Въ губподвалъ

 

«Эхъ, яблочко, куда котишься,

Въ Губчакъ попадешь,

не воротишься»

(Изъ частушки)

Помъщенiе для арестованныхъ при Т…ской Губчека находилось въ полуподвалъ сосъдняго дома и среди населенiя носило выразительное названiе «губподвалъ». Войдя въ губподвалъ, я невольно остановился, чтобы осмотреться, гдъ же я нахожусь? До вечера было еще далеко, но въ помъщенiи стоялъ полумракъ. Обводя взоромъ тянувшiяся въ видъ буквы «П» возлъ стънъ нары, на которыхъ въ повалку лежали люди, я искалъ свободнаго мъста, гдъ можно было бы расположиться и мнъ, но всъ мъста были заняты.

Въ помъщенiи находилось человъкъ 50—60. Взоры всъхъ были устремлены на меня, какъ новичка, но никто изъ людей не проявлялъ ко мнъ ни малъйшаго участiя. Это равнодушiе къ новоприбывшему товарищу по несчастью мнъ вполнъ понятно: во-первыхъ, я никому не былъ здъсь знакомъ, во-вторыхъ, къ священнику, какъ лицу находящемуся почти внъ закона, люди боялись проявить какое-либо внимагiе изъ страха наблюдавшихъ за ними чекистовъ. Ника-

 

кой мебели въ губподвалъ не было, ни стола, ни табуретки, ни даже скамейки, чтобы можно было присъсть.

Неожиданно возлъ меня очутился парень лътъ 17—19, чисто совътскаго вида, съ разстегнутымъ воротникомъ рубахи, съ неприличной татуировкой на груди и рукахъ, и насмешливо спросилъ: «Ты, попъ, за что сюда попалъ?» Вступать съ нимъ въ разговоръ я не имълъ ни малъйшаго желанiя. Не дождавшись отвъта, парень продолжалъ: «Ты что молчишь? Тутъ тебя научать говорить. Попили нашей кровушки... Триста лътъ на головы плевали...»

Я слыхалъ разсказы, что доминирующее положнiе въ губподвалъ занимаетъ уголовный элементъ, безпризорники и комсомольцы, и что съ первыхъ же шаговъ не надо имъ поддаваться, иначе отъ ихъ издъвательствъ не будетъ житья. Надо было какъ-нибудь закончить непрiятную сцену. На новый вопросъ: «Откуда ты, и за что попалъ?», чтобы отвязаться, я отръзалъ: «Вмъстъ съ тобою, сынокъ, стопудовый колоколъ укралъ». Отъ неожиданнаго отвъта паренъ остолбенълъ, засмъялся и, повторяя: «Здорово, вместъ со мной стопудовый колоколъ сперъ», удалился на свое мъсто на нарахъ, откуда послышался густой смъхъ. Во все время моего пребыванiя въ губподвалъ, парень этотъ меня ни разу не задъвалъ, какъ и никто изъ его товарищей, кромъ одного совработника, который однажды обругалъ меня нецензурной бранью за недостаточно, по его мнънiю, хорошо выметенный мною полъ во время моего дежурства.

Я продолжалъ безпомощно смотръть по сторонамъ, ища сочувствiя, какъ, наконецъ, ко мнъ подошелъ интеллигентнаго вида господинъ и сказалъ: «Мы потъснимся и вы можете занять мъсто на нарахъ».

Я былъ безконечно благодаренъ этому господину и расположился на нарахъ рядомъ съ нимъ, подославъ подъ себя свой подрясникъ. Матрасы здъсь не выдавались. Каждый спалъ на своей одеждъ или, за неимътемъ таковой, на голыхъ нарахъ. Какъ потомъ мнъ разсказывали, долгое вре-

 

мя въ качества постели, для не имъющихъ никакой одежды, употреблялся ватный подрясникъ разстръляннаго священника, пока подрясникъ этотъ не былъ изъять комендантомъ Губчеки, послъ того, какъ хулиганы стали надъвать этотъ подрясникъ при ежедневной перекличкъ-провъркъ заключенныхъ. Арестованные изъ горожанъ были въ лучшемъ положеши: имъ изъ дома приносили подушки и одъяла.

