ПОТЬМА. КАРАНТИН НА ПЕРЕСЫЛКЕ

 

Лагерная система, куда я прибыл, называется Дубравный лагерь МВД в Мордовии. Лагерная система также режимная. Это — бывшие Темниковские лагери. Лагерники выглядят неплохо. Я оказался на 18-м лагпункте, в пересылке. Предстоят четыре недели карантина в отдельной камере. Таково правило в этой системе.

Всех новоприбывших очень интересует, что же такое этот Дубравлаг с поэтическим названием. В Мордовии нет никаких шахт. Леса сильно вырублены, зато — изобилие торфа. О торфе и идут разговоры. Вода, работать тяжело, болота. А норма такая, что честно ее не накопаешь. Какой-то работяга рассказывает:

— Вода, грязь. Бывает, правда, торф и сухой. Если вода — дают резиновые сапоги, известно какие — как решето, в них словно босиком. Стой и работай. Комары да мошки тут. Иногда в урожайный год столько их бывает, что одной рукой торф режешь, а другой на лице комариную кашу размазываешь. Поедом едят.

 

*

 

Пересыльная тюрьма помещается в самой Потьме.

В камере, кроме меня, двое. Один — эстонец Тууларви, в прошлом немецкий офицер; другой — русский Степанов, математик, в прошлом студент Ленинградского университета, попавший в Германию в плен и там работавший по специальности в Иене. По возвращении на родину получил 25 лет. В лице этого математика я столкнулся с довольно необычным типом советского интеллигента. Я называю его советским интеллигентом потому, что он окончил высшее учебное заведение при советской власти. В нем не было ничего заоблачного. Он трезво смотрел на жизнь, смотрел именно как математик, не давая своим душевным эмоциям хода.

Со Степановым мы скоро становимся друзьями. Степанов очень чутко реагирует на все патологические явления советского строя. Народ, по его мнению, вообще не может ничего, он может только выталкивать из себя выдающиеся личности, а они вершат какие-то

 

дела. Любит повторять изречение древнего философа Ямвлика, что демон толпы — самый глупый из всех.

—    И с большевизмом, Трегубое, будет покончено не тогда, когда толпа попрет на баррикады. А тогда, когда народившаяся новая культурная элита ликвидирует его.

—    А если она не народится?

—    Тогда Россия погибнет как культурное и политическое явление, как гибнет все отсталое...

 

*

 

Здесь, на пересылке, водят гулять каждый день на полчаса, а то и на час. В окно женской камеры глядит смазливая рожица Женьки.

— Здравствуй, Женя, — кричу я.

Дежурный не смотрит в мою сторону, и в форточку летит записка в спичечной коробке. На другой день получаю ответ. Оказывается, что Женька-Спирохета — учительница математики, она спрашивает меня, не помню ли я формулу Кардано. Формулу Кардано я, конечно, забыл, но меня выручает Степанов. Мой престиж сохранен. А Степанов меня изводит, что я теперь у него в руках, и что он рано или поздно информирует «глубокоуважаемую Евгению Трифоновну о моих математических познаниях».

 

КОЕ-ЧТО О БЛАТНЫХ

 

Наша камера все время пополняется новыми людьми. По соседству гомонят блатные. Ночью вдруг стук замка. Входит человек десять.

— Встаньте к окну, или оставайтесь на нарах, — приказывает офицер.

Надзиратели лезут под нары и пытаются поднять половицы. Железными прутьями щупают в дырках.

Снова гремит замок. Входят еще двое.

—    Гражданин капитан, ход точно есть, только он не сюда, а в соседнюю камеру.

—    А ну, очистить ее. У нас седьмая пустая — всех туда! И доглядеть, куда ведет ход, а то может еще наружу.

В соседней камере блатных слышен шум, свист, пение, крики. В коридоре какой-то блатарь визжит:

— Поддельный ход начальники открыли, прямо в Кремль, к Сталину под кровать!

Вечером рассказывают:

— Точно поддельный ход блатари к бабам прорыли, но не эти, а уже давно... И ни один не настучал, — ни у них, ни у баб. Теперь вот только случайно открыли...

Постепенно наша камера превращается в дружный коллектив. Блатной элемент представлен двумя довольно безобидными типами — одним молдаванином и неким Мишей. Ведут они себя почти совсем прилично. Миша вдумчиво шьет рюкзак. Шьет он его артистически.

 

—   Вам сколько дали? — спрашиваю я его.

—   25, Георгий Андреевич. Я в немецких частях служил парашютистом. Уже довольно сижу, вот я себе рюкзак и шью.

—   Опасное дело, Миша. Вы знаете, что если застукают, обыкновенно даже не берут, а просто стреляют.

—   Да знаю я все это, Георгий Андреевич. Но, между прочим, и в Советском Союзе кое-где по лесам сидят еще беспокойные людишки. Вот я к ним пробиваться и буду.

—   Да разве есть еще антисоветские партизаны?

—   Имеются, Георгий Андреевич.

Впрочем, Миша много не говорит, но я вижу, что сделает. Дубравлаг — это болото, хуже Воркуты. А он не хочет, чтобы его совсем засосало.

 

ОКО ЗА ОКО, ЗУБ ЗА ЗУБ

 

В неурочное время гремит замок. Мы все встаем. Входит какой-то майор и плотный дядя в кожаном пальто.

— Советское  правительство,—  говорит  он,— твердо  решило  покончить с бандитизмом в лагерях. Ввиду этого со дня объявления Указа Верховного  Совета  всякое убийство  в  местах  заключения  будет караться смертной  казнью.  Я — прокурор Дубравлага,  — многозначительно говорит он. — Прослушайте Указ.

Не торопясь зачитывает текст Указа. Потом нас всех вызывают по фамилиям и каждый подписывает бланк о том, что ему объявлен Указ за номером таким-то. Следует дата: январь 1953 года.

—  Да, теперь не отвертишься, — говорит Миша, — как раньше. И все равно будут убивать, особенно сук.

—  Я думаю, — говорит Степанов, — что этот Указ вызван нарастанием низового  террора  против  представителей  власти,  во-первых, а во-вторых — против самих заключенных из категории угодничающих —разных  там  стукачей,  нормировщиков,  комендантов,  конторщиков  и вообще всей братии «давай-давай».

С этим все соглашаются.

 

НА ДЕВЯТОМ ЛАГОТДЕЛЕНИИ

 

...Снова этап. На этот раз привозят в девятое лаготделение системы Дубравлага в Мордовской АССР. Это, в сущности, центральная больница. Большинство бараков — «больничные корпуса». Как во всех лагерях имеется и изолятор — это всегда самое солидное и прочное здание. На границе между мужским и женским ОЛПом — особое здание. Оно громко называется «психиатрической лечебницей девятого лаготделения».

