ССЫЛКА

 

 

Село Вознесенка было большое, километра два-три длиной. Кругом была тайга. В селе была библиотека, медпункт, магазин, общая баня. Для нас построили домик на краю села: Две комнаты с двойными нарами, одна для женщин, другая - для мужчин. Входные двери были с разных сторон домика.

Нас было тринадцать и еще одна из воровского мира, ее звали Наташка. Был еще четырехлетний мальчик Вовочка, сын западной украинки Марийки. Его Марийке "выдали" из детского дома, когда она ехала из лагеря. Три дня мы топили "буржуйку", "варили" снег, мылись, стирали в свое удовольствие. Наш домик от села находился метрах в 100-150. Через дорогу начиналась тайга на три тысячи километров.

В селе жили крестьяне-сибиряки, которые сначала не хотели давать нам из колодца воду для питья. Говорили: "Тюремщики, какой с них толк. Запирайте от них двери!" Потом они к нам привыкли, работали вместе с нами на стройке МТС. Больше не боялись. Кроме нас, на "квартире" у крестьян жили другие ссыльные. Они жили уже давно, к ним все привыкли.

Около деревни было озеро. Деревня стояла высоко на горе, на красивом месте.

Через три дня погнали нас на работу. Надо было среди тайги, в полутора километрах от села строить МТС. В мои обязанности входило копать ямки для комля лиственницы. Здесь забивают сваи из камня или цемента, там, в Восточной Сибири, из ствола лиственницы. Ствол толстый и смолистый, он почти не гниет. Такая работа мне была не по силам. Ведь в лагере у меня была вторая группа инвалидности. Проработала я, не выполняя нормы, с месяц. Заработала всего-ничего. Заболела. Завернули меня, как

 

куль, в собачью доху и повезли за 140 километров в Долгий Мост, Там была районная больница. В больнице меня осмотрели, поставили тот же диагноз, что и в лагере, опять дали вторую группу инвалидности и отправили обратно в Вознесенку. Начальник стройки, Леопольд Бакштанский (его местные звали -Леопард), когда увидел мои справки, то захлебываясь от смеха, сказал: "У меня здесь не курорт! Другой работы нет. Сиди и подыхай в бараке".

У меня оставалось 90 рублей. Я пошла в магазин, купила хлеба, сахара, кусок мыла и цветную литографию "Флора" Рембрандта (она и сейчас у меня висит, только в рамке). Сухари у меня были уже съедены. Как дальше жить, непонятно. Сижу в бараке день, другой, играю с Вовочкой, читаю книжки...

У кого-то был кусочек губной помады. Карандаш я еще из библиотеки привезла. И захотелось мне нарисовать нашу четырнадцатую, Наташку. Была она очень важная, очень некрасивая, еще молодая. Где-то стащила красную скатерть и щеголяла по стройке. Кто ни шел, всяк оглядывался. "На вас, фраерши, никто не смотрит, а на меня мужики так и пялят глаза!" Нарисовала я Наташку, раскрасила губной помадой платок. Портрет получился! Женщины наши унесли портрет Наташки на стройку. "Кто нарисовал Наташку?" - завопил Бакштанский. Ему сказали. "Ведите ее завтра сюда, мне к Маю надо газету сделать!" Пришла я. "Садись. Вот акварельные краски, вот бумага. Рисуй газету. Дам тебе 400 рублей за это. Осенью придешь, нарисуешь опять газету, опять дам деньги". Нарисовала я газету. Получила деньги. Купила сатина на платье и смену белья. Кормилась я, конечно, хлебом с чаем, и то не вволю. Экономила. В начале лета уборщица конторы, тетя Маша, сломала руку. Бакштанский позвал меня: "Что сидишь без дела, даром 400 рублей проедаешь, поработай уборщицей". Стала я убирать контору бесплатно. Бакштанский решил, что 400 рублей и так много.

Убирать было трудно. Сначала надо было лопатой выгребать чернозем, который нанесли рабочие, а потом уже работать тряпкой

 

и метлой. Поплакала я тогда вволю. Правда, нашелся утешитель, пес Тузик, все ласкался. Кажется, в июне, когда Маша поправилась, Бакштанский придумал мне новое дело. "Будешь спать на столах в конторе и караулить кассу". Контора была на краю тайги, я одна в конторе. Ни ружья, ни ножа мне Бакштанский не дал. Удивительно, что меня никто не убил, даже не напугал. А ведь кроме нас, привезли на стройку другим этапом бывших воров и бандитов.

Мы приехали в Вознесенку в конце марта. Морозы были такие, что у меня волосы ночью примерзали к стенке. Бревна дома не были проконопачены. Днем солнечный зайчик играл на койке, проходил сквозь стену! Пришел апрель, а все зима стоит. Я спросила: "А весна у вас здесь бывает?" - "Бывает, жди!" 26 апреля зашумела вечером тайга. Полил дождь, лил всю ночь. Три-пять дней никто не мог работать. Текли ручьи. Снег превратился в кашу, а снега было наметено метра два. По дорогам ни пройти, ни проехать. Но 5 мая крестьяне поехали сеять. Я такой короткой весны никогда не видела! До 12-го июня тайга была прекрасна. Березки и лиственницы стали нежно-нежно зелеными. На фоне кедров это было так красиво! А потом появилась мошка, бич тайги. Даже в деревне в жару дети играли в накомарниках. До первых морозов мошка мучила людей. Она хуже комара, единственное благо, в дом не залетает. Спать можно ночью спокойно. Комар же беспокоит и в доме.

