14. «УРА! НАШИ!»

 

Заканчивалась моя деятельность в группе «Веринг». Тяжело было расставаться с Веной, но еще тяжелее— покидать верных товарищей, близких друзей. Они уговаривали меня остаться хотя бы еще на год, предлагали должность референта в только что сформированном правительстве республики, брались уладить этот вопрос с советским командованием. Однако желание вернуться домой было неодолимо. Я отказался от всех предложений. Для моей страны война еще не окончилась. А значит, и для меня.

В те дни я был занят составлением отчета об участии в движении Сопротивления, но успел только собрать некоторые документы...

Поздно вечером, 19 апреля, в дом, где я теперь жил, явились двое советских военнослужащих и предложили ехать вместе с ними. Куда и зачем, не сказали. Внизу уже ждала машина. Примерно через час мы прибыли в Баден, небольшой городок юго-западнее Вены. Здесь размещался штаб Толбухина. Меня поместили в просторную комнату на втором этаже богатого особняка со множеством лепных украшений. Снаружи здание охранялось автоматчиками. Сюда же доставили майора Сокола. Мне сказали, что в ближайшие дни нас, вероятно, отправят самолетом в Москву. Пока с нами никто не разговаривал, мы могли общаться между собой и нас неплохо кормили.

Так прошло четыре дня. О нас словно забыли. Я получил возможность ближе познакомиться с Соколом. Прежде я его видел всего один раз, когда вместе с Вилли присутствовал на совещании руководителей групп. Сокол был человеком невозмутимым и даже, как мне показалось, на редкость спокойным. Его карие глаза искрились еле заметной насмешкой и не задавали вопросов (а ведь как-никак это были «НАШИ» игры, и «НАШИ» фортеля могли бы вызывать недоумение у Сокола). Его мягкий голос будто призывал к выдержке и терпению. В сочетании с невысоким ростом, весь его облик как-то не вязался с той ролью легендарного руководителя всего движения Сопротивления Австрии, которую он так долго и результативно выполнял. Он ока-

 

 

зался общительным, эрудированным и добрым собеседником. Интересовался Москвой, русским языком. Старался с моей помощью увеличить небольшой запас известных ему русских слов, фраз и, нужно сказать, быстро достигал в этом направлении определенных успехов. Время шло для нас незаметно.

В один из дней нашего не совсем понятного заточения я увидел небольшую заметку во фронтовой многотиражке (возможно, это был «Боевой листок», отпечатанный типографским способом). Газетку кто-то случайно обронил в доме, а может быть, мне ее подбросили... В ней сообщалось, что успешное проведение всей Венской операции стало возможным благодаря действиям СМЕРШа и отряда Дунайской флотилии. В результате—наряду со всеми прочими успехами, удалось сохранить от разрушения город Вену... и т. д., и т. п... Там же сообщалось о представлении к правительственным наградам широкого круга участников операции. Но ни словом не упоминалось в ней ни о Соколе, ни о роли австрийского движения Сопротивления. Эта заметка вызвала у меня чувство жгучего стыда за соотечественников. Я не знал, как сказать об этом Соколу. Решил отложить этот неприятный разговор, по крайней мере, до следующего дня и обдумать все подробно. Кое о чем я уже начал догадываться.

А к вечеру за мной пришли. И как ни в чем не бывало сержант повел меня в соседнее здание. Там, в просторном, ярко освещенном кабинете, я предстал пред очи щеголеватого майора, одетого в новенькие, с иголочки, китель я бриджи — при золотых погонах! Он держал в зубах сигарету «Джонни», небрежно перебрасывал ее из одного угла рта в другой, подражая блатным манерам. Он остановил на мне профессионально-испытующий взгляд и обратился к девице с погонами лейтенанта. Ее гимнастерка, туго перехваченная ремнем, подчеркивала отменную пышность ее форм.

— Спроси-ка у этого ...уева фон-барона!.. Знает ли он, с кем имеет дело? — Начало было многообещающим.

(В моих немецких документах, в целях конспирации, я действительно значился как фон Витвер.)

Переводчица, видимо, привыкшая к лексическим изыскам, не моргнув, перевела вопрос и довольно точно. Я поблагодарил ее и ответил по-немецки, что ее помощь нам не потребуется, поскольку я русский язык знаю не хуже ...уева майора.

— Что он там хрюкает на своем свинячем языке?

 

Со мной так даже в гестапо не разговаривали, и я ответил ему:

— Судя по мундиру, я имею дело с советским офицером; что же касается «свинячего», то это язык Маркса и Энгельса, — мне захотелось уязвить майора. — Этим «свинячим» языком в совершенстве владел Владимир Ильич Ленин!