Общее количество заключенных здесь — 800 больных и 400 здоровых, или полуздоровых, способных выполнять какую-то работу. За всю мою лагерно-тюремную карьеру я в первый раз в жизни попал в, так называемый, сангородок. Сангородок обычно— последний этап в жизни заключенного. Но для не тяжелобольного попасть на больнич-

 

ный ОЛП — большое счастье. Больничная атмосфера чувствуется во всем. Даже, если попадешь в рабочую бригаду — жить легче: режим мягче и питание лучше. Когда я в первый день очнулся на своей койке, на тумбочке стоял обед, даже по стационарным понятиям очень неплохой: жирный суп, каша, хоть с микроскопической, но мясной котлетой и маленький пирожок.

Кроме того, у девятого лаготделения есть еще особая приманка, оказывающая неотразимое влияние на блатной элемент и на мало-мальски жизнерадостную молодежь: рядом расположена женская половина, которая административно относится к девятому лагпункту, но отделена от него забором с проволокой, запретзоной и особой вахтой.

 

ЧЛЕН СОЮЗА ИЗ ГЕРМАНИИ

 

Я лежу в палате. Уже вечереет. Кто читает, кто играет в шахматы. За окном крутятся бесприданницы-снежинки.

— Трегубов, к вам человек. Выйдите!

Выхожу в коридор. Стоит высокий молодой человек в бушлате.

— Я вас знаю по Берлину, — говорит он. — Вы помните, конечно, доктора Николая Митрофановича Сергеева. Он, ведь, погиб в немецком концлагере в 1944 году...

Напоминает мне знакомое по Берлину дело Бушманова, называет имена некоторых членов Союза. Ему не повезло еще больше, чем мне. Пришлось познакомиться с советскими тюрьмами уже в 1944 году.

Он работает фельдшером в психиатрической лечебнице. От него я узнаю подробности об этом сногсшибательном заведении.

 

И НА ДЕВЯТОМ РАБОТАЮТ ПО-СОВЕТСКИ

 

— Вы, Трегубов, как себя чувствуете? — спрашивает меня комендант.

—   Да ничего, как будто.

—   А поработать не хотите немного?

—   Немножко можно.

—   Много мы и не имеем права вас просить — вы больной. Тут дровец нарубить надо, да помочь пооткапывать водопровод.

При слове водопровод у меня, по-видимому, на лице написано, что-то такое, что заставляет врача и коменданта улыбнуться. А я уже слышал от моего товарища-немца Ганса Ш., что раскопки замерзшего водопровода начинаются с января и кончаются июлем, когда он и без того оттаивает.

— А, вы уже знаете нашу историю с водопроводом? Идиоты это — лагерное начальство. Да уж приходится хоть для вида покопать. Санинструктор требует, и начальник лагпункта тоже.

На следующий день я с другими более крепкими больными долблю промерзшую землю. Сначала приходит начальник хозчасти:

— Да, — авторитетно говорит он, — вот где надо копать, — и чертит палкой на снегу каббалистические знаки. — Вот он как идет!

Долбим по указанному месту. Появляется начальник спецчасти.

 

—    Эй, работяги, это кто велел тут водопровод откапывать, а?

—    Начальник хозчасти приходил, капитан.

—    Да откуда он знает?  Его и не было, когда водопровод клали. Вот где копать надо.

На снегу появляются новые кривые начальственного рвения. Становимся на новые места.

— Подожди, ребята, копать. Сейчас придет третий, — говорит бригадир, когда тот ушел.

И словно напророчил. Размахивая руками, в полушубке нараспашку, приближается старший лейтенант Пуговицын, начальник ЧИСа.

— Выпил сегодня, раб Божий, — говорит кто-то. Пуговицын балансирует руками, поскальзывается.

— Эй, чего стали то. Не знаете где копать? А вот тут труба залегла путем-дороженькой.  А ну,  давай копнем, эй ухнем! — вдруг заорал он.

После ухода Пуговицына начинаются споры, где же все-таки копать.

— Подождем, еще кто-нибудь придет — покажет.

И, действительно, появляется заключенный санинструктор Рыбкин.

— Все трое пальцем в небо попали, — говорит он нам. — Вот где труба.

Сообразуясь с линией, начерченной на снегу Рыбкиным, труба должна была быть сделана не из железа, а из какого-то крайне гибкого материала и извивается вроде удава.

— 5 часов!  — возглашает бригадир.  — Кончай,  ребята,  работать. Шабаш до завтра.

Бежит кто-то власть имущий:

—    Да что же это такое? 16 человек за весь день ничего не сделалию. Хоть бы снег очистили. Эй, куда пошел?

—    Домой, я больной, — флегматически отвечает работяга и уходит.

 

ПСИХИАТРИЯ В ЛАГЕРЕ

 

Как много уже говорилось в предыдущих очерках, лагерная система — система медленного и доходного убийства людей.

— Сам подохнешь, да еще пользу принесешь, — с безграничным цинизмом,  но совершенно в соответствии с действительностью говорят чекисты.

С момента ареста жизнь заключенного есть беспрерывное схождение в могилу. Лагерь разрушает человеческое тело быстро или медленно, но последовательно и беспощадно. Советская карательная система разрушает также и вашу душу.

Дух человеческий, образ и подобие Божие изначально ненавидим коммунистами. Враг не имеет права иметь души. Враг не имеет права быть духовно независимым. Враг, после того как он попал в руки советских органов, теряет не только свою свободу. Он должен потерять также свою индивидуальность и свою душу. Он должен стать говорящим человекоподобным существом на двух ногах, у которого остается только право полного подчинения, право работать на советскую власть

 

и право умереть тогда, когда это будет угодно советской власти, причем, умереть, не причиняя ей никаких хлопот. Но человек борется с подобным положением вещей. Следствием этого является постоянное ненормальное состояние духовной и душевной жизни заключенных. Можно сказать, что все заключенные в какой-то — большей или меньшей — степени душевнобольные. Но лагерная система не признает за ними права на роскошь психической неуравновешенности. Вас признают больным тогда, когда вы становитесь не только бесполезным, но опасным и вредным...

Заключенного начинают «лечить». Сначала лечение производится отнюдь не врачами, а всяческими прорабами, бригадирами, звеньевыми... На явно невменяемого субъекта орут, над ним издеваются, на него пытаются натравить товарищей. Его обвиняют в симуляции, в лодырничестве, но ничто не помогает. Встает вопрос, куда его девать. Выносится соломоново решение — спихнуть в другую бригаду. Но и в другой бригаде ему не жить. Последний этап — психиатричка.

В девятом лаготделении имеется специальный корпус для душевнобольных. Когда смотришь на это здание снаружи, бросаются в глаза зарешеченные окна. Внутри — коридор, направо и налево палаты, или вернее, камеры, по-тюремному запертые круглые сутки. В камерах-палатах лежат больные. Некоторые особенно опасные сидят в одиночках. В особых палатах находятся женщины.