Мой сосъдъ отрекомендовался Комиссаромъ Временнаго Правительства, одного изъ съверныхъ городовъ Сибири. Онъ былъ полякъ, родившiйся въ Сибири, сынъ или внукъ поляка, сосланнаго въ Сибирь за участiе въ польскомъ возстанiи 1863 года. Чтобы закрепить знакомство, я предложилъ ему разделить со мною ужинъ. Я имълъ съ собою хлъбъ, вареныя яйца, масло, бутылку молока. Мой новый знакомый передачъ не получалъ и на совътскомъ пайкъ сильно изголодался. По его словамъ, онъ первый разъ досыта поълъ за долгое пребыванiе подъ «гостепрiимнымъ» кровомъ Губчека.

Онъ также назвалъ ближайшихъ сосъдей по нарамъ. Это были: Управляющiй Отдъленiемъ Государственнаго Банка,

 

учитель гимназiи, бывш. полицейскiи исправникъ, старикъ лътъ 70, начальникъ почтово-телеграфнаго отдъленiя, завъдующiй телефонной сътью въ городъ, татарскiй мулла, сербскiй офицеръ, застрявшiй въ Сибири изъ плънныхъ австрхiйцевъ евреи-спекулянты, крестьяне и крестьянки, 2—3 совътскихъ работника, нъсколько комсомольцевъ и комсомолокъ, или просто подростковъ хулигановъ изъ безпризорниковъ. Въ числъ послъднихъ былъ и парень, учинившiй мнъ строгiй допросъ при входъ въ губподвалъ. По словамъ моего сосъда, среди последней категорiи заключенныхъ, были несомненно и лягавые. Такъ называли доносчиковъ, провокаторовъ и шпiоновъ, нарочито подсаживаемыхъ въ губподвалъ для наблюденiя за заключенными и доноса по начальству.

Мое вниманiе обратила на себя пожилая крестьянка, сидъвшая противъ окна. Густымъ гребнемъ она чесала длинные волосы и съ видимымъ удовольствiемъ била вшей. Мой прiятель съ улыбкой успокоительно замътилъ: «Это общее занятiе всъхъ заключенныхъ. Черезъ нъсколько дней, внъ всякаго сомнънiя, придется и вамъ тоже заняться «охотой на пъхоту», что, конечно, и случилось скоръе, чъмъ можно было предполагать. Невъроятная деталь. Однажды въ карманныхъ часахъ, подъ стекломъ на циферблатъ, я замътилъ порядочную представительницу этой пъшей породы.

Помъщенiъ для заключенныхъ представляло собою большую комнату, приблизительно 10 на 10 саженей. Въроятно, здъсь ранъе былъ ренсковый погребъ. Окна были высоко: внутри губподвала — вровень съ головой человека, а снаружи — вровень съ землей. Высотой окна были фута въ полтора, а шириной въ 3—4 фута. Потому въ помъщенш всегда стоялъ полумракъ. Въ буквальномъ смыслъ мы были «Люди сидящiе во тьмъ и съни смертной».

Забора около дома не было. Только стояли столбы, въ три ряда обтянутые колючей проволокой. У воротъ стоялъ часовой, другой прогуливался по тротуару противъ губпод

 

вала. Передъ входомъ въ губподвалъ помъщенiе занимала караульная команда.

Лица, имъвшiя на нарахъ мъста противъ оконъ, съ ранняго утра занимались глядънiемъ въ окна: они выжидали прихода своихъ родныхъ съ передачами. Въ то время передачи принимались ежедневно. Черезъ окно можно было видъть только ноги проходящихъ. Своихъ женъ или дътей люди узнавали по ногамъ, по обуви и платью. Вскоръ начинали распознавать и другихъ, приходившихъ почаще. Ежедневно можно было слышать возгласы: «Ивановъ, сейчасъ получишь передачу: прошли ноги твоей жены». Кто не получалъ передачъ, тому приходилось буквально голодать. Заключеннымъ выдавалось на день по три четверти фунта плохо пропеченнаго ржаного хлъба и более ничего. Иные сидъли въ губподвалъ месяцами. Показывали человъка, просидъвшаго въ губподвалъ безъ единственнаго допроса 16 мьсяцевъ. Я не замъчалъ, чтобы люди особенно охотно дълились другъ съ другомъ продовольствiемъ, потому что и на волъ доставать таковое было затруднительно.

У свободной отъ наръ стьны стоялъ большой кипятильникъ, т.е. большой изъ черной жести бакъ, съ краномъ и топкой внизу, въ которомъ дважды въ день, утромъ и вечеромъ, кипятилась вода. Бакъ вмъщалъ по 3—4 ведра воды. Прогулками заключенные не пользовались. Единственной возможностью выйти на свъжiй воздухъ было хожднiе по воду къ колодцу, находившемуся въ сос-ьднемъ дворъ или пилка дровъ тамъ же. На эти работы люди напрашивал сь сами и, считалось удовольстаемъ выйти на работу, хотя на короткое время.