Майор сначала чуть не поперхнулся, а в следующее мгновение обрушил на меня поток похабщины—это у него, по всей вероятности, был такой прием в следственной работе. И все это по-прежнему в присутствии женщины: «Боже, как я, оказывается, отвык от всего родного»—и за какие-то два с лишним года!

Он добивался от меня—«всего ничего»—отказа от того, что было в моем письменном отчете; рвал у меня на глазах документы, подтверждения, справки и сами листы отчета; еще я должен был наскоро признаться в сотрудничестве с парой иностранных разведок, и не каких-нибудь заурядных, а самых знаменитых; требовал полного признания в добровольной сдаче в плен— якобы в добром здравии и при оружии, — а это, как раз именовалось, по приказу Верховного, «изменой Родине!»; и еще надо было письменно отречься уж совсем не известно от чего... Вот и все.

Несколько раз майор хватался за кобуру, грозил пристрелить тут же—но вскоре убедился, что этот прием на меня не действует... В конце концов он мне окончательно надоел.

— Отказываюсь отвечать на ваши вопросы,—сказал я.—И вообще разговаривать с вами больше не буду.—Я потребовал у смершевца встречи с представителем фронтовой разведки.

Как и следовало ожидать, моя строптивость не осталась без последствий — он тут же отправил меня в подвал, именуемый карцером. Где только они находят такие занюханные и загаженные трущобы—талант особый!.. Тусклый электрический свет едва проникал снаружи через крохотное оконце у потолка. На полу спали несколько человек. Под ногами хлюпала грязь. Поверхность стен была влажной и липкой. В подвале раньше хранился уголь. Когда рассвело, можно было разглядеть на каменной стене следы пуль и бурые пятна крови. Видно, здесь же расстреливали... Я опустился на корточки, не решался лечь вместе с другими в липкую жижу... Горькая, ядовитая обида поразила меня, и ненависть—ненависть к недоумкам вытеснила все другие

 

 

ощущения. "За что?.. После всего, что было позади!.." За все годы со мной ни разу такого не случалось; я почувствовал себя совсем маленьким—меня душили слезы...

Всю ночь я не сомкнул глаз, еще надеялся, что произошла какая-то нелепая ошибка и вот-вот все выяснится, и майор будет юлить и извиняться — просить прощения!.. Но перед рассветом "весь жизненный опыт, а главное, интуиция забарабанили изнутри, стучали в висках и кричали: «Ду-у-урак! Идио-о-от!.. Вот и приехали!.. Ты до-о-ома!.. Ура, кретин!.. Это НАШИ!!». И там же вспомнилась паршивая газетенка: так вот, оказывается, в чем дело?! А я ни слова не сказал Соколу... Теперь уже проклинал себя и почти не сомневался в правильности своей догадки: негодяи из ведомства Абакумова^[1] приписали себе заслуги в успешном осуществлении Венской операции. А действительных ее участников, австрийских борцов Сопротивления, решили устранить... Я-то и подавно торчу в числе самых ненужных свидетелей (если бы еще пошел на сговор, то-сё...). Меня-то они уничтожат первым.

Догадка моя стала еще реальней, когда выяснилось, что в подвале вместе со мной были люди (преимущественно советские военнослужащие), приговоренные военным трибуналом к расстрелу. В основном—за мародерство. Теперь они ожидали приведения приговора в исполнение или помилования.

И снова жизнь моя повисла на волоске. Еще несколько раз меня вызывал майор и демонстративно рвал и бросал в мусорную корзину документы о действиях боевых групп движения Сопротивления.

— Все это ложь! — орал он. — Никакого движения Сопротивления не было, и твоего участия в нем тоже. Ты добровольно сдался в плен, и тебя следует расстрелять! Изменник Родины!

«ИЗМЕННИК РОДИНЫ!..»—Так кто кому изменил?.. Для меня это означало, что "не я изменил...", а «Родина изменила мне». Майор, сам того не ведая, кажется, был близок к истине. Я ответил ему, что в плен сдаваться не помышлял, что меня взяли раненого, как и многих других.

— А почему ты не вцепился зубами в руку фашиста» который поднимал тебя?

 

— Чтобы быть застреленным? — спросил я.

— Да! Су-ука!.. Чтобы быть застреленным за Родину!—кричал следователь.