Впоследствии, работая в прачечной в непосредственной близости психиатрического корпуса, я часто наблюдал незабываемые сцены. Больных ведут в баню. Из здания выходит процессия, страшнее и грустнее которой трудно себе представить. Мужчины всех возрастов, как правило, — худые, как щепки, в одном белье, поверх которого накинуто одеяло, в истоптанной обуви... Непередаваемое выражение лиц душевнобольных известно всякому, кто когда-либо имел с ними дело. Иногда больные делают жалкие попытки бежать. Но психиатрический корпус расположен в лагере и не больному — раздетому, слабому, забитому — вырваться хоть на время на волю...

Душевнобольных, конечно, в лагерях как-то лечат. Но как — вот вопрос? Властями отпускается все в обрез — лекарства, оборудование и т.д. Зло № 1 — почти полное отсутствие квалифицированного персонала. Не хватает врачей-психиатров и невропатологов. До предела сокращены штаты фельдшеров, сестер и санитаров. По всем лагпунктам, также и у нас, стационары обслуживали сами себя, силами больных. Кастелян был только ответственным за материальную часть. Санитаров по корпусам так мало, что они без посторонней помощи не могут справляться с текущей работой. И вот больные обслуживают сами себя.

Штатные должности во всех корпусах, как правило, заняты вольнонаемными служащими. В большинстве это медицинские сестры, которые всякими правдами и неправдами работают на должностях врачей и фельдшеров. В медицинском отношении они очень слабо подготовлены и их работу практически делают заключенные-специалисты, которые не оплачиваются. Единственная привилегия, которую они имеют, — их не списывают со стационара и не посылают на общие работы.

 

В психиатрическом корпусе было два нештатных фельдшера: один работал днем, другой — ночью. Оба числились как больные. Было несколько санитаров — тоже на положении больных.

Если бы человек со стороны изучил списочный состав пациентов психиатрического корпуса, то он, не зная подлинного положения вещей, увидел бы, что это «сумасшедший дом, где сумасшедшие лечат сумасшедших» — как заявил не без юмора один чекист.

За лечение душевнобольных в мое время была ответственна женщина врач-психиатр. Она была неплохим человеком и, говорят, незаурядным специалистом своего дела. Делала она все, что могла. Но много ли она могла — сама заключенная и бесправная?

Вольное начальство брезгливо сторонилось психиатрического корпуса — этого дна лагерного ада.

Конечно, большинство больных таковыми никогда не стали- бы, не пройди они тюрьмы и лагеря. Я слышал от многих врачей, что бесчеловечные методы чекистских допросов, как правило, сопровождаемые пытками, почти всегда оставляют неизгладимую травму в душе человека. А потом — лагеря... Полная бесперспективность в будущем...

Вылечить многих из этих душевнобольных не так уж и трудно: их надо выпустить на свободу, вернуть им нормальное существование, хотя бы в тех ненормальных условиях, в которых живет средний советский гражданин. Рассматривать душевнобольных, как политических преступников — это совершенная нелепость даже с точки зрения бесконечно подозрительной власти. Но коммунистическая власть предпочитает держать взаперти этих несчастнейших из несчастных.

Привлекателен для «здоровых» заключенных в психиатрическом отделении был... забор. Забор двора психиатрического корпуса выходил тремя сторонами в женскую зону. Во всех прочих местах женская зона была отделена высоким забором с колючей проволокой сверху и внизу забора (под утлом в 45 градусов) и запретзоной.

А на заборе, отделяющем двор психиатрического корпуса от женской зоны, была проволока лишь наверху, не было ни колючей проволоки внизу, ни запретзоны. Один забор — это не препятствие. Через него можно сравнительно легко перелезть, или отогнуть в сторону горбыль и сделать лазейку...

 

СМЕРТЬ СТАЛИНА

 

Март 1953 года. По ночам над бараками шумят мокрые ветры весенних бурь. Снег чернеет. В полдень припекает весеннее солнце.

В банный день, попарившись, возвращаюсь в свой корпус. Поражает необыкновенная тишина. Все палаты пусты. Больные молча стоят у радиорепродуктора.

— Сталин заболел, — говорит кто-то.

У всех мелькает одна и та же мысль: неужели конец? Проходит день, ночь. В 10 часов утра:

—    Товарищ Сталин скончался. Все молчат.

—    Это война, — говорит кто-то.

 

—    Наоборот, — это мир. Теперь конец советской власти.

—    Ничего  не конец,  только хуже  будет.  Он хоть умный  мужик  был, войну выиграл.

—    Чего же теперь ждать?

—    Да лучше будет, ребята. Хуже, чем при Сталине сделать трудно.

—    Советская власть на все способна. Кто же теперь заместо усов-то будет?

Радио мрачно и торжественно играет траурный марш Шопена, потом Бетховена, Чайковского... Полчаса спустя после объявления о смерти Сталина я зашел в прачечную. Там никто не работает. Все оживленно дискутируют. В дальнем углу пожилой крестьянин Стасюков, глубоко верующий, старого закала рыбак из Полесья, истово молится.

— Слава Богу, — шепчет он, — прибрал от нас Господь нечестивого. Такого, прости Господи, и в аду испугаются. Чертей, небось, вокруг гроба не оберешься.

 

*

 

Радио передает речи у гроба Сталина.

—    Нет неразрешимых  вопросов,  —  провозглашает,  обращаясь к Западу, Маленков.

—    Нет неразрешимых вопросов, — вторит ему Молотов.

— Нет неразрешимых вопросов, — кладет резолюцию Берия.«Врете вы, подлецы! — думает про себя лагерник. — Есть неразрешимые вопросы. Не может не быть неразрешимых вопросов между рабовладельцами и свободными людьми».

Идут недели, дни. Ползут липкие как лейкопласт, слухи.

— Ребята,  лагеря  будут распускать!  Всех заключенных делят натри  категории.  Первую  —  самых тяжелых  —  в  закрытые  тюрьмы.  Вторую — тоже тяжелую — оставят в лагерях, а всех остальных — на вольное поселение.

 

В ПРАЧЕЧНОЙ

 

Май 1953 года. Весна. Снег сошел. Кругом все блестит тем светом, когда кажется, что в прозрачном чистом воздухе все как-то особенно рельефно и четко. Больше всего меня после воркутского безлесья поразили деревья. Теперь они распускаются. С весной все воспрянули духом.

Меня выписали из стационара. Нарядчик — деловитый и неплохой человек, — спрашивает:

—    Трегубов, ты бы тут остаться не хотел?

—    Да я бы очень хотел, да только...

—    У тебя в бумагах стоит, что ты в банно-прачечной бригаде работал, а у нас прачек не хватает. Сходи в спецчасть, поговори. А откажешься от прачки — недели не пройдет, как на рабочий ОЛП уедешь.

Заведующий банно-прачечным комбинатом смотрит на меня с сомнением.

 

—    Ваша профессия, Трегубов?

—    Учитель иностранных языков.

