Грозный—Берлин

 

В предисловии ко второму изданию «Технологии власти» я писал: «Выпуская меня на волю, НКВД надеялся использовать меня как осведомителя и провокатора, поэтому в обкоме партии торжественно сообщили, что даже не исключали меня из партии за все пять лет вынужденного отсутствия.

В НКВД знали, что с организатором мятежа в Горной Чечне Исраиловым мы друзья со школы. Знали также, что после моего первого освобождения Исраилов приезжал ко мне. Освобождая меня во второй раз, чекисты предложили мне поехать к Исраилову в качестве официального представителя правительства, чтобы уговорить

 

его на добровольное сотрудничество с властями или захватить, если откажется от сотрудничества. К немалому удивлению чекистов, я принял их предложение. У меня имелись свои планы...

От некоторых ответработников я узнал, что почти каждый освобожденный после ареста Ежова под угрозой ссылки через особое совещание НКВД должен был давать подписку о сотрудничестве с органами. Но соглашались только после настойчивых возражений, а выйдя на волю, подавали в обком заявление, рассказывали, как следователи шантажировали их, бывших наркомов республики или секретарей райкомов партии. Саморазоблачение считалось у чекистов разглашением государственной тайны, а потому уголовно наказуемым деянием, которое каралось тюремным заключением.

Чекисты сомневались, не присоединюсь ли я к Исраилову или не уйду ли вообще к немцам. Решили проверить. Я помнил напутствие служащего НКВД Мицюка перед освобождением: «Человек, попавший сюда в третий раз, останется здесь навсегда. Учтите, националистическая контрреволюция постарается сделать из вас свое знамя, да и немецкие агенты станут искать к вам дорогу».

И действительно, весьма скоро заявился ко мне один «немец» из... нашего аула. Молодой че-

 

ловек лет двадцати, которого я совсем не знал. Представляясь, он назвал имя своего старшего брата, моего ровесника. (У его старшего брата была плохая репутация — люди говорили, что он сотрудничает с НКВД.) Без всяких предисловий молодой человек заявил, что прислан немецким военным командованием, которое заинтересовано во встрече со мной. Он назвал место встречи — у Старого Юрта (туда НКВД уже водил меня с группой чеченцев на расстрел). На мой вопрос, что требуется немцам, молодой человек заученно произнес: «Они хотят согласовать с вами будущий состав чечено-ингушского правительства!»

Топорная работа! НКВД хотя бы посчитался со своим лозунгом — «Враг хитер и коварен». Я не стал говорить: «Ваша провокация шита белыми нитками». Едва сдерживаясь, я процедил сквозь зубы: «Топай, пацан, отсюда в НКВД и сообщи все, что сейчас говорил мне!»

Больше «немцев» у меня не появлялось.

Вторая проверка была не умнее. Приехал мой родственник с письмом от... Исраилова. Тот якобы писал, что наслышан о моем освобождении и призывает присоединиться к нему. Почерк вполне мог сойти за исраиловский, но письмо... Повстанцы письменно обращались только к властям, а сторонников набирали через живую связь. Мой родственник в отношении

 

связей с НКВД был вне подозрений, но конверт для передачи дал ему односельчанин Исраилова (шофер НКВД, как потом выяснилось). Своего родственника я тоже направил в НКВД, чтобы он отдал конверт по назначению — отправителю.

Другое событие вызвало во мне негодование, хотя, если задуматься о страшной трагедии всей страны, собственно, и злорадствовать-то было бесчеловечно.

По-моему, это было в первых числах мая 1942 года. Мне вручили извещение о вызове в качестве свидетеля на заседание военного трибунала в здании клуба НКВД Когда из комнаты ожидания меня пригласили в зал, моим глазам предстала картина, вызвавшая во мне совершенно естественное чувство морального удовлетворения.

Нет предела вероломству Сталина, безгранична его подлость! На скамье подсудимых я увидел весь аппарат ежовского НКВД во главе с Ивановым, Алексеенко, Леваком и Кураксиным. Их измученные лица свидетельствовали о том, что они тоже прошли через пытки и побои. Они были в формах, но без орденов и знаков различия.

