В концлагеръ

 

«Не на въкъ оставляетъ Господь,

но послалъ горе, и помилуетъ по

великой благости Своей»

(Псал. 111, 31)

 

Прошло более года отъ начала моего злоключенiя. Слухи о переводе долгосрочныхъ узниковъ губрабдома въ концентрацiонный лагерь принудительныхъ работъ оправдались. Въ конце iюля намъ объявили, что черезъ несколько дней все заключенные, имеющiе сроки свыше двухъ летъ, будутъ отправлены въ концлагерь, находящiйся въ одномъ изъ городовъ Съверной Сибири. Какъ могли, люди приготовились къ отправкъ, т.е. запаслись полушубками, валенками, рукавицами и продовольствiемъ.

Заключенные изъ мъстныхъ жителей были очень недовольны этимъ переводомъ: они лишались общенiя съ родными и поддержки въ видъ продуктовыхъ передачъ. А иные радовались. Оказывается, человъкъ можетъ радоваться даже переводу изъ одной тюрьмы въ другую. Свъдущiе люди радужными красками расписывали жизнь въ лагеряхъ, якобы совершенно непохожую на жизнь тюремную. Изъ лагерей, будто бы, на работу люди выходятъ безъ конвоя, за свой трудъ получаютъ вознагражденiе, праздники разрешается проводить внъ лагеря. Даже можно жить вмъстъ съ семьей на частной квартире и только являться на указанную работу. Конечно, слухи эти оказались «радiопарашей», т.е. измышленiемъ людей, стосковавшихся по элементарной свободъ.

 

Наступилъ и день отправки. Часовъ около 10 утра, насъ, свыше 100 человъкъ, вызвали съ вещами во дворъ губрабдома и выстроили въ шеренгу. У всъхъ за плечами были мъшки съ одеждой и запасомъ продовольствiя. За воротами губрабдома насъ встрътилъ и со всъхъ сторонъ окружилъ эскадронъ чекистовъ. У воротъ губрабдома стояла порядочная толпа людей, состоящая изъ мужчинъ, женщинъ и дътей, пришедшихъ проводить въ неизвъстный путь своихъ родныхъ и друзей. Въ толпъ я замътилъ и членовъ своей семьи. Угрожая нагайками, чекисты разогнали толпу. По хорошо знакомой, нами утоптанной и нашимъ потомъ политой, дорогь насъ погнали по направлнiю къ пароходной пристани, гдъ мы такъ часто и тяжело работали.

Въ нъкоторомъ отдаленiи за нами следовала провожающая насъ толпа нашихъ близкихъ. Иные изъ нихъ бъжали къ пристани по параллельнымъ улицамъ и, къ нашему приходу, у пристани собралась еще большая толпа людей, чъмъ у губрабдома. Чекисты не дали намъ возможности проститься съ близкими, хотя бы взглядомъ. Оттъснивъ толпу и окруживъ насъ густой цъпью, направили насъ на пароходъ. Здъсь вызывали насъ по списку и указывали на открытый люкъ, ведущiй по лъстницъ въ трюмъ, мужчинъ и женщинъ вмъстъ, хотя послъднихъ было немного, около 10 человъкъ. Въ трюмъ царилъ полумракъ, горъла одна маленькая электрическая лампочка. Скамеекъ не было. Пришлось располагаться на своихъ вещахъ. Насъ набили, какъ сельдей въ бочку. Было 3—4 человъка больныхъ. Ихъ привезли на извозчикъ и уложили въ трюмъ на полъ у самой стены.

Послъ погрузки, пароходъ сейчасъ же отчалилъ. Съ берега раздались громкiе крики и вопли. Это было выраженiемъ послъдняго «прости» со стороны нашихъ близкихъ. Запертые въ трюмъ, мы не видъли, а только чувствовали, что пароходъ не стоить на мъстъ, а движется. Уборной въ трюмъ не было, только на верху. У лъстницы, ведущей на

 

верхъ, стояла постоянная очередь. Въ уборную впускали, предварительно обыскавъ карманы, вероятно изъ опасенiя, чтобы узники не выбросили чего-нибудь чрезъ отверстие въ ръку.

Скоро пароходъ остановился у пристани. Изъ трюма вызвали человъкъ десять для погрузки дровъ для паровика. Когда пароходъ тронулся, въ трюмъ вошло до десятка вооруженной стражи и начался тщательный обыскъ въ нашихъ мъшкахъ и карманахъ. Записки, письма, фотографiи, книги и даже совътскiя газеты безжалостно отбирались. Пароходъ шелъ очень медленно. Какихъ нибудь 400 верстъ тащились мы трое сутокъ, почти безъ сна, на хлъбъ и водъ, не разгибая спины и въ полутьмъ. Иногда пароходъ останавливался, чтобы запастись дровами, но насъ, конечно, на берегъ не пускали.

