил, как подъехали к Минеральным Водам. На этой узловой станции издавна существовал традиционный привокзальный базар, куда казачки из ближних станиц привозили аппетитные жареные куры, овощи, зелень, вина, пироги, крынки со сметаной — все домашнее, вкусное. Редкий пассажир не выскакивал здесь из вагона, чтобы не прикупить съестного. И помощник старшого притащил две отварные курицы, пару бутылок вина и еще что-то.

Аппетит у них был волчий. Особенно усердствовал старшой, до косточек жадно обглодал жирную курицу, прихлебывая вино из горлышка. Охранники отобедали, допили вино и стали играть в подкидного.

Им теперь никакой вагон-ресторан не потребуется, да и упоминание о нем я, вероятно, истолковал неправильно. Быть может, он сказал не «когда пойдем в вагон-ресторан», а «когда пойдем через ресторан»... Как бы там ни было, я решил покончить с остатками своего пайка. В тюрьме нам выдавали в день по полкило хлеба, так у меня оставалось еще граммов триста. Я спросил у стар-

 

- 522 -

шого разрешения взять из сумки горбушку, он кивнул, не отрываясь от игры. И я тоже отобедал.

Уже стемнело, и мы были за Ростовом, когда старший приказал: «Пойдем». Он впереди, я за ним, за мной помощник. Двинулись гуськом, переходя из вагона в вагон, и действительно очутились в ресторане.

Внимательно изучив меню, старшой придвинул его ко мне: «Выбирай». Меню довольно разнообразное, были и изысканные блюда, но я выбрал что посытнее: котлеты, стакан молока и мороженое на десерт. Конвоиры заказали себе острые закуски и графин водки.

На третьем графине захмелели. А когда русский напьется, он лезет либо драться, либо целоваться. Эти же настойчиво уговаривали меня выпить с ними. Я попросил разрешить мне вторую порцию ужина.

— Да закажи себе что хочешь, только выпей с нами, — икая и рыгая, пробормотал старшой.

Пришлось мне подчиниться. Водка сразу ударила в голову, хорошо хоть не развезло.

Было уже поздно, люди расходились по купе. Помощник, рухнув головой на стол, храпел во всю Ивановскую. Вскоре его примеру последовал и старшой.

Подошел официант со счетом. Я указал на старшого, он его толкнул, тот свалился со стула,

 

- 523 -

но не пробудился. Тогда я указал на помощника. Он не упал, даже голову поднял и, поведя осоловелым взглядом, забормотал непонятные слова.

Великий комбинатор говаривал для бодрости духа: «Командовать парадом буду я!» И поскольку мой конвой вышел из строя, командовать парадом предстояло мне. Я говорил официанту и заведующему вагоном-рестораном, что у меня денег нет, что я гость весьма уважаемых людей. Назвал номера вагона и купе. Упрашивал официанта помочь довести моих попутчиков до купе. Клялся, что утром счет будет оплачен с хорошими чаевыми. Однако бывалый зав., здоровенный дядя с боксерскими навыками, умел, видать, быстро приводить в чувства захмелевших кутил. Бесцеремонно обработал старшого и, взяв за ворот, поставил на ноги, да еще с наставлениями: «Ты здесь не у тещи на блинах. Плати деньги и отчаливай!»

Старшой молча расплатился. Тем временем зав. пробудил к жизни и помощника.

Шатаясь, мой эскорт еле добрел до нашего купе. Не раздеваясь, конвоиры рухнули на нижние полки и сразу захрапели.

Я вышел из купе, долго стоял у открытого окна, подставив лицо вольному ветру. Весь вагон спал, платформы встречных вокзалов были безлюдны, небо заволокли грозовые тучи. Тоска по воле невыносима, когда почуешь ее так близ-

 

- 524 -

ко. Ведь я мог забрать оружие, деньги и документы своих охранников и соскочить с поезда...

 

Досужий обыватель наверняка осудит меня, еще вчера размышлявшего о самоубийстве. Почему же я не решился на побег? Вопрос вроде бы законный, но человеку не столь опытному свойственно до последнего вздоха цепляться за жизнь в надежде, что свершится чудо. Да и куда бежать? Я не грабитель, не бандит, которые враз найдут волочильных дел мастеров на воле, я не революционер, который присоединился бы к «подпольщикам», и даже, наконец, из царской России можно было не только бежать, но и свободно выехать за границу... Да, я в России советской, то есть в тюрьме народов, бежать можно только из одного угла в другой, из преисподней в чистилище, из ада в пекло, пока не пропадет душа в царстве теней этой круговорота.