Я помню, как в харьковском котле один такой герой у меня на глазах оторвал звезду с рукава своей гимнастерки (знак политработника) и землей лихорадочно затирал оставшийся на материале след. А когда оказалось, что след все же проглядывает, приказал бойцу, который находился с ним рядом и наблюдал всю эту картину, поменяться с ним гимнастерками. Приказал и добился исполнения этого гнусного приказа. Забыть не могу... Майор ассоциировался у меня с этим проходимцем.

Я не удержался и брякнул:

— Хотел бы посмотреть, как в той ситуации укусил бы фашиста ты...

Что было дальше, рассказывать бессмысленно, да и унизительно. Или он отродясь был бешеный, или взбесился вконец.

А вообще-то следователю СМЕРШа нужно было найти, подобрать, обнаружить изменника! «Подонок, ничтожество, тип без стыда и совести» — вот этот образ он и создавал. Ему нужно было, чтобы всю его бездарную фантазию я бы ежечасно подтверждал своей подписью. И наверное, чтобы я еще восхищался его следовательским гением. Я уже начинал понимать, что он не остановится в достижении своей цели ни перед чем. Все худшее, что могло прийти ему в голову, он тут же приписывал мне и радовался, что вся эта муть и гадость влетела ему в башку. Я стал догадываться: он—мой истязатель и уродыватель—не только не одинок, но представляет целую когорту исторических выродков. Надо было искать ответы на вопрос: откуда такие могли вылупиться?! Но для этого следовало, как минимум, выжить. А здесь это было труднее, чем в харьковском котле и в эссенской бомбежке.

Оказалось, просто выжить на этой войне—остаться в живых! — и есть самое тяжкое преступление. В СМЕРШе решили, что «такое, просто так, не бывает; если бывает, то вот тут как раз и надо искать преступную подоплеку». Лучше бы они откровенно заявили: «Не вызывает подозрений и освобожден от ответственности только убитый!.. Но и тут еще надо проверить».

В одну из передышек, рассматривая фотографию сестер Колесовых, Лили и Танюши, он спросил:

— А эти бляди обе твои?

 

— Вглядитесь внимательно, майор, одна из них еще подросток. Я растлением малолетних не занимаюсь.

Даже такая, осторожно построенная фраза, вызвала у него новую бурю. Тут он позволял себе больше, чем я бы мог рассказать, не рискуя впасть в мстительность или область половых и сексуальных извращений.

Тогда я еще не мог знать, что тем временем в Вене происходили довольно странные события. Президентом республики стал престарелый Карл Реннер, тот самый Реннер, который еще в 1918—1920 годах был федеральным канцлером Австрии и позднее выступал за присоединение Австрии к Германии. Его доставили в Вену НАШИ—представители того же СМЕРШа, по указанию Верховного главнокомандующего. В прошлом австро-марксист, Реннер, видимо, вполне устраивал наших.

А вот что касается Сокола, действительного организатора австрийского Сопротивления, то он в это время находился в Бадене, тоже в подвале, но другом. Более того, был распространен слух, что он погиб от рук гестаповцев, кажется, вместе с Кезом. О том, что Сокол и Кез остались живы, мне стало известно много позже. При этом вскрылись такие подробности, что сама правдивая реальность могла бы вздыбиться и рухнуть наземь.

 

(Из рассказа майора Сокола):

— «Как видите, я жив. За мой арест нацисты назначили премию в 10 тыс. германских марок... В первый же день после освобождения Вены меня и одного из руководителей компартии Австрии Эрнста Фишера принял военный комендант города генерал Благодатов. Он сразу же предложил мне возглавить полицию Вены, продолжить сотрудничество и взаимодействие с Советской Армией, так удачно начатое операцией «Радецкий». Я не скрывал от Благодатова свое беспокойство тем, что на освобожденных территориях стран Европы создаются монопартийные структуры государственного управления. Ни Благодатов, ни Фишер не возражали против формирования многопартийного правительства. Советский комендант в знак признательности за участие Сопротивления в освобождении Вены подарил мне самый современный радиоприемник...»

Из публикаций:

«После встречи с генералом Благодатовым Сокол

 

отправился в городскую ратушу. Примерно к 16-ти часам было принято первое совместное решение о порядке жизни города и подготовлено обращение к жителям Вены...

Работа была прервана появлением солдата по имени Митя и представительницы левой группировки Сопротивления Хрдлички. Митя предложил Соколу пойти с ним во дворец Ауэрсперг, где якобы требовалось его присутствие как главы венской полиции. Сокол категорически отказался—обстановка в городе требовала принятия скорейших решений. Митя ушел, но уже через 20 минут вернулся в сопровождении майора, который потребовал поехать вместе с ним...