По прибытiи къ мъсту назначенiя, насъ утомительно долго продержали на пристани. Вероятно, охрана договаривалась съ администрацией лагеря о порядкъ передачи узниковъ. Наконецъ, открылась дверь изъ преисподней и, обремененные мъшками, стали вылъзать мы на свътъ Божiй. День былъ пасмурный, шелъ мелкiй дождь, усиливавшiй тоску и грусть, какъ бы не предвъщая ничего хорошаго въ будущемъ, въ мъстъ нашего новаго заключенiя. Отъ пристани до лагеря-тюрьмы надо было тащиться версты двъ или три. Измученные недоъдатемъ, безсонницей и отсутсттоемъ отдыха, мы едва передвигали ноги по липкой грязи. Старики отставали. Чекисты были злы на насъ, что имъ приходилось мокнуть на дождъ, кръпко ругали отстающихъ, но пускать въ ходъ приклады воздерживались, а только угрожали. Занятые сами собой, мы не обращали никакого вниманiя на новый городъ.

Вотъ и концлагерь. Это — мъстная тюрьма, переименованная въ лагерь. Въ простотъ сердечной мы разсчитывали, что насъ встрътятъ и сейчасъ же разведутъ по камерамъ, гдъ можно будетъ сбросить промокшую насквозь одежду,

 

по человечески присъсть или прилечь, протянувъ усталыя ноги. Какъ бы не такъ! Насъ загнали въ большую залу, скамеекъ не было, наиболее усталые сейчасъ же расположились на грязномъ цементномъ полу, друпе ходили изъ угла въ уголъ, поругивая порядки или иронизируя надъ своимъ положешемъ: ожидали, что насъ встрътятъ съ хлъбомъ и солью, а встретили мордой объ полъ.

Въ такомъ положенiи мы находились часа 3—4, ожидая прибытiя изъ города фельдшера для медицинскаго осмотра. Съ приходомъ фельдшера, появилась и лагерная администрацiя: комендантъ, его помощникъ, несколько надзирателей. Стали вызывать узниковъ по списку. Осматривалъ насъ фельдшеръ по чеховскому методу: показывай языкъ, руки, нътъ ли чесотки, не чувствуешь ли какой нибудь боли?

По осмотръ одинъ за другимъ мы поднимались, на отведенный для насъ второй этажъ зданiя. Намъ разрешено было занимать камеры по своему усмотрънiю. Мы распределялись по признаку родственныхъ или дружескихъ связей. Понятно, мы, iереи, держались вмъсть. Камеры здъсь оказались болъе просторными, чъмъ въ губрабдомъ. Окна въ камерахъ устроены подъ самымъ потолкомъ, низкiя, но длинныя въ горизонтальномъ направленiи, съ цвътными стеклами, черезъ которыя едва проникаетъ свътъ. Въ камерахъ всегда стоялъ полумракъ.

За то нары были не сплошныя, а отдъльныя для каждаго человека. Значить, не будутъ насъкомыя переходить съ одного на другого. Намъ выдали мъшки для матрацовъ, а на дворъ подъ крышей было свалено воза два соломы, и мы могли набирать мъшки. Получились чистые матрацы, безъ унаслъвдованныхъ отъ прежнихъ жильцовъ насъкомыхъ. Ужина мы не получили, но за то вволю получили кипятку и могли побаловать себя чаемъ изъ ржаныхъ хлъбныхъ корокъ.

Съ наступлетемъ вечера въ камерахъ воцарилась тьма. Электричество было только въ корридоръ. Даже въ уборной его не было. Впрочемъ, тамъ и не нужно: уборной поль-

 

зовались только днемъ, а для ночи въ камерахъ появлялись параши.

Заключенные — народъ изобретательный. Съ выходомъ на работы появился свътъ въ камерахъ. У спекулянтовъ купили постнаго масла, нашлись чашки, смастерили изъ нитокъ фитили, и камеры освътились, какъ освъщались жилища бъдныхъ людей сотни лътъ назадъ. При такомъ освъщенiи мы прожили всю зиму.

На другой день мы получили возможность познакомиться съ нашимъ новымъ мъстопребыватемъ. Какъ и полагается, тюрьма обнесена высоченнымъ заборомъ. Въ тюремномъ дворъ несколько большихъ корпусовъ. Во время революцiи здъсь произошелъ, повидимому, погромъ. Окна выбиты, рамы и двери поломаны, полы загажены экскрементами. Только одинъ корпусъ приведенъ въ порядокъ, какъ предназначенный для лагеря. Мы были первыми насельниками лагеря.

 

Съ перемъной мъста жительства, ничего въ жизни нашей не изменилось. Царили ть же самые порядки, какъ и въ губрабдомъ. Кормили по той же нормъ. Впрочемъ, супь здъсь былъ несколько вкуснъе. На сьверъ много рыбы. Поэтому, вмъсто вонючей и червивой воблы, употреблялась въ микроскопическихъ дозахъ соленая, а иногда и свъжая рыба — отбросы. Въ городъ забивалось много скота. Мясныя туши отправлялись въ центръ для питанiя изголодавшихся совработниковъ, головы и ноги по карточкамъ выдавались гражданамъ «самой счастливой въ мiръ страны», а хвосты, рога и копыта передавались въ тюрьму, и въ супъ изредка попадался счастливцу микроскопически кусочекъ мяса или рыбий хвостъ.