 

Долго-долго стоял я у окна и думал — не ровен час, старшой проснется, злой с похмелья, и пристрелит меня за нарушение приказа, а заодно избавится от свидетеля его собственного нарушения устава. Я прокрался в купе, залез на верхнюю полку и сразу отключился.

Наутро мои конвоиры, уже при исполнении, как ни в чем не бывало дули вино и резались в

 

- 525 -

подкидного. Я спросил разрешения умыться. Не поднимая головы, старшой велел помощнику отвести меня. Тот прикрыл за мной дверь.

К послаблениям арестантского режима присовокупилось усиленное питание. Правда, вечером в ресторан не пошли, а на большой станции помощник закупил уже три курчонка, соленых огурцов, буханку белого, вина и лимонад. Мне достались цыпленок, завернутый в газету, ломоть хлеба, лимонад. Я догадывался, что такая щедрость вызвана моей «пролетарской сознательностью». Они, безусловно, делали вид, что ничего не помнят: как вели себя в ресторане, как добрались до купе. Меня не расспрашивали, а я помалкивал.

Насытившись, я обратился к старшому, можно ли просмотреть газету, в которую была завернута курятина. Он не отозвался, что могло означать: читай, мол, но я этого не видел. Тогда и помощник протянул мне свою газету. Я залез на верхнюю полку и погрузился в чтение. Газет я не держал в руках уже больше года, пожалуй.

Из «Правды», «Комсомольской правды» и местной малотиражки узнал я, что в Испании к власти пришел Франко. Интересно, какова судьба мужественной Пассионарии («Лучше умереть стоя, чем жить на коленях»)? Гитлер присоединил Австрию к Германии, в Мюнхене состоялась встреча Гитлера и Муссолини с Даладье и

 

- 526 -

Чемберленом, решено было отторгнуть от Чехословакии Судетскую область и передать в ведение Германии. В Европе господствует Германия, в Азии — Япония, а Сталин учинил кровавое побоище — Большой террор.

Газеты пестрят разоблачениями врагов народа. Оказывается, уже расстреляны Бухарин, Рыков и даже Ягода. Ликвидировано все бюро ЦК комсомола во главе с Косаревым. Дикие, безжалостные газетные заголовки: «Беспощадно бить по ротозеям — пособникам вражеских разведок», «К стенке врагов народа — лазутчиков фашизма», «Бешеным псам империализма — собачья смерть»... А ведь в корреспонденциях речь идет о старых большевиках, которые вершили революцию, сражались на полях Гражданской, двадцать лет строили вместе со Сталиным социализм в одной стране. Логика одна — такова диалектика нашей революции!

Советская печать служила марксовым опиумом для народа — дезинформировала, одурманивала и оглупляла народ. И обескураженные, сбитые с толку люди сами устремлялись в логово кремлевского дракона.

Каждый ответработник на партсобрании, любой служитель науки на конференции выступление начинал с самобичевания: укоряли себя за «потерю большевистской бдительности», «иска-

 

- 527 -

жение марксизма-ленинизма», «якшание с врагами народа»... А потом их бросали в подвалы НКВД и предъявляли запротоколированные тирады в качестве обвинения в контрреволюции.

С народом было проще. В 1937 году в нашем обкоме я своими глазами видел подписанную Сталиным от ЦК, Ежовым от НКВД СССР, Вышинским от Прокуратуры СССР инструкцию, «о порядке изъятия классово чуждых и социально враждебных элементов по СССР». В инструкции устанавливались процентные нормы «изъятия» людей по областям, краям и республикам. Как разверстку по заготовке скота спустили планы «по заготовке людей». Получалось до 5—6 миллионов врагов народа. А поскольку каждый план сверху вызывал встречный, снизу, то есть задание стремились всегда перевыполнить, то число арестантов возрастало (некоторые специалисты называют от 10 до 18 миллионов репрессированных в период ежовщины). Пропустить такое скопище людей через суды не было никакой возможности. Поэтому в той же инструкции предлагалось создавать на местах чрезвычайные тройки при НКВД и основную массу арестованных судить по спискам заочно.

Никита Хрущев, который всю ответственность за Большой террор возложил на Сталина и его Политбюро, всегда обходил вопрос о

 

- 528 -

«тройках», ибо смертные приговоры и заключение в лагеря миллионов людей подписывали не только чекисты, но и местные партийные секретари, в том числе и он. (Когда еще при жизни Сталина я написал об этих «тройках», то западные советологи говорили, что мои данные не подтверждаются официальными советскими источниками. Как будто Сталин и К° должны предъявлять им на перлюстрацию государственные акты из тайных архивов Кремля!)

