Первые дни въ губрабдомъ

 

Коли ты арестованъ, бубновый тузъ найдется». Бубновый тузъ, это — четырехугольникъ изъ матерiи другого цвъта, нашиваемый на арестантскiй бушлатъ. Смыслъ губподвальной поговорки таковъ: Губчека всегда придумаетъ обвиненiе. Справедливость этого я испыталъ на себъ самомъ.

Во время послъдняго допроса, следователь былъ въ весьма дурномъ расположенiи духа. Встрътилъ онъ меня не объщающей ничего хорошаго фразой: «Пъсенка ваша спъта. Къ многочисленнымъ преступленiямъ противъ соввласти присоединяется послъднее и самое страшное — выдача совработниковъ. Теперь ни о какой пощадъ не можетъ быть и ръчи». При этихъ словахъ следователь развернулъ толстую папку «Дъло такого-то» и сталъ читать: «Такой-то занимался выдачей бълобандитской власти совработниковъ, благодаря чему погибли Ивановъ, Петровъ...» Следователь прочиталъ до десятка фамилiй, большинства которыхъ даже и не зналъ, но нъкоторыя запомнилъ.

Обвиненiе было столь нелъпо, что я не выдержалъ и громко разсмъялся. «Да вы чего?» — съ недоумънiемъ на лицъ спросилъ слъдователь, стукнувъ кулакомъ по столу. «Да вы читаете какой-то поминальникъ».— «Что за вздоръ? Какой такой поминальникъ?» — «Да, какъ въ церкви читаютъ, сперва за здравiе, потомъ за упокой, а у васъ наоборотъ: начинаете за упокой, а кончаете за здравiе». — «Какъ такъ?» — «А такъ. Дай Богъ мнъ такого здоровья, какимъ пользуются перечисленные вами покойнички Ивановъ и К. Разръшите мнъ написать имъ письмо и черезъ недъльку вы получите отъ нихъ подтвержденiе, что говорю сущую правду. Не только Ивановъ и К, но никто въ нашемъ околоткъ оть

 

Белой власти не пострадалъ. Вамъ кто-то сообщилъ ложныя сведенiя».

«Вы мне зубовъ не заговаривайте, эти поповскiя штучки оставьте», — выйдя изъ себя, свирепо закричалъ следователь. — «Я вамъ представлю тысячи свидетелей — прихожанъ». «Плевать мне на вашихъ прихожанъ. Показанiю одного коммуниста мы больше веримъ, чемъ показатямъ тысячи вашихъ прихожанъ»... После продолжительныхъ въ такомъ роде препирательствъ, следователь все же внесъ въ протоколъ допроса мое категорическое отрицанiе предъявленнаго обвиненiя.

Вернулся я въ губподвалъ въ мрачномъ настроенiи, которое не могло укрыться отъ сосъдей по нарамъ. «Въ чемъ дело?» — осведомился одинъ изъ нихъ. — «Отъ тюрьмы да отъ сумы не отрекайся»,— ответилъ я пословицей. «А разве вы могли ожидать иного? Недаромъ говорится: «Кто въ Губчеке не бывалъ, тотъ и горя не видалъ». Но не падайте духомъ: есть овцы во аде, есть люди и въ тюрьме».

Усталый, я улегся на нары и думалъ: игра кошки съ мышкой продолжается. Губчека старается проглотить каждаго заключеннаго, а наше дело — не поддаваться. Нужно во что бы то ни стало получить отъ «погибшихъ» свидетельство, что они живы и здоровы. Хоть это и не спасетъ меня, но, можетъ быть, все же послужить къ облегченiю уготованной мне Губчекою участи, а если у чекистовъ остался хоть небольшой остатокъ совести, пусть они еще разъ почувствуютъ, что они негодяи. Къ сожалетю, изъ губподвала письма не пошлешь...

После обеда въ губподвалъ спустился комендантъ: «Н.Н., Н.Н. съ вещами». Комендантъ вступилъ съ кемъ-то въ разговоръ, наблюдая за темъ, какъ мы собирали узлы, вероятно, изъ опасенiя, чтобы намъ никто ничего не могъ передать. Сказавъ последнее «прости» соседямъ по нарамъ, мы, двое заключенныхъ, въ сопровожденiи коменданта отправились въ комендатуру. Здесь намъ предложили развя-

 

зать узлы и вывернуть карманы. Не найдя ничего преступнаго, комендантъ вызвалъ конвоира для сопровожденiя насъ въ губрабдомъ. Конвоиръ былъ съ винтовкой и привинченнымъ къ ней штыкомъ. Комендантъ напутствовалъ насъ, спросивъ конвоира, знаетъ ли онъ, зачемъ у него винтовка? «Точно такъ, товарищъ комендантъ», отчеканилъ конвоиръ, и более, чемъ на полтора года, я разстался съ губподваломъ.