Какъ и изъ губрабдома, на работу выводили насъ подъ кръпкимъ надзоромъ конвоя. Работа же состояла изъ раз-

 

грузки баржъ съ зерномъ (рожью, пшеницей, овсомъ), соленой рыбой, а однажды прибыла съ юга баржа съ листовымъ табакомъ. Зимою посылали расчищать улицы отъ снъга, пилить дрова для учрежденiй, переносить тяжести изъ одного склада въ другой и т. д.

Однажды ЕПО (Единое Потребит. О-во) просило прислать несколько человъкъ, умъющихъ считать на счетахъ. Въ число этихъ нъсколькихъ попали и мы, священники. Намъ дали постранично провърять нъкоторыя конторскiя книги и счета. Заниматься пришлось въ помъщенiи канцелярiи, рядомъ со свободными служащими, которые относились къ намъ очень сочувственно. Во время перерыва дамы угощали насъ чаемъ, съ приложенiемъ произведенiй собственнаго искуства.

Въ тюрьмъ не было бани. Черезъ каждыя двъ недели насъ подъ конвоемъ водили въ городскую баню, почему-то называемую дворянской, хотя въ городъ, какъ и вообще въ Сибири, дворянскаго сословiя не было. Въ банъ выдавали по кусочку мыла. Здъсь многiе стирали бълье, потому что въ тюремной прачешной бълье часто терялось.

Однажды произошелъ такой случай. Содержался въ концлагеръ откуда то присланный офицеръ, большой спецiалистъ по изготовленiю изъ жести разныхъ затьйливыхъ издълй, въ родъ самоваровъ, кофейниковъ, — конечно, для администрацiи. Комендантъ этимъ мастеромъ очень дорожилъ. Въ баню вмъстъ со всъми офицеръ, въ сильный морозъ, не могъ пойти за неимънiемъ полушубка. Въ видъ исключенiя и поощренiя, комендантъ разръшилъ ему сходить въ баню одному, въ сопровожденiи надзирателя. Офицеръ получилъ у кого то полушубокъ. Придя въ баню, съ разръшенiя надзирателя онъ зашелъ въ парикмахерскую при банъ, чтобы побриться и подстричься, а надзиратель тьмъ временемъ ръшилъ помыться въ банъ. Выбрившись, и не видя надзирателя, офицеръ «избралъ (какъ говорятъ те-

 

перь) свободу». Незадачливый надзиратель лишился службы и, вероятно, попалъ подъ судъ.

Лагерная администрацiя въ большинствъ состояла изъ тюремныхъ надзирателей еще отъ дореволюцюнныхъ временъ и отличалась сравнительно хорошимъ отношенiемъ къ заключеннымъ, комендантъ же былъ, конечно, партiйный и малограмотный, во внутреннюю жизнь узниковъ не вмъшивающiйся. Съ теченiемъ времени комендантъ сталь выдавать нъкоторымъ категорiямъ узниковъ, преимущественно изъ работающихъ, разръшенiя на выходъ изъ лагеря въ воскресные дни, отъ 8 часовъ утра до 8 часовъ вечера, но намъ, священникамъ, такихъ разрънiетй долгое время не давали.

Какъ то вечеромъ, при очередной провъркъ комендантомъ камеры, о. Василiй обратился къ нему съ заявленiемъ: «Товарищъ комендантъ, почему вы не даете намъ, iереямъ, позволенiя провести праздничный день внъ лагеря? Отъ работъ мы не уклоняемся, казеннаго хлъба даромъ не ъдимъ, ни въ чемъ не замечены». — «Хорошо, — отвътилъ комендантъ,— будетъ предусмотръно». Вероятно, на это онъ долженъ былъ испрашивать разръшенiе ГПУ, потому что и въ дальнъйшемъ долгое время отказывалъ намъ въ отпускъ. Выходъ на работы былъ большимъ козыремъ, т.к. лагерь переходилъ на самоокупаемость. За работу мы дъйствительно получали какую то плату, за вычетомъ за харчи и нары въ концлагеръ.

Наконецъ, и мы, iереи, стали получать отпуски. Первымъ дъломъ представились мъстному епископу, который отнесся къ намъ съ большимъ архипастырскимъ вниматемъ и организовалъ снабженiе насъ продуктами, преимущественно овощами, изъ которыхъ о. Василiй умълъ приготовлять чрезвычайно вкусныя постныя щи, каковыхъ, кажется, мы никогда не ъвдали на волъ. Книгъ релипознаго содержанiя лагерная администращя не пропустила. Посъщетемъ знакомыхъ мы не злоупотребляли, чтобы кого лiбо не подвести,

 

ибо несомненно за нами была установлена слежка. Когда мы возвращались въ лагерь, насъ тщательно обыскивали.

Въ камере нашей было сравнительно свободно, и мы, по временамъ, стали совершать, безъ книгъ, по памяти, всенощныя, а по утрамъ — обедницы или молебны, въ зависимости отъ обстановки, при чемъ читать и петь приходилось вполголоса. Сокамерники не препятствовали. Одни слушали, другiе не обращали вниманiя. «Благочестiе ихъ, какъ утренiй туманъ, какъ роса, скоро исчезающая» (Ос. 6, 4).