— С  нами  крестная  сила.  Так...  А стирать-то  вы  можете?  Это ведь не грамматика.

Но прачки ему дозарезу нужны.

— Хорошо, я поговорю, — говорит он. — Вы в каком корпусе лежите?

Через неделю нарядчик извещает меня, что я списан в прачечную бригаду.

— Радуйся, — говорит он. Работенка блатная. Соколенко мужик неплохой.  Сыт  всегда  будешь,  да  еще  и  платить  будут.  Правда,  мало очень, так от 20 до 30 рублей.

Банно-прачечный барак — это руины. Зданию лет 20. Оно насквозь гнилое. Стены осели, гнилые перекрытия не держат потолка и крыши. Между корытами установлено штук пять подпорок, без которых крыша несомненно рухнула бы. Официально этого барака вообще нет в природе. Он как развалившийся уже давно списан и актирован. После актировки лагерное начальство должно выделить средства на постройку нового здания, так как законом воспрещается жить или работать в здании, пришедшем в полную негодность и списанном на слом. Но начальство вольно обращается с законами.

Под гнилым, полуразвалившимся потолком установлено штук десять корыт и два котла. В них кипятится вода. В углу — кран от все еще замерзшего водопровода.

Работа в прачечной, как всякая лагерная работа, состоит из двух неизбежных элементов. Первый элемент — это то, что каждый должен делать по нормам, правилам, по расписанию, установкам и требованиям начальства. Второй элемент — это то, что заключенный при всем желании не может не делать. Относящееся к первому элементу не выполняется никем и никогда, относящееся ко второму элементу каждый старается свести до минимума. Чем более вы приближаетесь к лагерному идеалу ничегонеделания, тем лучше вы умеете жить по-лагерному. Работать надо мало, но так, чтобы казалось, что вы из кожи лезете и нормы выполняете. А нормы такие, что их по-честному даже и невозможно выполнить. Смена длится 10 часов. Рубашек и кальсон надо постирать за смену примерно 50 пар, т. е. сто штук. Простынь, примерно сотню. Полотенец — штук 120, наволочек белых — примерно 100 штук. Цифры страшные.

— Да вы не пугайтесь. Все справляются и вы будете справляться. Мыла вам полагается 400 гр. на смену, т.е. один кусок. Как вам там будет хватать — это дело ваше. Мне, — говорит заведующий прачечной, — совершенно  не  интересно,  как  вы  будете  работать,  меня интересует, чтобы вы в конце дня сдали по счету то, что от меня получили, и чтобы то, что вы мне сдаете как чистое, было чистым, т. е. пусть оно даже будет грязным, но чтобы никто этого не замечал, и все были бы довольны. Не будет жалоб на вашу работу — и я буду доволен, будут — никакие извинения меня не интересуют. И еще одно запомните: за каж-

 

дый предмет вы отвечаете. И если у вас хоть одна рубашка пропала, то всю ответственность несете вы. У меня запасов нет. Ясно?

... Итак, я — прачка. В моей лагерной судьбе наступил новый профессиональный поворот. Вероятно, моя жена в будущем будет очень довольна этим обстоятельством. Но стираю безо всякого удовольствия. Руки болят, поясница ноет, кажется, что она вся налита свинцом. Шея от неестественного положения головы — как деревянная. Зловонные испарения корыта раздражают дыхательные пути. Глаза слезятся. С тоской смотришь на груду грязного, заношенного белья, которая совсем не уменьшается...

С утра все работают интенсивно. Каждый стремится выстирать первую партию и развесить на дворе как можно раньше — использовать летнее солнце. Если же день дождливый — тогда топится сушилка. Сушилка — это низкая комната с железными трубами вдоль стены и с рядами деревянных палок под потолком. На них то и сушится белье. В сушилке оставаться подолгу не рекомендуется. И вообще прачечная на девятом лаготделении пользуется дурной славой. Из нее прачки через довольно регулярные промежутки времени отбывают в туберкулезный корпус. Из сушилки — дверь в самое светлое и сравнительно чистое помещение прачечной — в бельевую. Туда сдается чистое белье, там оно гладится и хранится.

 

ПЕРВАЯ ЛАСТОЧКА

 

Бегут немцы из прачечной.

—    Все в лагере говорят — в спецчасти составляют списки на немцев. Лед тронулся.  Начинают отправлять на родину!  — кричит мой коллега-прачка.

—    Да еще ведь ничего толком неизвестно. Если списки и составляют — может быть, совсем и не домой поедем, — возражает другой.

Я на освобождение никак не рассчитываю. Я — член НТС и русский по происхождению. Правда, у меня немецкое подданство и я числюсь, как немец. Однако я уверен, что советская власть меня никогда не выпустит. А все же где-то в уголке сердца шевелится что-то вроде надежды.

Ползут дни. Весь лагерь ждет, что новое правительство будет делать с осужденными иностранцами. Объявляют нескольким немцам приготовиться на этап. Всего шесть человек. Меня и моего приятеля Ганса ТУТ — нет.

У отбывающих радостная суета. Весь лагерь провожает их. Совсем незаметно зависти или злобы против немцев.

— Вот тебе и новое правительство после Сталина. Первым делом иностранцев освобождает, а свои, советские — сиди.

—    Так и должно быть. Советский человек — всегда в дураках. За немцами хоть правительство есть, а за нами кто?

—    Еще не разучился на советскую власть обижаться?

 

ПАДЕНИЕ БЕРИИ

 

Я развешиваю белье, прибегает знакомый молодой литовец — в прошлом литовский антикоммунистический партизан.

—    Что с вами, Матушко? — спрашиваю я его. — Вы совсем запыхались...

—    Да тут такие дела, Георг, не слыхали? Ну, так держитесь! Берия — враг народа!

—    Что-о-о?

—    Ага! Вскочили на ноги? Только что радио сообщило: Берия — враг народа. Пошел по пути преступного авантюризма. Ставил себя выше партии и правительства... Сейчас я на вахте был, на разводе. Там скандал. Работяги уже эту новость слышали, а дежурный еще нет. И вот выходит на работу колонна. Конвойный считает и видит — одно место пусто. «Ну, говорит, заполняйте, чего спите?». А кто-то из работяг отвечает: «Мы это место для Берии припасли». У начальника конвоя глаза на лоб полезли: «Что ты сказал, ну-ка повтори!» А работяга опять: «И повторю. Для Берии место, задери его собаки». От такого святотатства конвойный чуть не обалдел и побежал на вахту жаловаться. А тут как раз радио эту новость со всеми подробностями повторяет... Пойдемте, Георг, на вахту, прямо интересно на чекистов посмотреть. Хвосты поджали, лица на них нет...

Настроение на всем лагпункте резко прыгает вверх — как в первые дни корейского конфликта.

В эту ночь на девятом лагпункте никто не спит. Шумит ветер. Во всех окнах корпусов — свет. А внутри, сидя на койках в одном белье, дискутируют больные. Спорят, надеются, прикидывают свои шансы на жизнь.