Вместе со мною изъ губподвала въ губрабдомъ былъ отправленъ, тоже въ некоторомъ роде духовное лицо, некiй старецъ, человекъ летъ подъ 70. По его словамъ, шелъ онъ отъ св. Иннокентия, т.е. изъ Иркутска, въ Европейскую Россiю, гдъ онъ побывалъ почти во всехъ извъстнейшихъ монастыряхъ. Въ одномъ изъ селенiи странникъ попросился у крестьянина на ночлегъ и, за чашкой чая, сталъ раз-сказывать, где бывалъ что видалъ и слыхалъ.

Присутствовавшему въ доме соседскому парню, бывшему красноармейцу, разсказы странника не понравились, и онъ вызвалъ мильтона. Последнiй сделалъ обыскъ въ тощей сумке странника, нашелъ въ ней Псалтирь и брошюрку объ антихристе. Этого было довольно для ареста странника и препровожденiя его въ Губчека. Вскоре странникъ былъ осужденъ къ 2 годамъ заключенiя за распространеюе религiозныхъ предразсудковъ и суеверiй.

В отъ съ этимъ-то странникомъ, подъ эскортомъ одного охранника, шагали мы по середине улицы по направленiю къ тюрьме. Нужно было пройти около 2 верстъ. Шли молча. Каждый думалъ свою думу. Мне было жалко разставаться съ губподваломъ. Человекъ скоро привыкаетъ къ месту. Богъ знаетъ, что насъ ожидаетъ въ губрабдоме. Хотя въ губподвале мы были изолированы отъ внъшняго мiра, все же кое-какiя сведенiя до насъ доходили. Почти ежедневно

 

въ губподвалъ приводили свъжихъ людей, однихъ съ воли, другихъ изъ тюрьмы, третьихъ привозили издалека, отъ которыхъ мы и узнавали, что происходить на свете; въ городе и въ тюрьме.

На мгновенье явилась мысль, не дать ли тягу. Но куда? безъ денегъ, безъ документовъ, безъ одежды? Поймаютъ, будетъ хуже. При малейшемъ уклоненiи въ сторону, охранникъ пуститъ въ ходъ оружiе. Пусть будетъ такъ, какъ Богу угодно!

Улица кончилась. Мы вышли на большую базарную площадь. Впереди виднеется зданiе губернской тюрьмы, переименованной въ губрабдомъ. Тюрьма была обнесена высокой оградой, состоящей изъ стоймя вкопанныхъ въ землю бревенъ, высотой въ три четверти телеграфнаго столба. Вверху бревна были заострены, со вбитыми острыми желъзными гвоздями. Черезъ такой заборъ не перелезешь. На углахъ забора возвышались караульныя будки, где день и ночь дежурила вооруженная стража.

Подойдя къ воротамъ губрабдома, охранникъ позвонилъ. Открылся въ калитке волчокъ, выглянуло лицо дежурнаго надзирателя, зазвенъли ключи, открылась калитка и мы вошли въ тюремный дворъ. Первое, что бросилось въ глаза, это — вторая тюремная ограда, значительно ниже первой, надъ воротами которой, на перекладинъ двухъ высокихъ столбовъ, было крупными буквами написано: «Рабдомъ есть просвещенiе». Какъ потомъ «воспитатели» намъ объяснили, тюрьмы существовали только при «проклятомъ» царскомъ режиме. Соввласть тюрьмы упразднила и заменила рабочими домами, где преступниковъ не наказываютъ, а воспитываютъ, приучаютъ къ полезному труду, чтобы, выйдя изъ рабдома, по прохождеши курса воспитанiя, люди были полезными для государства гражданами. Однимъ словомъ, не тюрьма, а школа, или родной домъ.

