- 261 -

ЧЕМОДАННОЕ НАСТРОЕНИЕ

 

Наконец установилось лето. Летом заключенные вздыхают свободнее. Летом все много проще. И нам прачкам много легче — белье можно сушить на дворе. Опять же и на солнышке погреться...

Как по какому-то сигналу на лагпункте почему-то все начинают заказывать себе чемоданы. Чемоданы делаются из отходов на мебельной фабрике. Разрешение заказать себе чемодан по ордеру начальство дает за 50 рублей. Конечно, никто на начальство денег тратить не хочет. Чемодан за небольшую плату и так сделают. Но как пронести его в зону? Его под телогрейку не спрячешь. А без ордера — на вахте отберут. Но «голь на выдумки хитра»...

Начальство пытается принимать меры, но чемоданы в зону плывут и плывут. Прибегать к крутым мерам начальству явно не хочется. Стесняется, очевидно, иностранцев.

 

*

 

Ко мне прибежал знакомый.

— Ну, Георгий, лед тронулся. Послезавтра едут финны. Пришли уже документы.

Лагерь — встревоженный улей. Действительно финны уезжают. Проходит неделя. Новая сенсация:

— Немцев регистрируют! Регистрация производится в КВЧ. Сидят начальник спецчасти лагпункта, еще один офицер и начальница спецчасти всего Дубравлага. Каждый, кто претендует быть немцем, входит и называет свою фамилию. Сначала проверяют, точно ли данный человек — немецкий подданный — ищут в описках 11-го лагпункта, а потом и в центральной картотеке. Если он признан немецким подданным, его спрашивают, где живут его родственники. Местожительство родственников заносится в бланк, вы расписываетесь и процедура окончена.

Вхожу. Называю фамилию. Начальник спецчасти лагпункта удивленно смотрит:

—    Тоже немец?

—    Так точно, из Берлина.

 

- 262 -

— Ну-ну, интересно.

Он кивает в сторону начальницы спецчасти Дубравлага. Та ищет в картотеке. У меня замирает сердце.

—    Да, Трегубов есть.

—    Интересно, — разочарованно тянет лагерный начальник. Ухожу. Вышедшие вслед за мною рассказывают, что когда я вышел, он еще раз протянул: «Интересно, нужно проверить». Мне становится ясно, что никуда я не уеду.

 

АДЕНАУЭР В МОСКВЕ

 

Проходит недели две. Новая сенсация: Аденауэр приезжает в Москву. Все немцы оживились и приободрились, — авось, что-то Аденауэру удастся сделать. И, действительно, вскоре появилось сообщение, что советское правительство обещало отпустить еще содержащихся по лагерям и тюрьмам немецких «преступников» числом около 10000 человек. Все догадываются, как должно быть трудно Аденауэру вырвать это обещание. И Аденауэр превратился в глазах всех немцев в спасителя.

Мне этот день запомнился на всю жизнь. Я думаю, что вряд когда-либо благодарные граждане говорили о главе своего правительства так, как в этот вечер: все немцы без исключения — и из восточной зоны, и из западной, и бывшие коммунисты, и некоммунисты, захлебываясь от восторга говорят об Аденауэре.

Ночью мало кто спал. Однако до Германии все же было еще очень далеко. А я по-прежнему не верил, что меня выпустят цепкие щупальцы КГБ. Но этот день все же был едва ли не лучшим за все годы тюремной и лагерной жизни.

 

ТРАУРНЫЙ ДЕНЬ

 

1 августа. В лагерном подполье решено, что этот день нужно провести как траурный день в знак памяти по погибшим во время лагерных восстаний товарищам. Большинство надевают траурные черные ленточки. Кое-кого останавливает начальство, расспрашивая: что значат черные ленточки? Каждый отвечает, что хочет. У начальства злой вид, но репрессий не предпринимают.

 

ЗАГОВОРЩИКИ

 

Однажды вечером меня подозвал к себе один знакомый — полублатной, полуссучившийся. Мы с ним знакомы по Воркуте.

—    Вот что, Трегубов. Все иностранцы уедут. Тебя же, наверное, оставят. Мы тут шумок замышляем. Свобода только кровью добывается. Будешь с нами?

—    Если останусь — буду.

Итак у меня вместо поездки на Запад перспектива лагерного бунта, в котором придется принимать деятельное участие, с вероятным шансом на расстрел.

 

- 263 -

Проходит сентябрь. Уезжают румыны, потом венгры. Лагерь пустеет.

Осталось несколько человек румын. Они из Буковины.

— Вы советские подданные, — говорят им. Я смотрю на их отчаянные, помертвевшие лица и в каждом из них вижу себя самого.

 

ОДНОГО НА ЭТАП?

 

Приходит дневальный комендантского барака:

—    Трегубое есть?