— Двух кровососов нет — хуже не станет...

Обсуждаются бесчисленные варианты. Ясно же только одно: склока в Кремле началась и важно дать правильный ответ на вопрос — приведет ли она в ближайшем будущем к падению советской власти или нет, и что будет с лагерями, со всеми нами. Все согласны в одном: началось!

И все чувствуют злорадное удовлетворение. В глазах лагерников Берия — это вообще не человек, а существо, для которого мало одной смерти. Все знают, что Сталиным и Берией убиты многие миллионы. Десятки миллионов влачат самое жалкое существование в лагерях. Каждый дорого бы дал, чтобы присутствовать при допросе Берии или быть с ним в одной камере.

— Небось, дает дрозда теперь в камере! Конечно, это некоторая разница, сажать других или сидеть самому.

Проходит несколько дней. Смутно начинают очерчиваться контуры политического курса нового правительства — ослабляют вожжи, отходят от твердокаменных установок Сталина.

— Сталин хотел прошибить стенку лбом, а эти тихой сапой, обходом. Теперь только и жди обманов, — говорят лагерники. Рожа-то у Маленкова какая — в рамку не помещается!

 

ВОССТАНИЕ В ГЕРМАНИИ

 

Июнь перевалил за середину. Только что привезли свежие газеты. Бежит Ганс Ш.

— Георг, ты русский хорошо знаешь. В Берлине революция, опять льется немецкая кровь...

У ящика с вывешенными «Правдой» и «Известиями» столпились работяги и дискутируют.

Читаем полное тревоги и злобы официальное сообщение. Беспорядки в Германской Демократической Республике. Конечно, виноваты провокаторы и агенты из Западной Германии, фашистско-шпионские организации, американские деньги, ассигнованные на подрывную работу. Фашиствующие элементы освобождают из тюрем государственных преступников.

Ясно — в Восточной Германии крупные события. Теперь все дело в том, что будет делать Запад.

На другой день газеты сообщают, что волна уличных демонстраций пошла на убыль и что «правительство ГДР приступило к устранению недостатков; мешающих повышению жизненного уровня трудящихся». Значит кое-чего добились!

— Молодцы немцы! — говорит, работяга, поддержанный другими.— Только что они одни могут поделать. А американцы с англичанами хвосты подтянули и сидят: нас не тронь, и мы не тронем. Да их до поры до времени никто трогать и не собирается.

Неизвестно, какими путями в лагерь проникают слухи, что народное восстание в Восточной Германии было подавлено советскими войсками.

— Вот оно, наше народное правительство! — с сарказмом и ожесточением говорит один работяга.

 

ВЛАСТЬ ЛЮБВИ

 

Из женской зоны приходит записка: «Юрка, что ты спишь? Я тут!» — и подпись: «Твоя Женя». Значит, Женька-Спирохета прибыла со вчерашним женским этапом. Надо попытаться установить связь.

Вдоль запретной зоны забора, отделяющего женский лагерь от нашего, целый день гуляют, игнорируя комаров, надзирателей и опера, любители женского пола, называемые на лагерном жаргоне «сердце-страдатели». Заключенные ухитряются влюбляться, ревновать, страдать... Завязываются даже серьезные романы. Некоторые совершенно сходят с ума и проделывают все то, что проделывается на воле между 15 и 18 годами. Большая часть романов начинается и кончается прогулками вдоль забора и зрительной мистической связью. Другие — посмелее, они завязывают переписку. Переписка строжайше запрещена лагерным начальством. За нее сажают в изолятор и отправляют на другой лагпункт. Кто уже готов идти на все — рискует на прорыв в женскую зону. Есть и женщины, идущие на этот шаг. Перебраться в чужую зону — дело очень трудное, требующее большой решительности, хладнокровия и ловкости. Нужно преодолеть забор из горбылей и колючей проволоки. За подобные экспедиции, при провале, гарантиро-

 

ван более или менее длительный срок изолятора и отправка на другой лагпункт, иногда даже на штрафной.

Переписка организуется разными способами. Самый простой — это привязать записку к камню и пустить через забор. В хорошие летние дни порою идет настоящая бомбардировка камнями. И тогда берегись! На моих глазах камень, пущенный неловкой женской рукой, закончил свой полет на плече надзирателя Федорова-косого. Федоров истошно заорал. Тотчас же пространство и по ту, и по другую сторону забора опустело, но из-за всех углов выглядывали любопытные работяги. Кого-то успели захватить, и повели в комендатуру.

Более ловкие передают почту через тех, кто имеет ход на женскую зону. Но ходит в нее всего несколько человек и надо иметь хороший блат. Мне повезло: фельдшером в психиатрическом корпусе работает мой приятель. На него я мог абсолютно положиться, а он, обладая достаточной порцией альтруизма, рискуя своим положением, переправляет в женскую зону чуть не каждый день целую пачку писем, в том числе и мои.

Из писем Женьки я узнаю много интересного о женской зоне. Сама она устроилась на работу нарядчицей и это мне совсем не нравится. Как правило, нарядчики пользуются дурной репутацией. Я начинаю обиняком собирать информацию о Жене. Но о ней, странным образом, никто не говорит ничего дурного. Характер у нее довольно бурный и сердить ее не рекомендуется, но в подлостях, классических для нарядчицы, ее никто не обвиняет: она не берет взяток, не стучит, не задирает носа и всем, по мере возможности, помогает.

 

*

 

Раз сидим мы с приятелем на крыльце хирургического корпуса и смотрим, как парочки переговариваются сквозь забор. Вдруг сзади, со стороны пустыря из-за забора появляется надзиратель. Все кидаются прочь. Один какой-то незадачливый донжуан зацепился за корчагу ногой и покатился прямо под ноги надзирателю.

— Мало что у забора стоишь, еще меня с ног сшибить хочешь, — спокойно и насмешливо говорит надзиратель.

Другой — молодой татарин — от страха прирос к месту. Не уходит и женщина на той стороне забора. Надзиратель несколько секунд молча смотрит на эту сцену.

—    Что же мне теперь тоже что ль с барышней у забора стать? Вы хоть разбегайтесь,  когда видите,  что начальство идет.  Совсем обнаглели! С меня тоже службу спрашивают. Понятно? — с полным пониманием проблемы говорит надзиратель.

—    А вы что, — обращается надзиратель к нам. — Сторожа что ль?

—    Да нет, так сидим, на солнышке греемся.

—    Ну то-то! Грейтесь, черт с вами! — уходя бросает он нам.

 

ТО, ЧТО СТРАШНЕЕ СТРАШНОГО

 

Приходит знакомый.

— Вот,  Трегубов,  дождались!  Сегодня  вечером  детей  будут  отправлять.

— Каких детей?