После установления моей личности председатель трибунала (Северо-Кавказский трибунал войск НКВД) перешел к вопросам по существу:

— Кого знаете из подсудимых?

Я назвал.

 

— Вам знакомо требование Уголовно-процессуального кодекса РСФСР о запрещении насилия и угроз во время следственного процесса?

— Я имею о нем только общее представление.

— Так послушайте, свидетель, я вам прочту соответствующую статью УПК РСФСР: «Статья 136. Следователь не имеет права домогаться показаний обвиняемого путем насилия и угроз». Теперь я вас спрашиваю, соблюдали ли ваши следователи требование этой статьи во время ваших допросов?

Такая постановка вопроса непроизвольно вызвала у меня ехидную улыбку, за что я заработал порицание судьи:

— Что тут смешного?

Я извинился и объяснил, что вспомнил ответ, который дал мне Левак на следствии, когда я ссылался на советские законы. Он сказал: «Наши законы написаны не для врагов, а для дураков».

Мне показалось, что улыбка промелькнула и на лице самого судьи.

На повторный вопрос судьи я ответил, что требования статьи 136 УПК по отношению ко мне следователи не соблюдали.

Тогда последовал главный вопрос:

— Расскажите, какие методы ведения следствия применяли следователи Иванов, Левак и Кураксин?

 

Я рассказывал о пытках без чувства мести, без возмущения, без торжества победителя, не вдаваясь в подробности, опуская многие детали.

Сталин убирал очередных мавров, которые сделали свое дело. Всех подсудимых приговорили по статье 58 пункты 7, 8 и 11 (вредительство, террор и участие в контрреволюционной организации): одних к расстрелу, других к длительным срокам заключения в лагерях.

Потом я узнал, что такие же закрытые процессы над ежовскими чекистами происходили во всех областях и республиках. Их обвиняли в том, что в системе органов госбезопасности под руководством Ежова они создали контрреволюционную террористическую организацию с целью уничтожения партийных, военных и хозяйственных кадров и таким образом собирались подготовить поражение СССР в случае войны. Вину за трагедию в стране Сталин переложил на преданных исполнителей.

 

Заместитель министра авиации А.Яковлев даже после развенчания культа личности Сталина был убежден, что во всем виноваты Ежов и его рать. Он рассказывал:

«Однажды за ужином Сталин сказал: «Ежов, мерзавец, погубил наши лучшие кадры! Разложившийся тип. Звонишь ему в наркомат — гово-

 

рят: уехал в ЦК. Звонишь в ЦК — говорят: уехал на работу. Посылаешь к нему на дом — оказывается, мертвецки пьян. Много невинных душ сгубил. За это мы его расстреляли».

Из докладов Никиты Хрущева на XX и XXII съездах явствует, что по приказу Ежова ни один из высших эшелонов власти не расстрелян без подписей Сталина, Молотова, Кагановича, Ворошилова, Жданова, Андреева, Калинина, Микояна, - а было таковых свыше 8 тысяч человек Сотни тысяч местных кадров Ежов расстреливал по мандату и поручению Сталина. О 8—10 миллионах рядовых граждан, загнанных в концлагеря, Сталин ничего не сказал Яковлеву. Это тоже было в его натуре: совершить преступление, а вину переложить на исполнителей, заработав еще и моральный капитал. Даже в этом Сталин был предусмотрителен и наперед создавал себе алиби.

В январе 1938 года пленум ЦК вынес решение, осуждающее массовые репрессии людей, и тогда Большой террор принял неслыханные масштабы.

Не сомневаюсь, что Сталин принял это решение, чтобы воспользоваться им не в 1938 году, а в 1940-м, когда, расстреляв Ежова, начал расстреливать ежовцев. Мое выступление на процессе грозненских чекистов было моей последней службой Сталину. Я знал, что преступ-

 

никами этих людей сделал Сталин, но ни я, ни они не смели это произнести.

Чтобы придать правдоподобие суду над ежовцами, которые будто бы совершали злодеяния без ведома Сталина, пытки в тюрьмах прекратили, пересматривали многие дела, возвращали на доследование дела уже осужденных и находящихся в концлагерях. Остаться в живых посчастливилось весьма ограниченному числу «кадров».