Мой выходъ на пилку дровъ закончился неудачей. Пила была очень тупая. Толстое сырое сосновое бревно зажимало пилу и плохо поддавалось пилению, не смотря на то, что съ меня и моего компанюна градомъ катился потъ отъ усердiя. Развести пилу и наточить не представлялось никакой возможности, за полнымъ отсутствiемъ въ тъ времена в Совътскомъ Союзъ такого предмета, какъ напильникъ. Наблю-

 

давний за работой комендантъ Губчеки грубо обругалъ насъ на «изысканной украинской мовъ».

По отсутствiю привычки принимать оскорбленiя, безъ возраженiй, какъ требуется въ губподвалъ, я позволилъ себъ вступить съ комендантомъ въ объясненiя. Комендантъ обложилъ меня еще болъе гнусной бранью и приказалъ конвоиру отвести меня въ губподвалъ, пригрозивъ, что больше я никогда не получу разръшенiя выйти на работу. Лишенiе этой возможности считается довольно чувствительнымъ наказанiемъ, а грубое отнонiете коменданта было горькой обидой и оскорбленiемъ.

 

Повседневная жизнь въ губподвалъ протекала сльдующимъ образомъ. Вставанiе въ б часовъ утра. Умыванiе продолжалось очень долго, т. к. рукомойникъ былъ только одинъ, въ единственной уборной, общей для мужескаго пола и женскаго. Здъсь съ утра до вечера и даже ночью стояла очередь. Пока люди одъвались и умывались, дежурные подметали полъ и кипятили воду. Потомъ дежурные приносили хлъбъ и раздавали по списку, подъ наблюденiемъ чекиста, зараннiе приготовленныя порцiи.

Начиналось чаепитiе. У кого не было чая, тотъ заваривалъ кипяткомъ хльбную корку, не получавшiе иъ дому подкръпленiя тщательно делили хлъбную дозу на три микроскопическiя части и съ завистью смотрели на тъхъ, кто каждый день имълъ возможность кушать досыта. За отсутствiемъ мебели, чаепитiе происходило на тъхъ же нарахъ. Послъ завтрака люди снова располагались на нарахъ. Одни занимались безконечными разговорами съ ближайшими сосъдями, другiе лежали или сидъли молча, — молились ли они или сосредоточенно думали свою тяжкую думу? Третьи занимались починкой одежды, охотой на пехоту или легкой гимнастикой.

 

Среди заключенныхъ находился среднихъ лътъ крестьянинъ, отъ тяжелыхъ переживашй наполовину лишившiйся разсудка. По ночамъ онъ не спалъ, разговаривалъ самъ съ собой, то молился, то бранился. Утромъ онъ разсказывалъ, что ночью къ нему лъзли и дразнили его бъсы, которыхъ онъ пытался отогнать то молитвой, то руганью. При входъ въ губподвалъ коменданта или следователя, несчастный умолялъ: «Товарищъ комендантъ, отпустите меня, я не виноватъ, я — сочувствующiи». Комендантъ обычно отвьчалъ объщатемъ сейчасъ же освободить. Несчастный связывалъ въ узелъ свои пожитки, подходилъ къ двери и целые дни тщетно простаивалъ, ожидая освобожденiя.

Лъвый уголъ на нарахъ занимали лица привилегированнаго положенiя: совработники, привлекавшiеся къ отвътственности за преступленiя по должности, комсомольцы, безпризорники, сомнительнаго поведенiя дамы. Эта публика чувствовала себя, какъ дома. Оттуда раздавался смъхъ, громкiе разсказы о подвигахъ, пересыпаемые вызывающими похабными словечками и выраженiями изъ спещальнаго совътскаго лексикона, оскорбляющiе все, что есть въ чело-в-Ьк-ь возвышеннаго и святого: релипозныя и нравственныя понятiя, любовь къ родителямъ, женскую честь и дъвическую чистоту. А то иголкой накалывали на тълъ другъ друга изображенiя, которыхъ не терпитъ никакая бумага. Иногда пъли интернащоналъ или что-нибудь подобное.