 

— А вот тех, что у наших женщин-заключенных. По закону, если у заключенной ребенок, то его не имеют права у нее отбирать, пока ему не исполнилось два года. А как два года стукнуло, ребенка отрывают от матери и отправляют либо к родственникам, либо в детдом. Представь себе, что для женщины, потерявшей в жизни все — дом, семью, друзей, свободу и осужденной на долгие годы лагерной каторги быть разлученной  с  ребенком,  составляющим  ее  единственную  радость... Страшнее страшного! Этого дня боятся все в женской зоне. Не любит его даже начальство... О предстоящей отправке детей узнают каким-то образом, несмотря на все строгости, заранее. Когда матери в последний раз получат из яслей своих крошек, они садятся с ними по укромным уголкам и льют слезы, считая оставшиеся до отправки часы и минуты. В обоих лагерях угрожающее настроение растет, вот почему начальство и не любит этого дня...

Мы выходим наружу. У женской вахты собирается толпа. С этой стороны — мужчины, с той — женщины. Шныряют надзиратели. Тут же вольнонаемные сестры, которые будут сопровождать детей. Приходит начальница спецчасти с сопроводительными документами.

Дети интуитивно чувствуют, что грозит беда и как-то жалко, испуганно смотрят на матерей. Некоторые плачут. Душевные страдания и беспокойство матерей передаются и им. Надзиратели оттесняют толпу работяг от вахты. Начинается перепалка:

—    Расходитесь, говорят вам. Идите по баракам и там сидите.

—    Я свое отработал, — огрызается работяга. — Имею право гулять по зоне...

Мужчины отходят в сторону шагов на десять. Надзиратели чувствуют, что сейчас лучше никого не злить, и оставляют их в покое.

Матери, заплаканные, с блуждающими глазами, дрожащими руками повязывают детям какие-то тряпочки, платочки. Сопровождающие сестры начинают по документам принимать детей. У одной уже взяли ребенка.

—    Вова, Вова, — плачет она и прижимается лицом к воротам.

—    Вот звери! — говорит кто-то в толпе. Вова, где ты?

К воротам и проволоке прижались матери. Они, как завороженные, смотрят, как уносят детей. Видно, навсегда хотят запомнить их личики...

Я видел глаза людей за несколько минут до смерти. На меня самого неоднократно смотрела смерть. Страшны глаза человека, когда он переходит в небытие. Но безгранично страшнее глаза матери, у которой взяли ребенка. В них — само небытие.

Все идет внешне гладко. Передают последних детей. Начальство довольно — кажется, обойдется без скандала. Но скандал все-таки разразился. Вольная медицинская сестра, как говорили, рьяная партийка, вдруг закричала:

— Ну, чего прилипли к забору? Дети не ваши, а государственные. Это переполнило чашу страдания.

—    Сама  ты  государственная  проститутка,  сука,  —  раздается  в толпе мужчин.

—    Мой Коля, где ты? — начала отчаянно кричать какая-то жен-

 

щина. Я вижу, как она вцепилась в проволоку. Другая ее оттаскивает. Бежит с бледным лицом надзирательница, за ней — другая. Со мной рядом стоит некто Первухин в лихо заломленной кубанке. Он пользуется дурной репутацией в лагере: не то блатной, не то опасный бандюга с солидной порцией лагерных убийств. Но сейчас на нем лица нет.

— Пойдем, товарищ, — говорит он мне, хотя я с ним почти незнаком. — Не могу я такого видеть. Кто же, кроме советской власти, может у матерей детей забирать? Хуже бандитов всяких...

Народ расходится. Женщины бережно отводят от проволоки матерей...

 

И СНОВА ЗИМА...

 

Стоят, лютые морозы. Весь лагерь мерзнет. Недодают топлива. Дров не хватает даже для больничных корпусов. Врачи рвут и мечут. Вольнонаемные начальники сваливают вину один на другого.

Мы, работники прачечной, должны сами для себя пилить жерди. Дрова сырые и едва горят. В прачечной — ад кромешный. Крыша едва держится над головой, с нее течет, пол прогнил и весь в дырах. Наверху — жара, внизу — ноги коченеют. Вода замерзает на полу. Углы промерзли, дверь обледенела. Резиновые сапоги превратились в лохмотья. «Прачки» желтеют, худеют, один за другим уходят в стационар. Мне приходится взять на себя стирку самого неприятного белья — из кожно-венерического корпуса. Но я взял себе за правило: ни от какой работы не отказываться.

— Откажитесь, Трегубов, — говорят мне. — Лучше из прачечной уходите, а то заразитесь гадостью на всю жизнь...

«Ну, — думаю, — это как Бог захочет». Я стирал белье кожно-венерических больных много месяцев и не заразился ничем.

 

НА ПОСТРОЙКЕ КАЗАРМ

 

Слухи о всяких облегчениях поутихли. Об амнистии тоже уже не говорят. В начале октября — сюрприз: является завпрачечной.

— Трегубов, ты списан в бригаду, что казармы строит. Будешь там работать. Я уже ругался, да ничего не вышло.

Со мною вместе списано много народа. Больные, старики из стационаров, несколько придурков, двое настоящих сумасшедших. На следующий день мы собираемся у ворот. Приходит прораб с каким-то офицером. Это — начальник площадки. Он скептически смотрит на собравшихся горе-работяг.

— Это что же? — говорит он, — двое безруких, трое безногих, человек десять стариков. Что же мне с ними делать? Вы кто по профессии?

Старичок смущенно моргает:

— До 1925 года дьяконом был.

Дьякон окончательно доконал начальника. Он возмущенно убегает. Большинство списанных на общие работы инвалидов снова расползается по своим углам.

 

Недалеко от лагпункта строится деревянная одноэтажная казарма

— Зачем тут казармы? — спрашивает кто-то.

— Тут,  в  лесах  Мордовии,  какие  то  военные  объекты  готовят, склады, есть тут и аэродромы.

Я по целым дням тешу балки для казармы. Однако мне хочется обратно в прачечную, и я все время держу с ней связь. Заведующий ко мне благоволит, и потому я не теряю надежды.

Неожиданно мой друг — фельдшер и член Союза уходит на этап, его перевозят на 11 лаготделение. Это мне очень тяжело. Уезжает единственный человек, с которым я мог быть предельно откровенен и который помогал мне в моей грызне с лагерными марксистами и подпевалами. Они на все лады перепевают обещания маленковского правительства, например, послабление колхозам, допущение частного скотоводства.

— Скоро заживем как надо, — говорят они. Георгий Максимилианович — это не Сталин. Это человек с душой!

Рядовые лагерники только отплевываются и ехидно улыбаются.

 

МАЛЬЧИШЕСКИЕ ХИТРОСТИ

 

Хочется установить постоянную связь с Женей. Переписка через психиатрический корпус после отъезда моего друга прекратилась. А меня снова перевели в прачечную, что облегчает эту задачу.

Ноябрь. Все бело. В мрачном настроении я прогуливаюсь по аллее. Белье выстирано и висит в сушилке. Сзади заскрипели полозья. Вдумчиво бредет бык с полными санями угля.