Зимою въ камерахъ царилъ страшный холодъ. Дрова отпускались въ ограниченномъ количестве, да и тъ были сырыя, и большого труда стоило ихъ разжечь. Страдали отъ холода и горожане. На прiстани стояло много пароходовъ и баржъ. До револющи по сибирскимъ ръкамъ, за отсутствiемъ железныхъ дорогъ, было сильно развито пароходство. При советской власти движенiе пароходовъ почти прекратилось: перевозить было нечего, кроме арестованныхъ гражданъ. Два-три парохода поддерживали сообщенiе между городами, а остальные гнили на пристаняхъ. И вотъ, мудрыя соввласти обрекли некоторые пароходы и баржи на дрова. Узники концлагеря принялись «налаживать разруху»: по заданiю властей, разбирать пароходы и баржи и пилить на дрова. Дрова получались важныя — сухiя, и распределялись по карточкамъ среди служащихъ советскихъ учрежденiй.

На одномъ изъ корпусовъ концлагеря возвышался крестъ надъ упраздненнымъ храмомъ. Къ годовщине октябрьской революцiи администрацiя решила снять крестъ. Привязали ко кресту толстый проволочный канатъ, выгнали всехъ узниковъ и заставили тянуть. Сколько ни старались, крестъ не поддался ни на одинъ вершокъ. Ограничились помещенiемъ на кресте пятиугольной звезды изъ фанеры.

По случаю октябрьской годовщины была объявлена амнистiя, больше всего касавшаяся уголовнаго элемента, но было освобождено и небольшое число контръреволюцiонеровъ (контриковъ), по усмотренiю осудившихъ ихъ су-

 

дебныхъ учреждешй. Были освобождены и два iерея, о. Василiй и о. благочинный, преданные и неизменные друзья. Мы, двое оставшихся въ концлагере iерея, тяжело переносили разлуку.

Мы провели вместе около двухъ летъ, сблизились и сдружились между собой. Когда мы первый разъ вышли изъ концлагеря и, во главе съ нашимъ о. благочиннымъ, явились къ епископу, последнiй, шутя, назвалъ насъ Благочинiемъ концлагеря. Хотя мы постоянно находились въ окруженiи постороннихъ лицъ и подъ неослабнымъ наблюденiемъ недремлющаго ока ГПУ въ лице лягавыхъ или стукачей, все же мы имели возможность говорить другъ съ другомъ по душамъ и обсуждать положенiе Церкви, духовенства и свое собственное.

Мы читали советскiя газеты и книги, слышали речи нашихъ «воспитателей» и хорошо знали, что религiя, Церковь и духовенство обречены на полное уничтоженiе, но твердо верили, что это не удастся. Въ описываемой епархiи еще существовалъ Епархiальный советь, избранный въ начале революцiи, но связь его и архiерея съ Высшимъ Церковнымъ управленiемъ почти прекратилась, а съ приходами епархiи ослабела. Переписка подвергалась цензуре. Съ закрытiемъ духовно-учебныхъ заведенiй связь духовенства съ епархiальнымъ городомъ тоже прекратилась.

Духовенство находилось почти вне закона и подъ постояннымъ страхомъ, хотя за все время нашего пребыванiя въ объятiяхъ ГПУ, тесный кружокъ лагернаго благочинiя не пополнялся: намъ принадлежала честь быть первыми жертвами. Городское духовенство менее чувствовало заботы о немъ со стороны советской власти, чемъ сельское. Поэтому при городскихъ храмахъ состояло по несколько священниковъ, тогда какъ многiе сельскiе приходы продолжительное время вдовствовали. Особенно тяжелымъ было положение епископата.

Темпераментный о. Василiй утверждалъ, что въ тюрьме гораздо лучше жить, чемъ на воле: не надо бояться ареста,

 

допросовъ, судовъ, не нужно заботиться о квартире, пище, одежде: живи — не тужи. Никакихъ иллюзй относительно нашего будущаго по освобожденiи мы не строили, зная, что къ побывавшимъ на казенныхъ хлебахъ отношенiе соввласти будетъ еще хуже, чемъ къ прочему духовенству. Единственная надежда была на Того, Кто сказалъ: «Врата адовы не одолеютъ Ее», а единственной программой жизни и деятельности: «Будь веренъ до смерти». После освобожденiя нашихъ друзей, лагерная жизнь оставшихся стала вдвое тяжелъе и постылъе.

 

Чтобы развязать себе руки въ борьбе съ Белымъ движенiемъ, которое и безъ того переживало агонiю, большевики допустили народамъ западныхъ окраинъ Россiи «самоопределенiе вплоть до отделенiя» и образованiе самостоятельныхъ республикъ, съ демократическимъ государственнымъ устройствомъ. Въ своихъ мирныхъ договорахъ съ большевиками, окраинные народы добились освобожденiя изъ заключенiя своихъ гражданъ, осужденныхъ за политическия деянiя противъ советской власти, съ условiемъ оставленiя ими пределовъ РСФСР въ определенные сроки.

Въ концлагерь находилось некоторое количество поляковъ, которые въ силу мирнаго договора Польши съ большевиками, были освобождены. Это было толчкомъ къ самоопределенiю и другихъ уроженцевъ окраинъ. Вопросъ сталъ и передо мной, уроженцемъ одной изъ окраинъ. Предстоялъ выборъ между тюрьмой и свободой.