Ни книгъ, ни газетъ въ губподвалъ не пропускали и о томъ, что делается на свътъ, мы ничего не знали. Почти ежедневно заключенныхъ посъщалъ дежурный слъдователь, провърявшiй всьхъ по списку и задававши одни и тъ же трафаретные вопросы: когда арестованъ, за что арестованъ и т.д. На послъднiе вопросъ почти всъ отвъчали незнатемъ. И, дъйствительно, никто не могъ знать, какое обвиненiе пришьетъ ему Губчека. Среди слъдователей были и женщины. Обращенiе слъдователей въ губподвалъ было вежливое и даже, со стороны нъкоторыхъ, внимательное.

 

Казалось, они сочувствовали намъ и хотели помочь, что иногда и объщали, но не исполняли, объясняя, что это отъ нихъ не зависитъ.

Время отъ времени людей вызывали въ Губчека на допросы, большею частiю по ночамъ. Продолжались допросы часами. Иногда во время допросовъ следователи позволяли себе грубость и угрозы, но объ избiенiяхъ подследственныхъ я не слыхалъ и следовъ побоевъ или пытокъ не видалъ. Лично я допрашивался 3—4 раза. Допросъ производился наединъ. Часовой стоялъ за дверью. Следователь былъ вооруженъ револьверомъ. Иногда этотъ револьверъ лежалъ на столе.

Начинался допросъ невиннымъ и даже постороннимъ разговоромъ, въ роде того, какъ нравится пребывате въ губподвале, нетъ ли какихъ обидъ отъ администрации или заключенныхъ, предлагалась папироса, стаканъ чаю, если, напримеръ, следователь пилъ чай, обещалось облегченiе строгаго наказанiя за чистосердечное признанiе и выдачу сообщниковъ. Не получая желательнаго ответа, следователь повышалъ голосъ, стучалъ кулакомъ по столу, угрожалъ самыми тяжелыми последствiями за запирательство, но грубыхъ нецензурныхъ ругательствъ, ни тьмъ более избiенiя я не испыталъ. Показанiя записывались дословно и подписывались подследственными, которые тщательно слъдили, чтобы въ протоколе не было пробеловъ, которые следователь могъ бы заполнить впоследствiи.

Ближайшимъ начальствомъ надъ губподвальнымъ народомъ былъ комендантъ. Комендатура (канцелярiя) помещалась надъ губподваломъ. Почти каждый день на несколько минуть комендантъ заглядывалъ въ губподвалъ, обычно молча, но если бывалъ въ хорошемъ расположенiи духа, то снисходилъ до короткаго разговора съ кемъ либо. При этихъ посещенiяхъ грубости со стороны комендантовъ я не наблюдалъ.

Какъ-то комендантъ Петренко, тотъ самый, который отстранилъ меня отъ пилки дровъ, объявилъ въ губпод-

 

вале запись добровольцевъ на «бълобандитскiй врангелевскiй фронтъ», обещая записавшимся освобожденiе. Записались чуть не все, расчитывая воспользоваться свободой по своему усмотренiю, но никого не освободили, и товарищъ Петренко отбылъ «добивать Врангеля» въ единственном числе. Сменивши его комендантъ Рыбинъ былъ также изъ матросовъ (клешникъ), какъ и его предшественникъ. О немъ упорно говорили, что онъ не только руководить разстрелами, что якобы входить въ обязанности комендантовъ, но и самъ, вместе съ любителями и любительницами сильныхъ ощущенiй, принимаетъ участiе въ разстрелахъ. Однако, при посещенiи губподвала онъ никогда не проявлялъ грубости или жестокости.

Губчека это не судебное учрежденiе и судъ ея нисколько не похожъ на судъ. Это усмотренiе советскихъ властей, черезъ своихъ уполномоченныхъ опричниковъ, обязанныхъ не щадить ни отца, ни матери. Дела въ Губчека решались заочно, въ отсутствiи подсудимыхъ, коллегiей изъ председателя и несколькихь лицъ. Докладчикъ, обычно, следователь и его заключенiе имело решающее значенiе. Ни свидетелей, ни защитниковъ не полагалось. Приговоръ къ высшей мере наказанiя, т.е. разстрелу представлялся на утвержденiе ВЧК, Всероссiйской Чрезвычайки, что въ Москве на Лубянке. Губчека имела свою воинскую часть, которая и приводила приговоръ въ исполненiе (ВОХРА — внутренняя охрана).

