ЭТАП, ЗАКЛЮЧЕНИЕ. 1936—1940 ГОДЫ

 

Борис Филиппов, сам переживший ужасы пересылки, вспоминает следующее:

«Осень 1936 года. В Котласе нас, этап заключенных, направляемых в Ухтпечлаг, перегружают из забитых до отказа теплушек в трюмы огромных грузовых барж. Мы должны плыть до Усть-Выма, чтобы оттуда почти двести километров топать пешком — под конвоем уголовников и «бытовиков». Плыть нужно не один день, так как утлый, тщедушный параходишко через силу тянет две гигантские баржи.

В трюме нельзя протянуть ноги: забитый людьми и их немудреными вещами, удушливо-зловонный трюм — один из сквернейших кругов Дантова ада. Сидим впритык друг к другу, обливающиеся грязным потом, обовшивевшие, изнуренные. И мечтаем только об одном: хотя бы на полчаса прилечь, вытянуть ноги, как-то расслабиться. Только небольшое пространство в трюме не затолкано до отказа: это место, где расположилось духовенство с большими сроками, направляемое в лагерь. Русские монахи и священники — католические пасторы, менонитский пастор — и местечковые раввины, лютеранские пасторы — и старичок мулла. И среди них стройный, худощавый,

 

в аккуратно подштопанном подряснике и черной скуфейке епископ Таганрогский Иосиф (Чернов). Любопытно, что к этой группе духовенства не пристают даже завзятые уголовники, не только их не «курочат» (грабят), но даже, как видно, освободили им лучшее и наиболее просторное место в трюме.

И вдруг владыка Иосиф подходит ко мне и сидящему впритык со мною профессору-геологу Яковлеву, брюзге и чудаку, никак не могущему примириться с условиями этапа. Это он в теплушке требовал, чтобы молодой грабитель и убийца уступил ему, пожилому ученому, место у узкого полузабитого окна. Это он, обращаясь к отпетым уркам, увещевал их, напоминал о своих научных заслугах...

Владыка Иосиф ведет нас к своей группе и предлагает часок-другой полежать, отдохнуть, а он, Владыка, и менонитский пастор Греберт посидят в это время: они, мол, уже належались вдосталь. И так же, после нас, были позваны еще и еще другие замученные вконец заключенные, а владыка Иосиф все сидел и сидел, и с ним вместе уступали место то раввин, то католический пастор, то старый мулла.

Трудно тому, кто не испытывал прелестей советского этапирования заключенных, понять как следует, какое значение имел для нас этот двухчасовой отдых, эта возможность вытянуть ноги во всю длину тела, эта возможность хотя бы немного побыть не в скорченном, сплюснутом другими грязными и потными телами состоянии!

По прибытии в Чибью (на Ухту) мы расстались. Владыку Иосифа направили на строительство тракта Чибью-Крутая, где он вскоре устроился поваром к начальнику строительства. И опять, стоило ему за чем-нибудь появиться в Чибью, он забегал к нам и всегда приносил что-нибудь со стола своего «хозяина»: то несколько сдобных булочек, то кусочек сала,

 

то горстку сахару. И нам, вечно голодным, это было не только материальной поддержкой, но и какой-то весточкой из другого мира.

А Владыка, всегда веселый, жизнерадостный, приговаривал, частенько повторяя слова старца Амвросия Оптинского: «От ласки загораются глазки», — и хорошо улыбался.

И в тюрьме, и в лагере Владыка избегал разговоров о религии, о Боге. Он старался только деятельно помочь, а когда, скажем, тот же Яковлев затевал разговоры о высоких материях, видимо, стеснялся и нехотя отговаривался:

— Ну, что-то мы, бедолаги, о Боге рассуждать будем. Ведь нам Его все равно не понять, не охватить нашей куцей мыслью. А вы вот лучше потихоньку молитесь о самом насущном, сегодняшнем...

И хорошо, ласково улыбался.

Был он несомненно умен — русским умом, открытым, чуть с лукавинкой, был по-хорошему простонародно остроумен и, главное, никогда не унывал. И соприкасающиеся с ним заражались его русским радостным умом сердца»¹.

 

Сам владыка Иосиф рассказывал, что некоторое время он работал в лагере пекарем и выпекал булочки. При этом он экономил немного муки. В том же лагере в числе вольнонаемных работала женщина, которая одна воспитывала троих детей. Владыка решил ей помогать — отдавал сэкономленную муку. Но вскоре от женщины пошли искушения. «И мне, — говорил Владыка, — пришлось проситься на другую работу. Бежать, как Иосифу Прекрасному».

Его перевели в лагерную туберкулезную больницу. Надо было 90 коек обслужить, ночью вымыть 90 пле-

 

вательниц, чтобы к утру они были чистенькие. Пока больные уголовники спали, он ползал под нарами и мыл плевательницы. Иногда нечаянно задевал кого-нибудь из уголовников, за что его спросонья пинали ногами. Плевательницы были деревянными и впитывали в себя всякие мокроты. Другие заключенные скоблили их щетками, но Владыка выскабливать щеткой не успевал, ему не хватало времени. И однажды он заплакал и сказал: «Господи, неужели Тебе приятно, что Твой архиерей возится в плевательницах? Но если Тебе это угодно, то я буду мыть их руками». И стал мыть архиерейскими руками и скоблить ногтями эти плевательницы. «Но для меня было лучше мыть плевательницы, — говорил Владыка, — чем терпеть искушения от "египтянки"».