Между этими двумя оградами, налево былъ разделанъ огородъ, а направо отъ входа во дворъ стояло одноэтаж-

 

ное зданiе, куда конвоиръ и велелъ намъ идти. Онъ открылъ дверь. Первая комната была большая, остекленная веранда, съ большимъ столомъ по середине и скамейками около стенъ. Мы вошли во вторую, тоже большую комнату, которая служила тюремной канцелярiей. Около стенъ стояло несколько столовъ. День клонился къ вечеру. Занятiя въ канцелярiи кончились. Кроме дежурнаго писца, въ канцелярiи никого не было. Писецъ принялъ отъ конвоира пакетъ, при которомъ сопровождались арестованные, расписался въ ихъ прiеме, отпустилъ конвоира, лениво досталъ изъ шкапа толстую книгу и сталъ заносить въ нее новоприбывшихъ.

Писарь произвелъ на меня странное впечатаенiе. Противъ обыкновенiя, онъ не былъ брить, а имелъ довольно солидную, какъ смоль, черную бороду. На немъ была белая холщевая рубашка и такiя же брюки, а на ногахъ лапти. Лапти въ Сибири — невиданная вещь, невольно привлекающая на себя вниманiе. Голени были обмотаны белыми онучами и художественно зашнурованы веревочками. Окончивъ запись, писарь позвалъ: «Ивановъ, Ивановъ!» Явился Ивановъ, дежурный надзиратель, которому писарь приказалъ: «Отведите этого товарища», и онъ указалъ на странника: «этажъ х, камера х». Надзиратель велелъ страннику развязать узелъ, ощупалъ карманы, спросилъ, нетъ ли денегъ и какихъ-либо ценныхъ вещей, которыя должны быть сданы въ канцелярiю, часы же разрешилъ оставить при себе.

Надзиратель увелъ странника въ помещенiе тюрьмы, писарь и я въ канцелярiи остались одни. Писарь взялъ въ руки бумагу и прочиталъ вслухъ: — «Препровождается такой-то, котораго изолировать отъ заключенныхъ поповъ». Сейчасъ же возникла мысль, что значить «изолировать?» Изоляторъ, одиночка, а м.б. на чекистскомъ наречiи значитъ, какъ они выражаются, «вывести въ расходъ», «отправить на луну», «вывести въ тиражъ погашенiя»?

 

О томъ, что въ тюрьмъ содержалось несколько священниковъ, я слышалъ разсказы, находясь въ губподвалъ, только никто не могъ назвать фамилiи, которыми я очень интересовался, желая знать, съ къмъ изъ собратьевъ придется коротать тяжелые тюремные дни. О заключенныхъ священникахъ отзывались хорошо, а особенно объ одномъ, который исполнялъ обязанности санитара въ тюремной больницъ и котораго всъ называли ласкательнымъ — «Васей». Я завидовалъ этому Васъ и мечталъ, какъ было бы хорошо, если бы и мнъ дали возможность быть санитаромъ. А вмъсто этого «изолировать»! Я стоялъ, глубоко задумавшись, и не замътилъ возвращенiя Иванова. «Отведите товарища Н.Н., этажъ такой-то, камера такая-то». Надзиратель обыскалъ мои вещи и велълъ идти.

 

Вышли изъ канцелярiи и направились къ воротамъ второй ограды. Опять звонокъ, взглядъ въ окошечко, лязгъ связки огромныхъ ключей. Открылась калитка, и мы вошли во внутреннiи дворъ тюрьмы, которая теперь открылась мнъ во всемъ своемъ неприглядномъ величiи. Это было длинное каменное трехъэтажное зданiе. Подошли къ запертымъ дверямъ, ведущимъ въ тюрьму. На сердцъ было неспокойно: когда я выйду отсюда и выйду ли? Снова звонокъ, снова взглядъ въ волчокъ, снова лязгъ ключей, открылось и поглотило меня чрево губрабдома.

Мы поднялись по широкой, видавшей виды, лъстницъ, на предназначенный этажъ. Надзиратель позвонилъ. Открылась дверь. У входа стоялъ столъ и стулъ корридорнаго надзирателя. Въ корридоръ никого не было. Мы подошли къ самой последней камеръ корридора, направо и налъво котораго были расположены многочисленныя камеры, изъ закрытыхъ дверей которыхъ неслись голоса.