Черный лимузин рванул с места, но помчался в противоположном направлении от дворца Ауэрсперг. Остановились на Маркграф Рюдигештрассе. Сокола обыскали, отобрали все личные вещи, вплоть до подтяжек, и отвели в подвал. Потом начались допросы, многочасовые изнурительные. Сокол понял, что его обвиняют в желании вкрасться в доверие советскому командованию и не позволить совершиться в Австрии революционным изменениям.

— Ты английский, американский шпион!—твердили следователи...—Ты хотел выведать и выдать наши планы... Возвращаясь с допросов, Сокол мучительно анализировал ситуацию... Русское военное командование полностью одобрило его действия и в знак доверия назначило главой венской полиции. Тогда кто же эти офицеры, обвиняющие его в предательстве?

Уже в 1942 году Сопротивление делало все, чтобы австрийские военные части покидали боевые позиции и тайно возвращались домой. Сокол налаживал связи с антифашистами не только в Австрии, но и в других странах. Его посланец искал контакта с Раулем Валенбергом, а через него с австрийскими частями в Венгрии.

После изнурительных допросов Сокола переправят в Баден. Там он встретится с Борисом Витманом — русским разведчиком, участником немецко-австрийского Сопротивления — и поймет наконец, что оба они пленники СМЕРШа.

Его жизнь была в руках тех, кто приписал себе все заслуги Сопротивления по освобождению Вены и повесил себе на грудь ордена и медали. По их версии, «лоцманами» были они, смершевцы, первыми якобы вступившие на улицы Вены. Сокол не устраивал их как живой свидетель истины и как политический деятель, спо-

 

собный помешать левым единолично захватить власть.

Конечно, исчезновение Главы Сопротивления не могло пройти бесследно. Вот тогда-то по городу и был пущен слух, что Сокол то ли в Москве, где его готовят на должность нового главы правительства, то ли у американцев, которые собираются сделать то же самое. («Московские новости», № 36, 9 сентября 1990 г.)

Из подвала в Бадене Сокола отправили в лагерь военнопленных под Веной и собирались этапировать прямиком в Сибирь. Там бы он надежно затерялся. Но не тут-то было — это был не тот человек, не для этого он прошел всю школу тяжеленного подполья. Он не стал испытывать судьбу на прочность, тут же совершил побег из лагеря и сам явился в советскую комендатуру. Его встретили с радостным удивлением: дескать «чего только не учудят от усердия и неразберихи?!»... Внезапное исчезновение главы венской полиции поразило военных. Комендант города объявил о его розыске. Благодатову было нетрудно догадаться, кто, вопреки его желанию, хотел по-своему распорядиться судьбой героя Сопротивления. Сокола больше не пытались арестовать. Всесильная абакумовская служба СМЕРШ порой, вероятно, все-таки пасовала перед боевыми частями армии, опасаясь прямой конфронтации.

И снова из высказываний Сокола:

— «Меня ждала судьба Рауля Валенберга. Но Советская Армия второй раз спасла мне жизнь. Я помню это и буду помнить всегда. Мрачная встреча со СМЕРШем не изменила моего огромного уважения к советскому народу».

К сожалению, мы уже не сможем покаяться перед Раулем Валенбергом, перед тысячами польских офицеров, уничтоженных энкаведистами в Катынском лесу, так же, как и перед миллионами других невинных жертв ВЧК-НКВД-КГБ-СМЕРШа и их крестных отцов в КПСС. Впору, пока не поздно, покаяться бы перед случайно оставшимися в живых...

В подвале обреченных я каждую ночь ждал исполнения майорской угрозы и уже как-то даже свыкся с этой мыслью. Но было обидно погибать по вине какого-то злобного болвана, да еще от самых что ни на есть своих. И это после стольких испытаний! Одних побе-

 

гов, совершенных мной в тылу у немцев, я посчитал— четыре... А теперь всерьез начал обдумывать пятый.

Все чаще поглядывал я на зарешеченное оконце под потолком. Оно напоминало мне о побеге из жандармерии в Сумах. Размеры оконца и его расположение поразительно совпадали. Только здесь оно выходило на застекленную террасу, где постоянно стоял часовой. Ночью, правда, он нередко засыпал и слышен был его храп.