— Трегубов, заверни быка в женскую зону, — кричит нарядчик. Бык прекрасно и сам  знает дорогу.  Из женской вахты выходит надзирательница:

—   Вы что, Трегубов, в возчика превратились? В прачечной больше не работаете?

—   Да нет, гражданка, работаю. Нарядчик просил быка с возом завернуть.

Вскрываются ворота.

— Манчинскую  позовите!  —  кричит надзирательница.  —  Пусть принимает уголь. Подождите, Трегубов, — говорит она мне. — Сейчас придут женщины, а то бык уйдет.

Я смотрю, как животное поводит своими длинными ушами. А что если... Бежит, красная от мороза, Женя. За ней целая команда.

—    Куда уголь, нам, Юра?

—    Не знаю, кажется на кухню. — И тише прибавляю: — Смотри, Женя, завтра у быка в левом ухе.

Ворота захлопываются. Последнее, что я вижу, это недоумевающие глаза Жени. Мне становится смешно. На другой день я уже поджидаю у лагерной вахты быка с углем. Записка засунута по диспозиции быку в левое ухо и пришпилена к волосам зажимкой от белья. Он немножко корёжится, но проходит в ворота. Я уже близко не подхожу, чтобы не возбуждать подозрений. Часа через четыре около ок-

 

на прачечной в снег падает записка: «Почту получила. Вот, хитрый немец, что выдумал! Завтра отвечу». Бык долгое время исправно выполняет обязанности почтальона.

 

«МНЕ ОТМЩЕНИЕ И АЗ ВОЗДАМ...»

 

Близится весна 1954 года. Уже прошел год после смерти Сталина. Можно подвести кое-какие итоги. Ясно одно: никаких серьезных изменений ни во внешней политике, ни на воле, ни в лагерях нет. Принципиально все осталось по-прежнему. Только власть стала более эластичной.

— Тихой сапой пакостят, — говорят работяги.

Однако кое-кого все-таки освобождают. У многих пересматривают дела. Кое-кто едет домой или на высылку.

 

*

 

Утро. Мороз. Радио сообщение: Военной коллегией Верховного Суда СССР приговорены к высшей мере наказания бывший министр госбезопасности Абакумов, Гоглидзе и др.

Я сижу один в сушилке. В памяти всплывает: Лубянка, кабинет-монстр, белые руки министра под зеленым абажуром, усталое лицо в тени и вопрос: «А вы знаете, что врага, который не сдается, уничтожают?».

В полной тишине я от всего сердца благодарю Бога за то, что он сохранил меня, а привыкшему самовластно распоряжаться жизнями людей показал, что вечны и нерушимы слова: «Мне отмщение и Аз воздам».

Солнце греет. Снег сходит. Официально сообщают, что будет амнистия лицам, которым при аресте было меньше 21-го года, что будут освобождать всех, признанных инвалидами.

Приезжает какая-то комиссия. Начинается комиссовка инвалидов.

Затем поползли слухи: будут освобождать беременных женщин и женщин с детьми моложе двух лет. Действительно, скоро объявлено, что такие указы изданы. Но на практике дело развивается очень медленно...

В системе МВД и ГУЛАГа видна закулисная борьба. Сверху требуют разгрузки лагерей от «захламляющего» инвалидного элемента, пересмотра дел и реабилитации части осужденных. Но низовая администрация — начиная с начальников лагерных систем — отбрыкивается и руками и ногами. Все эти люди, присосавшиеся к лагерям и чувствующие себя вроде царьков, прекрасно знают, что сокращение числа заключенных поведет к сокращению обслуживающего персонала. Низовая администрация всячески противодействует проведению «указов» правительства об амнистии и пересмотре дел и пытается их «обезвредить». Имеется, например, указ о малолетних, осужденных по 58 статье. И все делается для того, чтобы затянуть проведение его в жизнь и распространить его на возможно меньшее число лиц. Еще с большей легкостью это проводится с инвалидами. Лагерники острят: «У МВД и покойник только на 75% инвалид!».

 

Теперь, спустя полгода после казни Берии, ясно видно, что чистка коснулась не только верхушки МВД-МГБ. В системе Дубравлага удален начальник нашего лаготделения, сменен начальник режима Кицаев, законченная сволочь, терроризировавший лагерь многие годы.

Про смененных лагерники ехидно говорят: получил орден Берия.

 

ПРЕОДОЛЕНИЕ ПРЕГРАД

 

Май 1954 года. Больные выползают на солнышко. Сидят на крылечках.

Кормить стали лучше. Солнечные радостные дни стоят над лагерями. Май — июнь — это месяцы, когда женская зона приносит больше всего забот начальству. Теплой ночью я вышел на двор. Мне что-то не спится. Вообще-то гулять ночью по лагпункту не положено, но меня очень интересует, куда исчезла из барака моя кошка. Хитрое животное любит поводить за нос своего хозяина. Ночь на редкость темная — хоть глаз выколи.

— Эй землячок, — тихо зовет меня кто-то.

С трудом разбираю, что на заборе, верхом на кольях и на проволоке, сидит темная мужская фигура.

—    Что, не узнаешь? Ты помоги мне, это я, Петяев.

—    Петяев, что вы там делаете? Слезайте скорее, сейчас надзиратели придут.

Петяев закопошился на заборе. Слышится треск разрываемой материи.

—    Ой, Георгий, я брюками за проволоку зацепился. На другой стороне забора появляется темная фигура.

—    Земеля, ты к кому?

— Да я к Маруське Белой. Ой-ой, застрял! Сейчас свалюсь, сил больше нет висеть!

На той стороне слышен приглушенный женский смех.

— Зови нарядчицу, она сейчас порядок наведет. Куда же ты лезешь, если ты инвалид? Вот и виси, как собака, на заборе.

Появляется силуэт Женьки-Спирохеты:

— Ишь, болван, заборный Казанова, — шипит она. — Сейчас надзиратели придут. Из-за тебя скандал будет. В изолятор могут посадить.

— Женя,  здравствуй,  как  поживаешь?  —  говорю  из  темноты, чтобы ее успокоить.

—   Юра, ты? Это что, твой друг что ли?

—   Нет, я ни при чем. Я случайно на него набрел.

—   Ну-ну, оправдываться будешь в участке.

На другой стороне появляются темные фигуры с двумя шестами и начинают спихивать с забора Петяева.

— Тоже мне сказочный принц к спящей царевне через колючки лезет, — злится Женя и вдруг скороговоркой добавляет: — Надзиратель идет.

Я исчезаю за прачечную. Петяев делает судорожное движение. Слышен треск материи.

— Ой, ой, рука!

Петяев на руках спрыгивает вниз на проволоку, потом на землю.

 

Из-под ватных брюк в темноте светит тело. Никого нет. На той стороне появляется темная фигура.