 

Дверь въ камеру была не заперта. Обращаясь къ обитателямъ, надзиратель произнесъ: «Встречайте гостя» и удалился. Каково же было мое удивлете, когда, войдя въ камеру, я увидълъ несколько священниковъ въ подрясникахъ и безъ оныхъ! Два iерея были мнъ хорошо знакомы. Одинъ — одного со мною благочинiя, другой — изъ сосъдняго уъзда и благочинiя. Другiе два священника мнъ не были знакомы. Кромъ четырехъ священниковъ, въ камеръ находилось около десятка крестьянъ и два еврея. Крестьяне были въ рубахахъ на выпускъ и въ плисовыхъ шароварахъ и сапогахъ, а возрастомъ приблизительно 50—60 лътъ. Евреи были въ пиджакахъ, даже при галстукахъ.

Знакомый батюшка отрекомендовалъ меня сокамерникамъ, которыхъ въ общемъ было около 20 человъкъ. Камера представляла изъ себя довольно большую комнату, приблизительно 7х5 метровъ. Съ правой и лъвой отъ входа стороны тянулись сплошныя нары. Въ противоположной къ двери стънъ, подъ самымъ потолкомъ, за кръпкой желъзной ръшеткой находилось окно, высотой приблизительно въ одинъ метръ и шириной въ полметра, видъть черезъ которое можно только то, что находится въ камеръ. Если стать на нары, то можно увидъть черезъ окно кусокъ неба и небольшую площадь передъ фасадомъ тюрьмы. Смотреть въ окно строго запрещается, какъ и поется въ арестантской пъснъ:

«Смотръть въ окно не дозволяютъ,

Нельзя съ родными говорить,

А крикнешь, въ карцеръ посылаютъ,

Скажи: «За что?» — такъ станутъ бить».

 

Говорятъ, стража приказано стрълять по окну, если будутъ замечены со внъ выглядывающiе въ окно.

Вернувишiеся съ работы священники и крестьяне заканчивали свой объдъ или ужинъ. Какъ недавно лишившагося свободы, меня стали разспрашивать о томъ, что творится

 

на бъломъ свътъ, предупредивъ, что въ камеръ люди надежные и лягавыхъ нътъ.

Познакомлю васъ съ жильцами камеры, начиная съ духовенства. Всъ священники были сельскiе. За два года моего пребыванiя въ заключенiя, я не встръчалъ ни одного городского священника, кромъ того, о которомъ я говорилъ въ предыдущемъ письмъ, осужденнаго за отказъ выдать властямъ старыя метрическiя книги. Между прочимъ, поводъ къ борьбъ съ властями, по причинъ изъятiя актовъ гражданскаго состояния, многiе священники и мiряне не одобряли, считая его ничтожнымъ.

Священникъ одного со мною благочнiя, о. Михей, былъ приговоренъ къ 2 годамъ заключенiя за то, что два его сына офицера находились въ Бълой армiи, значить за каждого сына по году. Второй священникъ, о. Каллистратъ, старецъ лътъ 70, худой, изможденный, высокiй ростомъ, съ длинной съдой, клиномъ, бородой, съ остаткомъ бълыхъ волосъ вокругъ большой, во всю голову, лысины, приговоренный къ 3 годамъ заключенiя, по старости былъ освобожденъ отъ тяжелыхъ работъ и исполнялъ обязанности библiотекаря.

Третiй священникъ, протоiерей, благочинный о. Касьянъ, среднихъ лътъ, человъкъ весьма начитанный, скромный, какъ красная дъвица, по обвинению въ контрреволюцiи былъ осужденъ къ заключеннiю до окончанiя происходившей тогда войны съ Польшей. Контрреволюцiя его заключалась въ слъдующемъ. Онъ былъ приглашенъ напутствовать больную женщину. Крестьянинъ, который привозилъ къ больной женъ священника, былъ вызванъ въ сельскую комячейку, гдъ угрозами заставили его показать, что о. Касъянъ неодобрительно отзывался о властяхъ предержащихъ.