Вспомнился св. ап. Павелъ, который въ опасности для жизни, часто прибегалъ къ защить своимъ римскимъ гражданствомъ. Когда язычники хотели подвергнуть его бичеванiю, ап. Павелъ решительно запротестовалъ: «Разве вамъ позволено бичевать римскаго гражданина да и безъ суда? И

 

тотчасъ же отпустили хотевшiе бичевать его, а тысяченачальникъ, узнавъ, что онъ римскiй гражданинъ, испугался, что связалъ его, освободивши отъ оковъ» (Дъян. 22, 24—30).

Вмъстъ съ другими уроженцами окраинъ «самоопределился» и я, полагаясь на волю Божiю, которая, быть можетъ, такимъ образомъ призываетъ меня свидетельствовать о Христе въ месте своего рожденiя. Результаты нашихъ ходатайствъ стали обнаруживаться постепенно: то одного, то другого вызывали въ ГПУ и никто изъ вызванныхъ въ концлагерь не возвращался, но и обещанныхъ писемъ не поступало, вероятно они задерживались цензурой. Можетъ быть, благодаря сану, мне пришлось задержаться более другихъ.

Въ конце января, когда стояли самые сильные морозы, мне объявили о предстоящей высылке въ распоряженiе ГПУ. Я не сомневался, что вызовъ связанъ съ вышеупомяну-тымъ моимъ ходатайствомъ, но все же полученнымъ сообщенiемъ былъ встревоженъ: во-первыхъ, надо на лошадяхъ, въ страшный морозъ, проехать около 400 верстъ, а во-вторыхъ, встреча съ представителями ГПУ никогда не предвещаетъ ничего хорошаго. Заметивъ мою тревогу, комендантъ пошутилъ: «Если бы вызывали на разстрелъ, было бы сказано «отправить подъ строгимъ конвоемъ», а разъ этого нетъ, бояться нечего».

Съ разренiя коменданта, я отлучился изъ лагеря, чтобы проститься со святынями города, архипастыремъ и добрыми знакомыми и запастись необходимымъ на дорогу. Черезъ день-другой подкатили къ концлагерю сани. Меня усадили рядомъ съ вооруженнымъ винтовкой конвоиромъ и мы тронулись въ далекiй путь. Такимъ образомъ я навсегда простился съ концлагеремъ и городомъ X, въ которомъ я многократно и подолгу живалъ и который очень любилъ. Всю дорогу молился: «Господи, въ Твоей руке дни мои, избави меня отъ рукъ враговъ моихъ и отъ гонителей моихъ. У Тебя исчислены скитатя мои, положи слезы мои въ со-

 

судъ у Тебя. Не даждь желаемаго нечестивому, не даждь успъха злому замыслу его» (Пс. 55)...

При другихъ обстоятельствахъ путешествiе это могло доставить много прiятнаго. Приходилось проъзжать чрезъ тайгу. Стройные кедры, высокiя прямыя, какъ струна, сосны, посмотришь вверхъ, шапка съ головы падаетъ, каждое дерево на мачту годится. Стояли кръпкiе сибирскiе морозы, градусовъ 25—30, но мы, я и конвоиръ, имъли полушубки, валенки, мъховыя шапки и морозъ намъ былъ не страшенъ. На съверъ селенiя ръдки: 20—30 верстъ одно отъ другого. Ъхали только днемъ, по ночамъ ъхать было опасно: голодные волки бродили цълыми стаями и, случалось, нападали на запоздалыхъ путниковъ.

Въ одномъ селенiи, на земскую станцiю, гдъ мы заночевали, ввалился продовольственный отрядъ, собиравшiи среди крестьянъ продразверстку, состоявшiй изъ 8—10 человъкъ молодыхъ людей, по внешнему виду производившихъ впечатлънiе отчаянныхъ головоръзовъ. Я лежалъ въ угловой комнатъ, а въ передней ужинали съ возлiянiемъ гости. До меня доносился громюй смъхъ и говоръ. Продовольственники хвалились своими подвигами. «Какъ схватилъ мужика за грудь: душа изъ тебя вонъ, говори, гдъ спрятано зерно?» Задрожалъ мужикъ: «Товарищи, не бейте, все скажу», и показалъ, гдъ закопаны мъшки.

Такими мърами выколачивали у крестьянъ хлъбъ. У зажиточныхъ сибирскихъ крестьянъ были отобраны всь запасы, до послъдняго зерна, въ предположенiи, что мужики скрываютъ запасы хлъба. Собирали также скотъ, птицу. Въ результать, весной нечъмъ было засъять поля, начался голодъ, тифъ, вспыхнуло страшное крестьянское возстанiе, прозванное большевиками Кулацкимъ.

Крестьяне жестоко расправлялись съ продовольственниками. Въ описываемомъ районь былъ убить крестьянами продкомиссаръ, отличавшиеся особой жестокостью при сборъ продразверстки. Ему распороли животъ, насыпали

 

зерна, положили гуся или утку и написали плакать: «собиранiе продразверстки» . . .

Въ сутки мы проезжали приблизительно 35—40 верстъ, въ зависимости отъ погоды и лошади. Тащились более недели. На остановкахъ конвоиръ отпускалъ подводчика, а сельскiя власти предоставляли другую подводу.