В Коми, на Севере, Владыка работал на лесоповале, и тогда ему приходилось очень много страдать. У него были обморожены пальцы на руках и на ногах.

Еще рассказывал, что приходилось работать медбратом в лагерном лазарете. Там была изба — покойницкая, где стояли стеллажи, на которые клали покойников. Однажды ему поручили анатомировать покойников. Врач ушел, а ему дал задание вскрывать брюшную полость. «Я, — рассказывал Владыка, — вскрывал, а после зашивал мертвецким швом, обмывал покойников и одевал их».

Начальство лагеря доверяло Владыке, и поэтому в его обязанности входило вывозить покойников за пределы зоны и хоронить их в заранее вырытых ямах. Владыка опускал покойников в ямы, закапывал и возвращался в зону. Ездил он на лошаденке, такой же дохленькой, как и все зеки, потому что она тоже недоедала. Но Владыка говорил, что это его занятие было промыслительным, потому что он тут же, пока вез умерших, совершал по чину отпевание, так как

 

 

имена их были ему известны. Если же Владыка не знал чьего-то имени, он отпевал с такой формулой: «...упокой, Господи, душу раба Твоего, имя которого Ты Сам веси...»

Работая в лазарете, Владыка часто недосыпал, потому что работы было очень много. И однажды зимой, когда стояли жестокие морозы, он в очередной раз вез девять покойников за пределы зоны и немного вздремнул. В это время лошадь, везя телегу под косогор, оступилась и скатилась по снегу вместе с санями в глубокий овраг. «Когда я очнулся, пришел в себя, — вспоминал Владыка, — то увидел, что сижу в глубоком снегу, а рядом со мной сидит один из покойников, которого я вез на захоронение». И всю эту ночь Владыка вытаскивал покойников из оврага.

Другой эпизод из лагерной жизни. Однажды в числе других заключенных Владыку гнали по этапу. Был длительный переход, заключенные долгое время не имели возможности отдохнуть. Когда конвой менялся, производилась пофамильная выкличка, заключенные должны были стоять в строю. И лишь тогда, когда конвоиры закуривали, у заключенных было несколько минут для отдыха, и они в изнеможении просто валились на землю. Но и таких перекуров на этапе было очень мало. И вот после такого долгого этапа группу зеков привели в лагерь назначения. «Этап пришел, — рассказывал Владыка, — днем. Нас завели в барак, и я, не помня себя от усталости, упал на какие-то нары и заснул. Проснулся я оттого, что пришедшие с работы зеки-уголовники стащили меня с нар на пол. Оказалось, что я лег на чужие нары, что по зековским законом считалось преступлением. Они стали пинать меня ногами, запинали под нары и обмочили. В эту ночь я спал под нарами. И только надежда на Бога и

 

упование на Божие милосердие помогли мне вынести и пережить такую ситуацию. Потому что даже в этих нечеловеческих условиях я ощущал присутствие Божие и Его покров. Но если человек оставался здесь один на один с самим собой, то нередко это заканчивалось трагически. Бывало, что заключенные, дойдя до отчаяния, просто накладывали на себя руки, потому что одними только человеческими силами выдержать все это было невозможно».

Жить в бараке с уголовниками первое время было очень трудно. Но сила Божия в немощи совершается. И, изнуренные телом, силой духа совершали преображение тех, кто находился рядом с ними. Некоторые из уголовников, сидевших вместе с Владыкой, выходили из тюрьмы преображенными, верующими людьми. И впоследствии уже на свободе они находили Владыку, списывались с ним, приезжали к нему как к большому другу и благодарили за то, что он помог им переосмыслить свою жизнь, духовно возродиться.

Владыка рассказывал, что в лагерях он был дневальным у инженера-геодезиста, посудомойкой на кухне, был в пекарне, и в прачечной, и у него работа спорилась. Он имел дар общения с людьми, и люди ему помогали. Он умел быть обаятельным, мог пошутить. И с начальством он как-то ладил, получал поощрения и благодарности. Был трудолюбив, и его за это в лагере уважали. Но самое удивительное, что в этих условиях человеку можно озлобиться, замкнуться, а он из лагерей вышел совершенно светлым человеком, с открытым сердцем, вмещающим в себя чужие страдания.

Архимандрит Наум Свято-Троицкой Сергиевой Лавры при своем посещении митрополита Иосифа в Алма-Ате слышал от него следующее повествование:

 

«Был в республике Коми главный чекист, который ведал ссыльными. Тетя этого генерала упрашивала племянника не стеснять осужденного епископа. «Ну ладно, — соглашался тот, — можно молиться ему, сколько он хочет, но чтобы собиралось не больше трех-четырех человек. И посылки, и письма пусть получает, и еще что потребуется — разрешим».

Владыка говорит ему однажды в его приезд, полушутя, прикрывая свою прозорливость:

— А что, если тебя, генерала, на высокую должность в Москву вызовут?

— Да как это меня из провинции в центр возьмут? Там много ученых.

— Ну, если тебя переведут на эту должность, то дай обещание, что освободишь меня и моего соседа ксёндза (и еще одного заключенного назвал).

Уехал. Через несколько дней — приказ: сдать дела и ехать на руководящую должность в Москву.

Генерал приехал к Владыке, долго ходил вокруг него и удивлялся и думал: человек, который как пророк.

— Да, Иван Михайлович, Вы действительно непростой человек, Вы связаны с Богом.

Через несколько месяцев пришли бумаги об освобождении владыки Иосифа и тех людей, за которых он просил».