Четвертый священникъ былъ о. Василий, извъстный въ рабдомъ больше подъ именемъ Васи. Одно время онъ исполнялъ обязанности санитара при тюремной больншгь. Осужденный къ заключенiю до конца гражданской войны, о. Василiй очень огорчался неопределенностью срока. Кто зна-

 

етъ, сколько лътъ продолжится гражданская воина? Въдь были же войны тридцатилътнiя, столътнiя и т.п. Осужденъ былъ о. Василiй, какъ онъ говорилъ, за невинную контрреволюцюнную шутку. Передъ годовщиной совътскаго переворота, которая является однимъ изъ самыхъ важныхъ совътскихъ праздниковъ, деревенскiе коммунисты сооружали въ деревнъ трiумфальную арку. Проходивши мимо о. Василiй пошутилъ: «Знаете ли вы, что такое два столба съ перекладиной?» Конечно, деревенскiе ребята не знали. Отец Василiй объяснилъ: «Вотъ возвратятся наши (бълые), будете дрыгать ногами съ этой перекладины, тутъ и узнаете, что это такое». Послъдовалъ доносъ.

Крестьяне отбывали наказанiе, какъ кулаки, то есть зажиточные хозяева. Они обвинялись, то въ сокрытiи зерна при

 

продразверсткъ, то въ оскорбленiи совработниковъ, то въ агитацiи противъ власти. Одинъ изъ евреевъ, старикъ летъ 70, былъ хозяиномъ лесопильнаго завода. За это онъ и былъ посаженъ въ губрабдомъ. Въ городъ онъ пользовался большимъ уваженiемъ. Къ своему заключению онъ относился съ удивительнымъ спокойствиемъ: «Что же? Пожилъ, слава Богу, пора и честь знать». Человекъ онъ былъ очень прiятный, вежливый, услужливый и внимательный, невольно внушающiй уваженiе всей камере.

Второй iудей, хозяинъ мыловареннаго завода, человекъ среднихъ летъ, нервничалъ, суетился, сыпалъ кому-то угрозами и местью, ссылаясь на свое родство съ кемъ-то изъ власть имущихъ, находящихся въ центре. На сколько былъ прiятенъ хозяинъ лесопилки, настолько былъ непрiятенъ, если не сказать более, мыловаръ.

Кроме насъ, теперь пятерыхъ въ одной камере iереевъ, былъ еще одинъ протоiерей въ одной изъ соседнихъ камеръ. Гордый своимъ академическимъ образоватемъ, онъ ни съ кемъ не сближался. Еще сравнительно молодой человекъ, онъ на работы не выходилъ. Въ камере онъ занимался спиритизмомъ: посредствомъ движущагося подъ его руками чайнаго блюдечка, онъ вызывалъ души великихъ людей, которыя ему открывали будущее. Во время обновленческаго движетя онъ занималъ епископскую живоцерковную каеедру въ одномъ изъ поволжскихъ городовъ.

Отецъ двухъ офицеровъ осенью былъ освобожденъ из-подъ стражи по амнистiи. Епархiальное начальство сейчасъ же определило его на место, вдали отъ прежняго его прихода. Во время нахожденiя въ тюрьме, его постигла семейная катастрофа. Оставшаяся безъ средствъ къ жизни, стареющая матушка прибыла въ городъ искать работы. Какъ жену священника, ее никуда не принимали. Она вынуждена была развестись съ мужемъ, и тогда ее приняли на службу въ какую-то канцелярiю. Съ остальными тремя iереями мне еще пришлось долгое время вести замкнутый об-

 

разъ жизни, потому о судьбе ихъ разскажу впоследствiи. Разумеется, все эти свъдънiя о товарищахъ по камеры я узналъ не сразу, а втечете долгаго совмъстнаго съ ними пребыванiя.

 

Возвращаюсь къ прерванному разсказу о первыхъ минутахъ пребыванiя въ тюрьмъ. Начались разспросы и разсказы, но я былъ разсвъянъ, плохо слушалъ, еще менъе соображалъ. Меня не оставляла мысль, что я попалъ въ это хорошее общество или по ошибкъ писаря, которая скоро обнаружится и меня уведутъ отсюда, или нарочито, по указанно Губчеки, посаженъ въ общество священниковъ и потомъ буду переведенъ въ изоляторъ, чтобы тяжелъе чувствовать заботу о себъ со стороны воспитательнаго учреждетя.