Разстреливали въ подвалахъ, подъ домомъ, въ которомъ помещалась Губчека, напротивъ комендатуры. Осужденныхъ къ разстрелу раздевали и оставляли въ одномъ белье (имущество побежденныхъ принадлежитъ победителямъ). Раздетому приказывали итти въ следующее поменiете. Едва жертва переступала порогъ, сопровождавши ее чекистъ стрелялъ изъ нагана въ затылокъ. Пуля раздробляла черепъ. Жертву убирали и приводили следующую. Закапывали убитыхъ, где попало, причемъ землю тщательно раз-

 

равнивали, чтобы никто не могъ догадаться, что здъсь закопаны жертвы «самаго свободнаго режима въ мiръ».

Во время моего пребывашя въ Губчека, въ городъ произошло слъдующее событiе. Производилось изъятiе изъ церквей Актовъ гражданскаго состоянiя, т.е. метрическихъ книгъ. Въ одной изъ церквей прихожане оказали сопротивленiе властямъ. Священникъ отказался передать метрическiя книги, а сторожъ ударилъ въ набатъ. Собрался народъ. Началась перебранка съ властями. Послъднiя вызвали охранниковъ. Церковный староста, сторожъ и священникъ были арестованы. Ихъ привели въ губподвалъ. Скоро состоялся надъ ними судъ. Дъло разбиралось гласно, въ революцюнномъ Трибуналъ. Священника приговорили къ 6 годамъ заключенiя, старосту — къ 2, а сторожа — 3. Метрическiя книги, конечно, были изъяты.

Такъ проходили дни за днями, сегодня, какъ вчера, завтра, какъ сегодня. Вечеромъ подъ самымъ потолкомъ зажигалась на всю ночь маленькая въ 15 свъчей электрическая лампочка. Только ночью человъкъ оставался самъ съ собой и могъ думать о себъ, о своей будущей судьбъ, о своей семьъ, укръплять себя молитвой и надеждой на освобожденiе, а завтра все начиналось сначала.

Недъли черезъ три я былъ вызванъ на допросъ въ послъднiй разъ. Тощая тетрадка, составлявшая мое дъло, разбухла и потолстъла. Губчека собрала всъ мои противъ нея прегръшенiя, вольныя или невольныя: вредное влiяше на населенiе, особенно на молодежь, агитацiя противъ сов. власти, сочувствiе Белому движенiю, сотрудничество въ бълогвардейской прессъ и т. д.

Мои прихожане пытались хлопотать о моемъ освобожденiи. Отъ каждой деревни прихода были представлены одобрительные приговоры, но все было напрасно. Требованiе ком. ячейки (10—15 чел.) было сильнъе многочисленныхъ ходатайствъ въбрующихъ людей. Следователь объявилъ слъдствiе законченнымъ и подъ конвоемъ отправилъ меня

 

въ тюрьму, ожидать рънiетая участи. Въ губподвалъ заключенные содержались только во время производства слъдствiя, а потомъ отсылались въ тюрьму, гдъ подследственные были изолированы отъ осужденныхъ. Только послъ осужденiя разрешались разъ въ недълю свиданiя съ родными.

Къ моему счастью, мое пребывате въ губподвалъ совпало со временемъ нъкоего затишья въ кровавой работъ Губчеки. Разстрълы усилились осенью, въ связи съ эвакуацiей Врангелевской армiи и катастрофой, постигшей «недогонимую» красную армiю подъ Варшавой.

За все время пребываны въ губподвалъ свиданiя съ родными я не имълъ, но черезъ окно видалъ не разъ проходящiя ноги своей жены или дочери, когда онъ приносили подкръпленiе къ скудному губчековскому пайку. Благодаря заботамъ върной спутницы жизни, я не только не испытывалъ голода, но иногда имълъ возможность подьлиться кускомъ насущнаго съ къмъ-либо изъ сосъдей.

Въ губподвалъ я познакомился со многими хорошими людьми, начиная съ ближайшаго сосъда по нарамъ, который преподалъ мнъ первые уроки трудной науки: «Какъ вести себя въ губподвалъ, на сл-ьдствiи и въ тюрьмъ». Какъ полякъ по нацюнальности, по окончанiи польской войны, онъ получилъ польское гражданство и былъ высланъ въ Польшу. Съ другими же и въ дальнъйшемъ приходилось вмъстъ вести «замкнутый образъ жизни» въ совътскихъ застънкахъ.

Прошло много лътъ. Часто вспоминается кромъшный адъ, устроенный въ прекрасномъ Божьемъ мiръ людьми, утратившими образъ Божiй и подобiе человъческое.

Господь былъ милостивъ ко мнъ, никогда не оставлялъ Своей помощью и укръплялъ въ самыя трудныя минуты жизни. Губчека это цвътики, а ягодки были впереди.