—    Юра, ушел уже? — слышится голос Жени.

—    Да нет, я тут. Осторожно, надзиратель.

— Да  нет  никаких  надзирателей!  Я  нарочно  пугнула...  дурака этого. Все тихо.

—    Подожди, Женя, уж раз ты тут, так я к тебе перелезу.

—    Только посмей. Знаю я какой ты гимнаст, тоже повиснешь на заборе... Сраму — на весь лагпункт. Сейчас я сама к тебе перелезу.

Женя действительно как кошка лезет и спрыгивает на эту сторону. Она в галифе и сапогах.

—    А теперь куда?

—    В прожарке спасаться надо, на чердаке.

Едва успеваем залезть и закрыть дверцу, как появляется надзиратель.

— Не найдет, — говорит Женя, — сукин сын. Мы с тобой, Юра, тут как два вора сидим, вот до чего людей доводят!

 

МИЛОСЕРДИЕ В ГОЛУБЫХ ПОГОНАХ

 

Есть и среди чекистов люди с сердцем. К ним относится майор Андреев, главный хирург девятого лаготделения. И вот, несмотря на серебряные с голубым кантом майорские погоны, его все любят. Он совершенно не по-казенному относится к больным. Операции делает очень тщательно и заботится об оперированном и после операции: приходит в неурочное время, ночью, утешает, успокаивает. Строго следит, чтобы больных не обворовывали придурки. Иногда даже на свои деньги покупает недостающие оперированному для выздоровления продукты — яйца, сливочное масло...

В лагере все знают его человеколюбивое отношение к заключенным больным и высоко ценят его. Говорят, что ему неоднократно на заседании партячейки ставили на вид «дружественное отношение к заключенным», «отсутствие бдительности». Пытались его и убрать. И, конечно, преуспели бы в этом, если бы в лагерях в последнее время не проводился либеральный курс. В личной жизни, говорят, он был одинок и несчастен. Товарищи-чекисты его сторонились, жена бросила.

 

ЛАРЕК ПРОЦВЕТАЕТ

 

В нашем гнилом банно-прачечном бараке имеется отдельная небольшая комната прямо против гладильной. Это самое популярное помещение во всем лагпункте — ларек. Вначале ларьком управляли какие-то мрачные лагерные придурки. Но после очередного снятия остатков выяснились солидные хищения, и мрачные воры были заменены вольнонаемной заведующей, некой Марией Еськиной, или по-лагерному, просто Машкой. Работяги от этого не страдали. Ларек заторговал довольно бодро. Товарищ Еськина оказалась зубастой особой и выцарапывает для лагеря из разных учреждений товары и продукты. Помогает ей также и довольно короткое знакомство с начальником ЧИСа, за что последний сильно пострадал от своей жены. Бед-

 

ная Машка долго пряталась от рассвирепевшей капитанши. Но зато ларек был полон. Жалованье товарища Еськиной — 225 рублей в месяц, т.е. столько, сколько от силы в Советском Союзе хватает на неделю, тем более, что она не замужем, и у нее есть ребенок. Однако Машка живет очень хорошо. Лагерников она не обижает и даже с ними вежлива, но зато безбожно их обвешивает. 500 граммов масла, это значит 450. 50 граммов — в пользу Машки. Конечно, вы можете, при желании, протестовать, но у Машки очень хорошая зрительная память. Она вас запомнит, и потом, чтобы вы ни спросили — один ответ: пока нет.

— Как нет!  — ругается какой-то усатый работяга. — Вы,  гражданка Еськина, до меня по 500 грамм конфет отпускали, а мне нет?

Гражданка Еськина мило улыбается:

— Вышли все. На той недели наверное привезут.

Ларек по лагерным правилам должен обслуживать заключенных. Но в магазине в поселке, хоть это и кажется анекдотом, продуктов и товаров много меньше, чем в лагерном ларьке. И вот все, кто имеет вход в лагерь с черного хода, приходят в ларек. Черный ход ведет через сушилку. Это, конечно, воспрещено, но и здесь круговая порука. Все лагерное начальство тоже покупает под сурдинку в ларьке и для себя, и для домочадцев, и для всяческих друзей. Машка продает, но, конечно, берет за это мзду.

Мы с Машкой как соседи в неплохих отношениях. Она поддерживает с прачками дружественный контакт. Мы ей помогаем разгружать подводы, а она иногда конспиративно отпускает нам строго дефицитные товары. За это мы ее обстирываем и одалживаем нашу кошку ловить мышей.

 

СНЯЛИ НОМЕРА

 

Настроение в лагере — выжидательно-беспокойное. Все чего-то ждут. Даже те, кто подпадает под амнистию, нервничают и злятся. Каждый день рождаются и умирают слухи. Один фантастичнее другого. Их называют «лагерными парашами».

На девятом лаготделении в апреле 1954 года были сняты номера. Как сейчас помню мой номер в Дубравлаге — Щ 936. Началось, как всегда, со слухов. Потом стали выдавать одежду первого срока без белой латки на спине. А некоторое время спустя собрали всех на свободной площадке и прочли приказ: снять все номера.

—    Какая бы тому причина? — спрашивает меня сосед.

—    Известно, какая, — отвечает другой. — С немцами скандал вышел. Им идут посылки Красного Креста, а на посылках имя, фамилия и... номер. Вот, чтобы не позориться на Западе и стали снимать.

Мы тогда еще не знали, что наши товарищи из северных лагерей своею кровью добились снятия номеров.

 

ИНОСТРАНЦЫ — НА ЭТАП

 

Ко мне подходит нарядчик.

— Ну, Трегубов, собирайтесь на этап.

Сердце у меня холодеет. Неужели опять Воркута? Северное сия-

 

ние, полярная вьюга... Он изумленно смотрит на меня.

— Да что, Трегубов, лицо у вас, как у утопленника? Ура кричите! Всех иностранцев везут на 11-й лагпункт, а оттуда домой отправлять будут. Уже списки есть...

Кружится голова. Я выхожу на свежий воздух. Не смею верить.

Однако факт: всех не советских подданных везут на одиннадцатый лагпункт.

Нужно собирать вещи, со всеми попрощаться. Прощание с моей лагерной подругой Женей выходит несколько драматичнее, чем я ожидал. Крючок засел у меня в сердце глубоко. Мы разрабатываем целый хитроумный план межлагерной переписки. Женя скоро освобождается, она почти отбыла 10 лет. Дает адрес своих родителей.

Наконец, с вещами я стою у ворот. Нас всего человек двадцать — все иностранцы или бесподаднные. Я вошел в эти ворота с вещами 7 февраля 1953 года. Теперь июль 1954 года. Прошло 17 месяцев. Мне грех жаловаться. По лагерным понятиям я жил неплохо, был сыт, одет, имел друзей. Тяжелый труд в прачечной не сломил меня.

«Кукушка» бежит по разбитому пути. Мы едем на 11-й лагпункт.