Въ 20-хъ годахъ, въ Т. тюрьмъ камеры на день не запирались и заключенные могли посъщать сосъднiя камеры, но при условiи не злоупотреблять появленiемъ въ корридорахъ. Въ тюрьму допускались газеты, столичныя «Правда» и «Извъстiя» и местная. Разръшалась игра въ шашки. Не выходящiе на работы могли читать книги изъ тюремной библютеки. Процвътала и карточная игра. Каждый вечеръ, послъ 7 часовъ, камеры проверялись комендантомъ. По уходе коменданта камера сейчасъ же закрывалась, чтобы кто-нибудь не могъ перейти въ следующую, подлежащую проверке камеру, и такимъ образомъ скрыть отсутствующаго, можетъ быть бежавшаго.

Въ урочное время въ нашу камеру вошелъ комендантъ, въ сопровожденiи двухъ надзирателей. Оглядевъ съ ногъ до головы меня, какъ новичка, и пересчитавъ всехъ присутствующихъ, комендантъ удалился. Корридорный надзиратель заперъ насъ на замокъ. Сокамерники объяснили, что комендантъ, хотя и партiйный, но человекъ неплохой, никому изъ заключенныхъ не причинилъ зла, какъ и надзи-

 

 

ратели, особенно старые, оставишiеся отъ царскихъ временъ. Черезъ полчаса или часъ комендантъ обошелъ всъ камеры нашего корридора и удалился.

Снова открылась наша камера и въ нее вошелъ господинъ въ лаптяхъ. Сердце дрогнуло. Значить ошибка обнаружена и сейчасъ меня изолируютъ. Къ моему удивленно, сокамерники тепло приветствовали вошедшаго писца, какъ близкаго знакомаго, а онъ обратился ко мнъ: «Вы меня знаете, хотя мы лично никогда не встречались, знаю васъ и я, такой-то», — и онъ назвалъ свою фамилiю. Я зналъ его, какъ блестящаго фельетониста мъстной газеты, пишущаго подъ стиль Дорошевича, предложетями въ 2-3 слова, съ юмористическимъ отънкомъ. Онъ служилъ въ какомъ-то государственномъ учрежденнi и сотрудничалъ въ одной со мной газеть.

Здъсь онъ какъ заключенный, осужденный революцюннымъ губтрибуналомъ къ 15 годамъ. Въ губрабдомъ онъ исполняетъ обязанности секретаря. Онъ поздравилъ меня съ благополучнымъ, неизбъжнымъ прибытiемъ въ «домъ просвъщенiя» и вскоръ удалился. Теперь я понялъ, кому обязанъ помъщетемъ въ этой камеръ. Оправдалась пословица: «есть люди и въ тюрьмъ». Между тьмъ принесли благоухающую парашу, и насъ заперли на замокъ на всю ночь.

Возбужденный непривычными переживанiями, я долго не могъ уснуть. Мы тихонько разговаривали. Какъ и въ губподвалъ, матрасовъ здъсь не выдаютъ, и спать пришлось на голыхъ нарахъ. Одежды въ тюрьмъ тоже не выдавали, кромъ рабочей, изъ толстаго мъшочнаго матерiала, рубашки, съ бубновымъ тузомъ на спiнъ, называемой бушлатомъ, и такихъ же брюкъ. Этотъ нарядъ надъвался передъ выходомъ на работы. Такъ прошла первая ночь въ тюрьмъ.

Вставать полагалось въ 6 час. утра. Послъ умыванья получали хлъбъ: ржаной, плохо пропеченный, липнупцй къ зубамъ, по одному фунту на день. Часовъ въ 7 утра очередныхъ вызывали на работы. Первые дни на работы я не вы-

 

ходилъ. Сосъдями по нарамъ были: справа флегматичный о. библiокарь, а слъва — Вася.

Вслъдствiе какой-то желудочной болъзни, о. бибiотекарю приходилось ночью часто пользоваться парашей, за что бъдняга еженощно выслушивалъ отъ своихъ товарищей по несчастью немало замъчашй, а иногда и грубой брани. Вася, человъкъ лътъ подъ 50, средняго роста, плотно сшитый, отбывавшiи военную службу въ матросахъ, былъ весьма красноръчивъ. Никому спуску не давалъ, и за словомъ въ карманъ лазить ему не приходилось.