 

Вернусь к своему путешествию.

До самой Москвы кормили меня конвоиры отменно, как на убой (может, так и произойдет?), не из жалости, конечно, а боясь, что донесу на них. Все отродье подлецов искренно убеждено, что мир начинен одними подлецами.

Разительно преображался старшой по мере приближения к Москве. Случившееся в вагоне-ресторане оправдывал крайней усталостью, справлялся, не натворил ли чего непозволительного, заверял, что убежден в моей порядочности, и даже пожелал мне остаться в живых(!). Я понял: в Грозном его предупредили, что они сопровождают опаснейшего государственного преступника, которого ждет расстрел, иначе, стараясь завоевать мою симпатию, старшой пожелал бы мне выйти на свободу.

 

- 529 -

Подъехали к Курскому вокзалу, и конвоир надел на меня наручники. Пассажиры-соседи в ужасе шарахались.

Меня доставили в комендатуру вокзального НКВД. Старший звонил куда-то много раз, требуя транспорта. Кончилось тем, что пришлось везти меня на такси. Ехали долго, но не на Лубянку. Наконец прибыли — передо мной старая знакомая: Бутырская тюрьма. В 1927 году я уже имел с ней принудительную встречу. Мои сопровождающие торопились сдать меня с рук на руки и отправиться гулять по Москве. Их ждало полнейшее разочарование: процедура приема затягивалась — московские тюрьмы страдают из-за перепроизводства «врагов народа». Вся столичная номенклатура переселена в камеры. Опять бесконечные звонки и переговоры. Наконец начальник приемной тюрьмы дал наряд, и я - без иллюзий и надежд — ступил в столичную цитадель советской инквизиции.

Я был уверен, что и в Первопрестольной мне уготована одиночка. Когда же надзиратель распахнул передо мной тяжелую дверь камеры бутырского спецкорпуса, меня окатила смесь едкого духа людского пота, вони из параши и густого махорочного дыма.

В камере, наверное, с полсотни людей, почти все только в трусах. Появление новенького

 

- 530 -

привело в движение всю камеру — толпа полуголых призраков ринулась ко мне за новостями с воли. Чтобы их не разочаровывать, я стал подробно пересказывать содержание прочитанных газет. Потом уже сказал, что не с воли я, а «враг народа» призыва 37-го года. Это повысило мой статус, ибо большинство в камере оказались «призывниками» 38-го.

Настойчиво и упорно добивался газетных подробностей один старик с длинной седой бородой. Меня спросили, не узнаю ли я его. Лицо показалось мне знакомым, но я ответил, что не припоминаю. «Как же вы можете не знать Павла Петровича, если окончили ИКП?» — удивился его сосед. Разрядил атмосферу сам «старик» (оказалось, ему всего-то пятьдесят). «Постышев Павел Петрович», — представился он. Теперь была моя очередь диву даваться — в зловонной камере я встретил вчерашнего кандидата в члены Политбюро. Если бы не борода, я, конечно, признал его сразу.

В камере почти все партийные ответработники высокого ранга. Они устроили своеобразный дискуссионный клуб: обсуждали злобу дня — что произошло, что происходит и что же дальше случится? Одни говорили, что сие есть большая политика и рациональным мышлением ее не постичь. Другие отстаивали точку зре-

 

- 531 -

ния Рудзутака, бывшего председателя ЦКК, который писал Сталину, что скрытые враги засели в аппарате НКВД. Все винили Ежова, но никто не укорял Сталина. Ведь эти люди были из высших эшелонов власти — бывшие члены ЦК и ЦКК Варейкис, Голощекин (убийца царя и царской семьи), бывший нарком Антипов.

В центре внимания находился Постышев, к его мнению прислушивались. (Когда его привезли с Лубянки, он был сильно искалечен, и люди поражались, что он выжил. Постышев «признание» не подписал и потому находился в режиме перманентных пыток.) С Варейкисом, секретарем Воронежского обкома, я встречался в ту пору, когда по поручению пропгруппы ЦК ездил с докладами и лекциями. Он, конечно, меня забыл, но я напомнил ему о том времени. Знаком я был и с младшим братом Постышева, вместе в кисловодский санаторий ездили. Молодой, скромный, вроде и политикой не интересовался, образования посредственного. Мне неловко стало, что напомнил Постышеву о нем, а он, изменившись в лице, тихо произнес: «Загубили парня... Какая дикость...»