Встаю с койки.

—    Вас вызывают в спецчасть.

Одеваюсь, иду. Знакомый мне следователь. Он что-то меня спрашивает о каком-то неизвестном мне курсанте из лагерей восточного министерства и совершенно не проявляет разочарования, когда я говорю, что не знаю такого. Входит небольшой человечек с хохолком, в плаще.

— Идемте, Трегубов, на пару минут.

Он выводит меня из барака. Ставит около стены.

— Минуточку тихо, Трегубов!

В руке его «Зоркий». Щелкает аппарат. Я знаю — это почти на 90% означает, что меня берут одного на этап. Значит, опять тюрьмы...

Через несколько дней иду в нарядную. Нужен список бригады. В списке все есть, а меня нет. Работник нарядной смущен:

— Мы вас вычеркнули, — помявшись говорит он. — Вы должны были идти на этап.

 

ИСХОД

 

Начало октября. Как пожар по степи бежит по баракам слух: прибыли списки на немцев, на 486 человек, лежат в спецчасти. Проходит день, новая весть — списки в вещкаптерке. По ним отъезжающих будут одевать во все новое. Имена уже известны, ибо кое-кто успел пошептаться с работниками вещкаптерки из числа заключенных. Ко мне приходит смущенный член Союза!

— Знаешь, Юра, я числюсь в списке. Вот уж не ожидал. Вероятно из-за немецкой фамилии. Мое подданство, ведь спорно. А тебя,— запинаясь говорит он, — в списке, кажется, нет.

Я, понятно, киваю головой, ибо я давно отучил себя роптать на удары судьбы. Но нервы напряжены до отказа. Ночью, лежа в постели, я мысленно, как всегда в судьбоносные дни, обращаюсь к Богу. Я ни на что не жалуюсь и ничего не требую. Я не имею права жаловаться после того, как Бог дал мне силу выдержать восемь лет тюрем и лагерей. А что мне нужно — Богу лучше известно. Я только прошу, чтобы Он не оставил меня и дальше, и дал силы выполнить свой долг до конца... И спокойно засыпаю. Во сне слышу зовущий голос матери. Кто-то трясет меня за руку и я просыпаюсь. Передо мной знакомый немец-футболист.

—    Георг, проснись, домой поехали! Сам видел тебя в списке.

Он смеется.

—    Слушай, это довольно неуместные шутки.

 

- 264 -

— Да не шутки!

На другой день всех немцев собирают в столовой. Читается официальный список отъезжающих. Наконец:

— Трегубов Георгий!

Отъезжающие разделены на две группы. Вторую группу пока не отправляют. Все сильно нервничают. Пытка до конца. Я — в первой группе.

На следующее утро прибыл транспорт и сопровождающий персонал во главе с полковником. Полковник — добродушный толстяк в синем костюме с красной повязкой — весело объявляет, что завтра утром все числящиеся в списке должны быть с вещами у ворот. День уходит на получение летнего обмундирования первого срока и сдачу казенных вещей. Прощаемся с друзьями и даже с врагами. Все желают нам благополучно прибыть на Запад.

— Не забывайте нас, — говорят остающиеся. — Скажите там, чтобы и они нас не забывали. Сколько нам еще мучиться?

А я все еще не верю, что выберусь...

Утро 5 октября 1955 года. Темно, сыро. Толпа отъезжающих стоит у ворот. У всех тюки и чемоданы, которыми правдами и неправдами обзавелись заключенные через мебельную фабрику. Выкликаются фамилии, отъезжающих. Все как загипнотизированные глядят на заветные ворота. Вызванные проходят в ворота. Руководящий акцией предлагает освобожденному просмотреть его дело. Толпа становится все реже. Наконец, буква Т. Проходят один, другой и...

— Трегубов, Георгий Андреевич! — диссонансом звучит среди немецких фамилий.

Забираю вещи. Ворота.

— Ваше дело, Трегубов.

Наскоро просматриваю. Это тот же самый том, который был на Лубянке, теперь он сильно потрепан. Видно над ним поработали. Молодой симпатичный офицер указывает путь на вокзал:

— Трегубов, — говорит он, — вы ведь русский язык знаете, не хотите быть старшим вагона, помочь нам?

Я молча киваю головой.

Пульмановский товарный вагон. Двухэтажные нары. Матрацы, набитые сеном. Начинаем устраиваться. На вокзале — буфет. Водка «Зубровка». Я, как старший вагона, сразу погружаюсь в кучу разных дел. Составляю список, принимаю простыни и одеяла, тащу в вагон пьяных. Буфера цокнули — поехали.

 

НА ЗАПАД

 

В первый раз я еду по Советскому Союзу без конвоя. Все время сверлит в голове: снимут или не снимут в пути? И не поставят ли каких-нибудь условий, т. е. проще — не будут ли вербовать? И что делать, если будут?