Однажды, когда нас выводили в туалет, я незаметно подобрал небольшой металлический стержень. В общем-то железяка, но с ее помощью можно было бы отогнуть крепления решетки. Я понимал, что шансов на удачный побег очень мало. Но когда и где их у меня было много?.. Никогда. Нигде... Правда, все сильнее ощущалась физическая слабость—ведь уже около месяца я находился в сыром подвале, настолько тесном, что лежать можно было только на боку От недостатка кислорода часто наступало полуобморочное состояние, а то и обмороки. С каждым днем потери сознания становились все чаще и продолжительнее. Меня тогда еще поражало/что условия содержания были ничуть не лучше, чем в немецком концлагере. Даже хуже!.. Но ведь здесь мы-то были «свои», а с нами обращались хуже, чем с бывшими врагами. Я стал терять последнюю надежду на то, что НАШИ как-нибудь разберутся и восстановят хоть подобие справедливости.

Вероятно, я все-таки попытался бы бежать, если бы не странный и, как мне показалось, предостерегающий сон. Впрочем, порой трудно было определить грань между постоянным полуобморочным состоянием и сном. А привиделась мне—собственная казнь. Но не от пули карателя в затылок, не на виселице, что однажды чуть не свершилось наяву, когда я пробирался по немецким тылам в Сумы. На этот раз орудием казни была гильотина. Ее нож был похож на огромный сверкающий полумесяц. Чтобы видеть, как он будет падать на меня, я повернулся на спину (так же, как делал это при бомбежках). Нож опускался почему-то очень медленно. Но вот он коснулся открытой шеи, я почувствовал прикосновение холодного железа и—проснулся... В шею мне упирался припрятанный во внутренний карман стержень. Я посчитал сон плохим предзнаменованием и отложил побег.

Прошло больше недели. Меня вызвали снова. Когда поднимался, потерял сознание и пришел в себя в не-

 

знакомом кабинете. Передо мной сидел молодой темноволосый капитан. Он представился офицером фронтовой разведки. Протянул пачку «Казбека», предложил закурить. После первой же затяжки у меня голова пошла кругом, и я испугался, что снова потеряю сознание. Но все обошлось. Капитан, видимо, располагал какими-то новыми данными. Это чувствовалось по его нормальному, ровному отношению ко мне. А это само по себе уже подарок. На протяжении нескольких часов, с небольшими перерывами, он внимательно слушал мой рассказ, делал пометки в блокноте. Не скрыл своего негодования, когда узнал, что майор уничтожил почти все документы. Он пообещал мне, что постарается их восстановить, и ему это в какой-то степени удалось.

Позже меня ознакомили с некоторыми из этих документов. Они касались моей деятельности в Венском подполье. Среди документов оказалось и самое дорогое для меня — письменное свидетельство Эрны о моем участии в движении Сопротивления. Читая его, я был тронут глубокой сердечностью, с которой она писала обо мне, но был немало удивлен тому, что на прямой вопрос следователя: «Были ли вы в интимных отношениях с Вальдемаром фон Витвером, гражданином СССР», она ответила: «Да, была».

Трудно сказать, какой смысл придавала она словам «интимные отношения». Мы ведь не успели стать мужем и женой. Сначала потому, что встречались только в совместных операциях, и нам было не до проявлений наших чувств, а когда поняли, что должны быть вместе, решили подождать, когда можно будет вступить в законный брак. Таковы были ее убеждения — и мои. И она, и я считали брак таинством. Мы глубоко и искренно любили друг друга... Мне никогда больше не пришлось повидаться с Эрной. В коротенькой записке я даже не смог толком объяснить ей причину расставания и не был уверен, что она правильно поймет меня. Видимо, нам не суждено было быть вместе...

За кулисами этого скверного и затянувшегося спектакля произошло что-то непонятное: какие-то декорации сдвинулись, какие-то рухнули — «СЛЕДСТВИЕ БЫЛО ПРЕКРАЩЕНО». Редчайший случай в системе бесправия и беспредела.

Завершилась моя перекатная дорога войны. В течение нескольких месяцев я проходил еще спецпроверку,

 

а после этого предстояло продолжить службу в Советской Армии.

Что касается Сокола, Кеза и братьев Кралль, то их судьба меня волновала постоянно. Долгое время я ничего о них не знал. А в 1968 году в газете прочел о том, что в Москве была выставка, посвященная австрийскому движению Сопротивления. К нам приезжал его руководитель Сокол. Я, к сожалению, узнал об этом тогда, когда он уже улетел.

Кез долгое время был полицай-президентом Вены. Оба они — почетные граждане республики. О них там написаны и изданы книги. Австрия чтит своих героев освобождения и не ждет, когда они умрут, чтобы воздать им должное. В Бадене есть даже музей, посвященный борьбе австрийского движения Сопротивления.