Умывшись и въшая полотенце на стъну, я сдълалъ замъчательное открьтiе, которое следовало бы занести во всъ учебники зоологiи или въ качествъ дополненiя въ книгу «Жизнь животныхъ» Брэма. Какъ и въ губподвалъ, въ тюрьмъ было множество вшей. Невольно переведя взоръ налъво, на висъвшемъ на стьнъ чернаго цвъта подрясникъ о. библiотекаря я замътилъ ползающихъ вшей. Библiотекарь былъ человъкъ, какъ уже сказано, худой и истощенный. Таковыми были и его вши, худыя, видно, голодныя блондинки. Перевожу глаза направо. На подрясникъ о. Васи тоже пъшешествуютъ, но толстыя, упитанныя, какъ и самъ Вася, брюнетки. Подобно хамелеону, вши мьняютъ свою окраску въ зависимости отъ обстоятельствъ жизни. Стъны камеры были исписаны заборной литературой.

Свободные отъ работъ собратья стали знакомить меня съ тюремными порядками. Заключенные должны имъть собственную посуду: котелокъ для супа, чайникъ, кружку, ложку. За кипяткомъ и супомъ долженъ былъ идти каждый. Кухня находилась въ отдъльномъ здати во дворъ. Около кухни на высокомъ кирпичномъ фундаментъ пыхтелъ огромный, въ ростъ человъка, мъдный самоваръ, обладавши свойствомъ не отпускать воды, пока она не вскипитъ. Къ счастью для насъ, случалось это неръдко, и мы рады были пробыть лишнюю минуту на воздухъ. За самоваромъ возвышалась стъна, за которой находилась женская тюрьма.

 

Женщины къ самовару допускались после ухода мужчинъ. Иногда въ ожиданiи этого, имъ за стеной приходилось стоять довольно долго, и тогда по адресу мужчинъ, со стороны представительницъ прекраснаго пола, сыпалась никогда не слыханная «словесность», заимствованная изъ советскаго краснаго лексикона.

Въ полдень полагался обедъ, состоящiй изъ воды съ микроскопическими кусочками картофеля, съ однимъ-двумя кусочками ржавой червивой воблы и нъсколькими крупинками. Тутъ ужъ воистину крупинка за крупинкой бегаетъ съ дубинкой. Иногда на поверхности супа плавали черви, ихъ нежно выбрасывали, а супь за милую душу съедали. 2 раза въ недълю къ супу прибавлялась каша, ячная или овсянка, три-четыре столовыя ложки. Лица, занятыя работой, получали дополнительно по полфунта хлеба.

Чистоту въ камерахъ поддерживали дежурные. Чистить картошку въ кухню посылали свободныхъ отъ работъ стариковъ. Вечеромъ ни кипятка, ни ужина не полагалось. Передачи разрешались разъ въ неделю. У крестьянъ были мешки сухарей, но я не видалъ, чтобы они съ кемъ либо делились. Можетъ быть, ожидали просьбъ: «просящему дай».

Мы шереи, жили коммуной, братски делились другъ съ другомъ тем, что имели или что получали, по принципу «вся моя твоя суть». Разъ въ неделю выпускали насъ на прогулку, минутъ на 15. Для прогулокъ отведена была площадь за тюрьмой. Людей выводили покорридорно. Мы ходили по дорожкамъ двора, знакомились, разговаривали. Среди двора лежали гири. Любители спорта упражнялись съ гирями, иные делали гимнастику. Черезъ 15 минуть насъ загоняли въ тюрьму и выпускали следующей корридоръ. Были въ тюрьме люди, къ которымъ были предъявлены тяжелыя обвиненiя: ихъ на прогулку не выпускали. Черезъ 2 недели водили въ баню, находившуюся на территорi тюрьмы въ спещальномъ зданiи. Кроме мужской и женской тюрьмы, была еще пересыльная. Одна отъ другой тюрьмы отделя-

 

лись высокими стенами, черезъ которыя не было перехода. Разъ въ неделю давались свиданiя съ родными. Подследственнымъ тоже разъ въ наделю разрешались свиданiя, но черезъ две решетки, на разстоянiи сажени одна отъ другой.

Разъ въ неделю открывалась библiотека, уцелевшая отъ царскихъ временъ, изъ которой были исключены книги контрреволющоннаго содержанiя и которая была пополнена советскими изданiями. Въ воскресные дни на работы людей не посылали. Молиться мы могли каждый про себя. Въ воскресные дни насъ просвещали спектаклями, а иногда докладами, после которыхъ о. Вася повторялъ «рабдомъ естъ просвещеше», уже все съелъ, остались рожки да ножки отъ этого просвещенiя.

И такъ изо дня въ день, изъ недели в неделю.