Мы едем через Рязань на Москву. Наконец, Москва. Везут по окружной. Вечер.

Везде видны стройки. Над Москвой зарево огня. Стоит темный, как призрак прошлого, грозный силуэт Новодевичьего монастыря. Пру-

 

- 265 -

ды рядом с ним засыпают. Монастырь темен и мертв. Сколько раз я ребенком гулял и играл около его циклопических стен...

Остановка в полутора-двух километрах от Белорусского вокзала. Начальник эшелона просит не отлучаться в город в одиночку. Одну партию ведут сопровождающие офицеры. Бегу с ней и я. У нас часа четыре времени. Белорусский вокзал — в огнях неоновых ламп. Нас пропускают через контроль. Все знают, что прибыл транспорт немцев. Население пытается заговаривать. Оно очень дружелюбно. В буфете пьем пиво.

Отделившись от группы, я еду на троллейбусе по улице Горького. Красная площадь. Совершенно обнаглев, пытаюсь залезть в Кремль. Вежливо не пускают. Мавзолей закрыт. Изрядно погуляв, еду обратно к эшелону.

Ночью эшелон трогается. Путь на Запад! Вязьма, Смоленск... Пути сильно разбиты. У населения бедный, обтрепанный вид. При разговоре с глазу на глаз — откровенно жалуются. Спрашивают, есть ли лишний текстиль. Чем дальше на Запад, тем больше благодарят за дареный хлеб. Какая-то старушка, получив буханку хлеба, крестится и крестит эшелон.

В Брест-Литовске нас ждет эшелон из Германии. Вагоны запломбированы. В них — идеальный порядок. В каждом — печка, уголь и дрова, новенькая лопатка для угля.

Переезжаем польскую границу. Нас высаживают из вагонов и считают. Поляки очень вежливы.

Сели в вагоны. Быстро темнеет. Поехали. Ночью часто останавливаемся. Какие-то люди подходят к вагонам, слышится ломаная немецкая речь, — поляки просят, нет ли у нас чего-нибудь продать.

— Одежду, — говорит кто-то в темноте.

Я продаю за несколько злотых какому-то молодому парню телогрейку и дарю ватные брюки. У меня их две пары.

Везут кругом Варшавы. Видны пустые, невозделанные поля.

Наконец, Франкфурт-на-Одере — немецкая граница. Эшелон делят. Часть вагонов пойдет в Восточную зону, часть в Западную Германию. Я назвал адрес моей матери — Западный Берлин и еду туда.

Поздно вечером стоим в Лейпциге. Вдруг у соседнего вагона поднимается шум. Сначала возбужденные голоса, потом крики, шум борьбы.

— Товарищи, все из вагонов, наших бьют! Какие-то активисты изСЕПТ!

Слышен топот бегущих ног. Истошные вопли, глухие удары.

—     Бей агитаторов! Предатели! Мы по 10 лет сидели, собаку съели на Советском кабаке, а они — достижения советской власти...

—     Я не враг русского народа, — кричит кто-то фальцетом по-немецки. — Я с русскими пайку хлеба делил! А тебе, хоть ты и немец, лагерную миску сквозь твою поганую глотку агитаторскую пропихну!

Скандал понемногу затихает. Я как старший вагона должен кого-то успокаивать. Маячат полицейские. Озабоченно снуют советские офицеры.

 

- 266 -

Остаток ночи проходит спокойно. Брезжит утро 11 октября 1955 года. По вагону пошел шумок: «Граница Западной Германии». Поезд медленно движется дальше.

— Проехали, проехали!

Таможенные чиновники в зеленой форме и кепи. В утренней дымке надпись: Херлесхаузен. Мы уже в Западной Германии. Кончилась власть Лубянки. У других всегда был на это какой-то шанс. Я мог надеяться только на чудо. И чудо свершилось...

 

ЭПИЛОГ

 

Что мне еще писать? Мои очерки озаглавлены: Восемь лет во власти Лубянки. Власть Лубянки кончилась на станции Херлесхаузен. Мне хочется лишь добавить, сколь трогательно нас встречало население Западной Германии, когда мы в прекрасном автобусе ехали в лагерь Фридланд, где все уже было готово для самого заботливого приема. Все по мере сил старались делать так, чтобы мы могли скорее забыть пережитые страдания. И здесь, во Фридланде, мне стал ясен мой дальнейший жизненный путь. Восемь лет тюрем и лагерей не сломили меня. Они только закалили мою волю для борьбы против тех, кто изобрел все это, для борьбы за то, чтобы настал день, когда сотни миллионов людей от Магдебурга до Вьетнама смогут воскликнуть: Конец власти Лубянки. Свобода!