 

Ежовщина, пропуская людей через вертел сталинских мясорубок, превращала их в аморфную массу. Урки говорили: «Из него котлету сделали». Перемолов физически, его переплавля-

 

- 532 -

ли и духовно — в воск Прокуроры и судьи отливали из этого воска «врага народа». Следователи заставляли арестованных изрекать любой нужный текст. Чекисты — материалисты, и уже усвоили: чтобы сломить дух человека, надо бить, бить и бить. Так учил товарищ Сталин. Удивительное дело: почти все старые большевики, обвинявшиеся за участие в антисталинской оппозиции, в конце 1920-х годов признавали себя виновными и на открытых судебных процессах подтверждали инкриминируемые им преступления. А большевики, которых на предварительном следствии вынудили на такие же ложные показания, но которые никогда оппозиционерами не были, в конце 1930-х годов на судебных заседаниях категорически отказывались от своих показаний. Чем это объяснялось? Не знаю ответа, но констатирую факт: ежовцы арестовали и расстреляли 70 процентов членов ЦК, однако ни над одним из них Сталин не осмелился устроить суд открытый.

Выводы пламенные революционеры делали разные. Быть может, в душах старых идеалистов боролись два начала: фанатичная вера в дело революции и сломленный дух свидетеля краха в стране.

 

В нашей камере имелись и убежденные революционеры, и кающиеся ренегаты, и опус-

 

- 533 -

тившиеся доходяги, и даже «выживальщики», которые хотели дожить до тех дней, когда разбушевавшийся в Германии фашизм сокрушит Сталина. Убежденным революционером оставался Постышев, Варейкис и Антипов хотели выжить любой ценой, Голощекин стал физическим и духовным доходягой.

До появления в камере Постышева на имя Сталина налагалось табу. Во всем винили его коварных пособников-карьеристов, которые измыслили чудовищный план заговора внутри партии и ЦК, чтобы, ликвидировав старых революционеров, добраться и до самого Сталина, а потом установить в стране фашистский режим. Особенно доставалось трем помощникам Сталина — Ежову, Маленкову, Шкирятову. Некоторые писали Сталину.

Когда виноват стрелочник, удобно всем во всех отношениях. Сталин мог шантажировать этими письмами своих подручных, а авторы откровений, озабоченные судьбой Сталина, могли выгодно проявиться в верноподданничестве.

Варейкис (в 1920-х годах он работал в агитпропе ЦК и потому претендовал на роль теоретика) рьяно развивал версию о заговоре Ежова против Сталина. (Впоследствии Сталин вник в проблему и расстрелял обоих.) Порицая такое суждение, Постышев высказался парадоксально

 

- 534 -

и, как оказалось, пророчески: «Твоя формулировка будет верна, если ее переиначить: заговор Сталина против Ежова.

— Ежов — легавый на поводке у Сталина, преданный пес, которого хозяин травит и науськивает на партию и народ. Как только пес утратит свои качества, — а нас тогда в живых уже не будет, — Сталин его как бешеного пристрелит. Тираны прихвостней презирают. Ведь в 1917—1918 годах в белорусском Полесье Ежов занимался тем же, чем промышлял Сталин в Закавказье после первой русской революции, а именно вооруженным грабежом, — Постышев обвинял режим беспощадно и безоглядно, хорошо понимая, что обречен на гибель и что мосты назад — к Сталину — сожжены.

В тюрьме я узнал от самих членов ЦК, как в 1936 году дважды — в сентябре и ноябре — ЦК сорвал попытку Сталина вывести Бухарина и Рыкова из кандидатов в члены ЦК Он наметил арестовать и судить их, как Зиновьева и Каменева. Требовалось лишь решение пленума ЦК По уставу — и это было записано рукой Ленина еще на X съезде — решение принималось, если за него проголосовало не менее двух третей от числа участников пленума. И когда в феврале 1937 года Ежов в третий раз предъявил пленуму ЦК «показания» Радека, Сокольникова, Раковского, в свое время чле-

 