Мой тълохранитель былъ парень сговорчивый, и обещалъ мне, по прибыли въ городъ, прежде передачи меня въ лапы ГПУ, заехать къ моей семье, но когда подъехали къ городу, категорически отказался исполнить обещанiе, ссылаясь на то, что отъ ГПУ ничто не можетъ укрыться, кто нибудь обязательно донесетъ, а это повредить ему, конвоиру, мне, моей семье и даже хозяевамъ квартиры, где проживаетъ моя семья, потому что хозяева квартиры сами обязаны были бы донести въ ГПУ о моемъ посещенiи семьи. Съ доводами конвоира нельзя было не согласиться, зная, что такое ГПУ.

И вотъ я въ знакомой комендатуре ГПУ. Безъ промедленiя меня водворили въ тогь же губподвалъ, откуда я началъ хождете по мукамъ. Въ губподвалъ ничего не изменилось, кроме публики. Попрежнему губподвалъ полонъ. Царили те же самые порядки. Такъ прошла неделя. Мною никто не интересовался. Мне оставалось терпеливо ожидать, когда до меня дойдетъ очередь.

Какъ то утромъ комендантъ объявилъ, что ввиду появленiя въ городе какой-то эпидемiи, въ помещенiи губподвала будетъ произведена дизинфекцiя, а потому мы сейчасъ же должны приготовиться къ временной отправке въ губрабдомъ, куда подъ усиленнымъ конвоемъ всехъ сидельцевъ губподвала и препроводили. Я снова въ губрабдоме, где провелъ более года.

Тюрьма не изменилась, но порядки въ ней изменились къ худшему. Камера, куда я попалъ, была переполнена. На нарахъ места не было. Несколько человекъ валялось на полу. Не смотря на свой солидный стажъ, мне тоже пришлось

 

располагаться на полу. Камеры день и ночь держались на запоре, чего раньше не бывало. Число корридорныхъ дежурныхъ усилено. Даже въ уборную сопровождаетъ конвой. Можетъ быть потому, что былъ случай, когда въ уборной одинъ изъ узниковъ, человекъ со среднимъ образоватемъ, покушался на самоубiйство: сделавъ изъ рубашки жгутъ, пытался въ уборной удавиться.

Какъ оказалось, никакой эпидемiи въ городе не было. Причиной нашего перевода изъ губподвала въ губрабдомъ было возникновенiе кресгьянскаго возстанiя: нужно было освободить губподвалъ для помещенiя арестованныхъ повстанцевъ. Вооруженные вилами и рогатинами, крестьяне Западной Сибири и сибирскiе казаки поднялись противъ своей «горячо любимой народной рабоче-крестьянской прекрасной власти», начавъ съ безпощаднаго истребленiя коммунистовъ и сочувствующихъ.

Одинъ изъ корпусовъ губрабдома былъ освобожденъ и предназначенъ для повстанцевъ, следствiемъ чего было уплотненiе въ прочихъ помещенiяхъ тюрьмы и измененiе въ режиме содержанiя заключенныхъ. Находясь въ губрабдоме и изолированные отъ повстанцевъ, мы ничего не знали, что такое происходить. Знали только, что еженощно происходятъ разстрелы. Осужденные къ заложничеству невольно думали о приближающемся конце...

 

Недели черезъ три я снова быль переведенъ изъ губрабдома въ губподвалъ, не подозревая, что день перевода былъ днемъ моего разставанья съ этимъ «незабвеннымъ» учрежденiемъ. Губподвалъ былъ переполненъ до отказа. Люди валялись на полу, даже подъ нарами. Мне тоже пришлось лежать на полу, прежде чемъ пришла очередь занять место на нарахъ.

 

На этотъ разъ обитателями подвала были средняго возраста крестьяне, арестованные въ связи съ возстатемъ. «Это народъ разоренный и разграбленный; всъ они связаны въ подземельяхъ и сокрыты въ темницахъ; сдълались добычей, и нътъ избавителя, ограблены, и никто не говоритъ: «отдай назадъ!» (Ис. 42, 22). Среди арестованныхъ было нъсколько женщинъ, красноармейцевъ и даже комиссаровъ и комиссаршъ ГПУ, обвинявшихся въ сочувствiи возставшимъ.

Ежедневно цьлыми группами людей куда-то уводили изъ губподвала, а на ихъ мъсто приводили новыхъ. Возлъ ГПУ стояло орудiе. У ГПУ работы было видимо-невидимо, денной и нощной, сухой и, особенно, мокрой... Имена жертвъ Ты, Господи, Единъ въси!.. Ежедневно и еженощно происходили разстрълы...

Сейчасъ передъ моимъ взоромъ интеллигентнаго вида старушка. Она въ губподвалъ съ двумя дочерьми. Поздней ночью ее увели. По ходу слъдствiя она знала, что дни ея сочтены. Уходя, перекрестила дочерей, поцеловала, на одну изъ нихъ надъла свой шейный крестикъ. Въ губподвалъ она не вернулась. Ее освободили... отъ жизни... Дочерей дня черезъ три выпустили. ГПУ не щадитъ ни пола, ни возраста. «Злодъи злодъйствуютъ, и злодъйствуютъ злодъи злодъйски» (Ис. 24, 16).