- 535 -

нов ЦК, о совместной с группой Бухарина контрреволюционной деятельности, то Постышев был единственным членом ЦК, заявившим, что поверит этим свидетельствам только тогда, когда они, как перед судом, предстанут перед пленумом ЦК, и ответят на все заданные вопросы. Сталин тем временем предоставил краткую справку: означенные подследственные на очной ставке с Бухариным и Рыковым подтвердили на заседании Политбюро свои показания. Если пленум ЦК доверяет Политбюро, то он, Сталин, полагает излишним вызывать на пленум ЦК врагов народа. Поставив под сомнение правдивость показаний арестованных, Сталин обострил вопрос доверия или недоверия Политбюро. (В то время мало кто знал, что в самом Политбюро несколько человек выступили против суда над Бухариным и Рыковым. Это были Орджоникидзе, Косиор, Чубарь, Рудзутак и Постышев.) Никто не осмелился выразить недоверие Политбюро, генсеку Сталину и наркому Ежову, и Бухарина с Рыковым арестовали без голосования, хотя большинство выступавших опровергли сфабрикованные фальшивки.

«Партия умерла на февральском пленуме. А нужно было лишь убрать двух уголовников — Сталина и Ежова», — заключил Постышев на одном из жарких споров в камере. Его вывод тогда никто не стал оспаривать. Но порой происходящим по-

 

- 536 -

литическим событиям давались прямо противоположные оценки. Мнения многих доказывали лишь то, насколько закоренелыми доктринерами оставались старые большевики даже после того исторического урока, который наглядно преподали им Сталин и Ежов. Соглашаясь с тем, что Сталин — гробовщик партии и ликвидатор советской демократии, серьезные люди продолжали спорить до хрипоты о судьбе победившего социализма при сталинской диктатуре. Когда кто-то сунулся с замечанием вроде «снявши голову, по волосам не плачут», Варейкис резко оборвал его:

— Дорогой товарищ, так может рассуждать не большевик, а обыватель: после нас хоть потоп! Если цена сохранения социализма в стране — это наша гибель, то большевики должны быть готовыми идти и на такую жертву.

Варейкиса сурово осудил Постышев. Неотразимый полемист и проницательный политик, он прощал людям все их слабости, кроме лицемерия. И Постышев уличил Варейкиса в криводушии:

— Дорогой Иосиф, ты меня, старого грешника, прости, но если цена сохранения социализма — это казнь партии, которая руководила его строительством, и каторга для миллионов людей, которые его строили, то мне на такой социализм наплевать! К тому же никакого социализма мы еще не построили — это выдумка Ста-

 

- 537 -

лина. Если национализация средств производства, земли и недр означает социализм, то первое социалистическое общество у нас было во времена опричнины, когда все принадлежало одному Ивану Грозному, как теперь — Сталину. Да, Ильич говорил: у нас есть все необходимое, чтобы построить социализм. Но Сталин доказал, что у нас есть все необходимое, чтобы укрепить его единоличную власть. А опирается она на палачей из НКВД, проституток из партии и уголовников из общества.

Стыдно, дорогой Иосиф, проявлять малодушие перед казнью и не иметь мужества признать, что на наших глазах и при нашем участии произошел крах замечательной ленинской идеи. Некоторые говорят, что Сталин произвел фашистский переворот. Но, друзья мои, поймите, произошло совершенно чудовищное — явление Антихриста. Верующие люди назвали бы это, по Апокалипсису, концом света. А мы с вами поспешествовали Сталину стать коммунистическим Антихристом и навсегда убить веру России и всего человечества в победу величайшей идеи социализма!

И пусть Варейкис не беспокоится и не переживает за победивший социализм, который теперь царит в стране. Во имя интересов своего социализма Сталин пойдет не только на нынеш-

 

- 538 -

нюю кровавую инквизицию, но и на более страшные преступления... А я умру счастливым оттого, что больше не пособник преступнику Сталину!

В гневные слова Постышев вложил всю ненависть к Сталину. Порицал он и собственные заблуждения.

Понятно, что открытого суда над таким пламенным революционером, как Постышев (он напоминал мне русских народовольцев), Сталин допустить никак не мог. От обличительных речей Постышева, как от оглушительного взрыва динамита, содрогнулся бы не то что зал суда, но весь людской мир. Постышева расстреляли без суда.

На допрос меня так и не вызвали, а недели через две — «На выход с вещами». Привезли на вокзал, посадили в арестантский вагон, курсирующий между Москвой и Тифлисом, и, высадив в Грозном, вручили родному НКВД. «Межнациональный центр», видимо, приказал долго жить.

О смене декораций я узнал гораздо позднее. Берия заступил на место Ежова, распустил так называемый «межнациональный центр», а суды над его мнимыми членами распорядился проводить на местах.