Какъ-то въ губподвалъ втолкнули моего прихожанина, глубокаго старика, съ красивой окладистой съдой бородой. Дальше своей деревни онъ никогда не бывалъ. Потрясенный невиданнымъ и невообразимымъ зрълищемъ, растерянный стоялъ у дверей и часто, часто крестился широкимъ крестомъ, какъ въ тъ времена крестились благочестивые сибирсие крестьяне. Въроятно, онъ пумалъ, что попалъ въ адъ. Неожиданно для него я назвалъ его по имени и отчеству. Увидавъ меня, отъ радости старецъ заплакалъ: «Вотъ гдъ привелось встретиться!» Мы обнялись и облобызались. Вспомнилось библейское изреченiе: «Народъ наглый, который старца не уважитъ и не пощадить юноши» (Вт. 28,50).

Старецъ уже нъсколько лътъ не работаетъ, живетъ на покоъ. Арестованъ за то, что сыновья его ушли съ повстанцами. Какъ старожилъ, я устроилъ старцу мъсто возлъ себя. Отъ него я узналъ, что происходить въ приходъ, откуда я вырванъ враждебной силой. Въ деревнъ страшное разложенiе. Бъднъйшiе крестьяне возстановлены противъ болъе зажиточныхъ. Молодежь и подростки ходятъ комсомольцами и хулиганятъ. Въ семьяхъ разладъ. Исчезаетъ уваженiе къ родителямъ и старшимъ. Болъе почтенные мужики въ загонъ и подъ подозрътемъ. Люди боятся другъ друга. Боятся и въ храмъ Божiй пойти.

Возстанiе же возникло неожиданно. Не смотря на свою прославленную бдительность, ГПУ возстанiе прозъвало. Гдъ-то существуетъ Крестьянское Правительство. Оно объявило всеобщую мобилизащю. Оружiя у повстанцевъ нътъ. Кузнецы день и ночь куютъ пики. Эти пики да топоры — единственное оружiе. Ожидали помощи отъ городовъ и фабричныхъ рабочихъ. Города не поддержали деревни, а рабочiе не поддержали крестьянъ. Порядка среди возставшихъ нътъ. Нътъ никакихъ командировъ. Каждая деревня истребила своихъ коммунистовъ и думаетъ, что побъда одержана. А по деревнямъ ъздятъ многочисленные красные карательные отряды. Мародерствуютъ, насилуютъ, грабятъ, избиваютъ, арестовываютъ, убиваютъ. Такова картина: отъ Оренбурга до Алтая и отъ Перми до Томска...

Однажды въ губподвалъ спустился Комендантъ съ красноармейцами и началъ отнимать у арестованныхъ крестьянъ полушубки и валенки, оставляя имъ красноармейсюе обноски. Крестьяне безмолвно отдавали свои вещи. Дошла очередь и до меня. «Забирай», скомандовалъ комендантъ красноармейцу, указывая на мой тулупъ. Я ухватился объими руками за полушубокъ: «Не отдамъ, полушубокъ мнъ самому нуженъ»,.. «Когда арестованъ?» спросилъ комендантъ. Я сказалъ. «Отставить», и красноармеецъ выпустилъ изъ рукъ мой вшивый полушубокъ, перейдя къ слъдующе-

 

му узнику, который безъ малъйшаго возраженiя отдалъ тулупъ и валенки. Конечно, полушубокъ мнъ былъ оставленъ не за проявленное сопротивлеше, а потому что я находился здъсь не по дълу возстанiя. Крестьяне были сильно удручены неудачей возстанiя и арестомъ и очень боялись начальства.

Какъ-то поздней ночью я былъ вызванъ въ ГПУ. Чекистъ пригласилъ състь. Это былъ пожилой человъкъ, интеллигентнаго вида, повидимому одинъ изъ китовъ, на которомъ держалось это злосчастное учрежденiе. Предъ нимъ стоялъ стаканъ кръпкаго чая. Чекистъ предложилъ и мнъ. Я отказался, подумавъ: «Знаемъ мы вашъ чай, выпьешь — не въсть что заговоришь, пожалуй, на свою голову».

Чекистъ освъдомился: «Какъ добрались изъ отдаленнаго лагеря? Не замътно ли было что-либо на остановкахъ и ночлегахъ? Не вступали ли со мною крестьяне въ разговоръ? Что думаю о возстанiи и чъмъ оно вызвано?» Я отвътилъ незнанiемъ: «'Ьхалъ подъ конвоемъ, вступать въ разговоръ съ къмъ-либо не имълъ возможности, изолированный почти около двухъ лътъ отъ внъшняго мiра, не имъю никакихъ данныхъ судить о причинахъ возстанiя».

Чекистъ же продолжалъ: «Мы въ баранiй рогъ согнули золотопогонниковъ, буржуевъ и помъщиковъ, которыхъ поддерживала Антанта. Многiе теперь работаютъ у насъ, выполняя директивы пролетарiата. Но попы — нашъ первый врагъ, попамъ никакой пощады, никакого снисхожденiя. Вы держали народъ въ темноть, отравляя сознанiе невъжественныхъ людей религiознымъ дурманомъ. Вы—прислужники капиталистовъ и помъщиковъ. Къ съятелямъ тьмы никакого компромисса. Вотъ и сейчасъ, это попы вдохновляли народъ на возстанiе. Пролетарiатъ никогда не выпустить власти изъ своихъ рукъ. Огнемъ и каленымъ желъзомъ отобьемъ у кулаковъ охоту къ сопротивленiю».

Я слушалъ эту тираду, думая, что чекистъ увлекся, предполагая, что предъ нимъ находится одинъ изъ повстанцевъ, какъ вдругъ чекистъ перешелъ къ дълу. «А почему, собст-

 

венно вы хотите покинуть РСФСР? Изъ-за ареста?» — спросилъ онъ. «Ну, нътъ, изъ любви къ родiнь, тамъ у меня остались родители, братья, сестры. Хочу быть полезнымъ родному краю».

«Былъ я во время войны (первой мiровой) на вашей родинъ. Тамъ люди мъшками дымъ изъ избъ выносятъ (т.е. во время войны, когда пожарами были уничтожены дома, крестьяне жили въ дымныхъ, курныхъ землянкахъ)». — «Ну что жъ? Поэты говорятъ: «И дымъ отечества намъ сладокъ и прiятенъ». Нищеты я не боюсь. Мое ръшете уъхать на родину непоколебимо и я увъренъ, что задерживать меня вы не станете».

«Вы думаете, я васъ уговариваю остаться? Вы намъ не нужны, но помните, что отъ насъ нигдъ не укроетесь, на краю свъта сыщемъ. Надъюсь, значене пятиугольной звъзды усвоили: Европа, Азiя, Африка, Австралiя. Понятно? ... Смъшанная Комиссiя признала васъ гражданиномъ Х республики, въ силу чего, по оформленiи документовъ, вы будете освобождены изъ-подъ стражи»...

Выговорившись въ волю, чекистъ снова отослалъ меня въ губподвалъ, гдъ я провелъ еще около недъли, терпъливо ожидая конца и молясь: «Изведи изъ темницы душу мою». Мъсяцъ, проведенный въ Губподвалъ вмъств съ повстанцами, былъ самымъ тяжелымъ за все время заключенiя.

Снова вызовъ въ ГПУ, уже не ночью, какъ бывало вызывали для допросовъ, а утромъ. Вводятъ въ комнату, въ которой я никогда не бывалъ. Секретарь, не говоря ни слова, подсовываетъ бумажку: «Распишитесь». Прежде чъмъ расписаться, читаю: «Такой-то, какъ оптирующiй Х гражданство, освобождается изъ-подъ стражи съ обязательствомъ въ указанныъ сроки оставить пределы РСФСР». Таковой же документъ выдается мнъ на руки. Уже безъ конвоя, свободно, выхожу изъ ГПУ, возвращаюсь въ комендатуру, предъявляю документъ.

 

Комендантъ сопровождаетъ меня въ губподвалъ забрать вещи. Въ неописуемой радости оставляю губподвалъ. «Господи, Ты избавилъ душу мою отъ смерти и ноги мои отъ преткновешя, чтобы я ходилъ предъ лицемъ Божшмъ во свътъ живыхъ» (Пс. 55,14). Такъ разстался я съ ГПУ и губподваломъ, почти послъ двухлътняго лишенiя свободы. Господь былъ милостивъ къ своему рабу, неключимому рабу; не смотря на недоъдате, холодъ, трудъ, скорбь, тъсноту и страхъ смертный, ни я, а также и никто изъ собратьевъ не заболъли.

Иду, часто оглядываясь назадъ, нътъ ли погони. Были случаи, освобожденные безслъдно исчезали на улицъ, не дойдя до квартиры. На всякiй случай, надо дать знать кому-либо изъ знакомыхъ объ освобождеши, чтобы слъдъ остался. Проходя мимо дома близкихъ знакомыхъ, стучусь въ окно. Выглянула хозяйка, не сдержалась, заплакав, благодарить Бога за мое освобожденiе: «Слава Богу, часто видъла вашу жену, идущую туда или оттуда, всю въ слезахъ».

Настроенiе у меня, какъ у затравленнаго звъря, избъжавшаго смертельной опасности и вновь ее ожидающаго. Спъшу на квартиру жены. Последняя на работъ. Въ комнатъ адскiй холодъ. Спрашиваю хозяевъ, гдъ дрова? Показываютъ толстое сырое осиновое промерзлое бревно, котораго топоръ не беретъ. Накололъ дровъ, съ трудомъ растотлъ печь, шипятъ дрова, вода изъ нихъ каплетъ, а тепла нътъ. Собирается семья, родственники. Поздравляютъ. «Слава Тебъ показавшему намъ свътъ». Спрашиваютъ, расзсказываютъ. Семья перенесла не меньше страданiй на волъ, чъмъ я въ тюрьмъ. Мысли то въ концлагеръ, то въ губподвалъ. Трудно сосредоточиться. А что завтра? «Довлъетъ дневи злоба его»... «Былъ мертвъ и ожилъ, пропалъ и нашелся...»