Я уже писала, что мы, уезжая в тайгу, в ссылку, дали подписку, что если из "таежного рая" убежим, то получим 25 лет каторжных работ. В тайге нас считал майор, высокого роста военный, который приезжал к нам раз в месяц верхом на коне. Ни у кого не спрашивая разрешения, мы имели право гулять по тайге в радиусе 10 километров. Самый ближний поселок от Вознесенки был в 15 километрах на реке Бирюсе, притоке Ангары. Там жили ссыльные лесорубы. Наша лагерная бухгалтерий Наташа вышла замуж за ссыльного грузина, который в этом поселке жил уже лет пять.

Бакштанский дал мне еще работу - помогать главному

 

бухгалтеру П.И.Унру. Он был датчанин, два раза бежавший из ссылки на Колыме, теперь уже пожилой, больной, женатый на ссыльной немке. Ночью я спала на столах, днем помогала Петру Ивановичу считать (и все бесплатно!). А когда на стройку привезли пишущую машинку, и оказалось, что я умею печатать, Бакштанский закричал: "Что же ты, дура, не сказала, что умеешь печатать?" Я рассердилась и ответила: "Вы же не спрашивали, может быть, я умею на канате танцевать". - "Будешь машинисткой, спать в конторе больше не надо. Вдруг тебя убьют, останемся без машинистки!" - и опять он захохотал дико и зло. - Буду платить тебе 400 рублей в месяц".

Платить он стал, но уволил инспектора по кадрам и табельщика, а их работу заставил делать меня за те же 400 рублей. Он почти не давал мне выходных, а по вечерам я работала так долго, что удивительно, как на меня не накинулись ни разу волки и не обидели наши ссыльные мужчины! Бывало, иду в темноте по тайге полтора километра, а парни выходят из кино и кричат: "Кто там?" Узнав, говорят: "Вот кровопиец Бакштанский, замучил Ксану!"

Со мной вместе из Потьмы с первого лагпункта приехала в Вознесенку Люба, красивая блондинка, похожая на эстонку. Судьба ее была такова. В семнадцать лет она вышла в Архангельске замуж за английского моряка. Через пару лет эскадру перевели в другое место, ведь шла война. Джон хотел отправить Любу в Англию, к матери. Ему сказали, что отправят ее через Москву. И отправили... в один из северных лагерей на 10 лет, обвинив в шпионаже. С Севера она попала в Потьму. В Вознесенке Люба через два месяца после приезда вышла замуж за Виктора Васильевича Лисунова. Он был бывший военный и так же, как я, выполнял в конторе сто работ за одну зарплату. Был у Виктора Васильевича пес Бомка. Кормился хлебом. Обыкновенно он лежал под столом Виктора Васильевича и часто портил воздух. "Извините, Ксения Сергеевна", - извинялся за Бомку Виктор Васильевич.

 

На стройке стояли большие бензобаки, их охранял пан Зенон. Он даже жил в землянке около бензобаков. Удивительный был это охранник. Человек лет семидесяти пяти, с больными ногами, худой, как палка. Пан Зенон был ученый-фармаколог из Вены. По национальности поляк. Я любила его навещать в свободную минуту. Он поил меня каким-то душистым чаем из трав и помогал разбираться в названиях трав, которые я собирала в тайге. Любила я ходить по тайге одна. Люди говорили, что могу с медведем и с рысью летом встретиться, но не встретилась. Раз одна под пихтой проспала в тайге всю ночь, это было до появления мошки. Радовалась я свободе, как мустанг! Хотя свобода-то была липовая. Пан Зенон многому меня научил. Я до сих пор умею разбираться в травах и знаю их названия по латыни. Меня пан Зенон звал хуа-лу, Олень-цветок. Льстил он мне, конечно. Была я больше похожа на драную кошку, чем на оленя.

Бакштанскому не понравилась моя дружба с паном Зеноном. "Слушай, ты, гимназистка, неужели любовника помоложе не могла найти? Ведь старик-то беден как церковная крыса!" - "А он не мой любовник!" - "Ври больше! Зачем ты к нему бегаешь?" - И Бакштанский начинал гоготать, как гусь, тряся толстым животом.

Пес Тузик, я о нем уже писала, был прекрасной ласковой сибирской лайкой. Когда я еще лопатой чистила в конторе пол, Тузик скребся по вечерам за дверью. Я его впускала, обнимала. Часто плакала, прижимая его ласковую голову к своей ноге или руке. Он лизал мне руки. Его хозяин, москвич Илья Никифорович, в ссылке был уже давно. Жил бобылем, работал на стройке слесарем. Все ждал, что скоро уедет в Москву. Сел он еще в 1937 году. Раз Илья Никифорович принес мне кусок мяса и сказал: "Это медвежатина, правда, летняя, не жирная. Медведя убил Тузик. Я уходил в лес. Тузик кинулся меня искать и наткнулся на медведя. Сцепился с ним. Шли в это время невдалеке наши строители, помогли Тузику одолеть медведя!" - "А при чем тут я?" - "Да ведь Тузик Ваш друг, Вы его подкармливаете, когда я на дежурстве. Он решил Вас тоже угостить". Медвежье мясо показалось невкусным,

 

пахло болотом. Варила я его, наверное, не так, как нужно. После схватки с медведем Тузик стал прыгать на трех лапах. На задней лапе перекусил медведь сухожилие.

Из Вознесенки я написала заявление о пересмотре моего дела. Отправила сестре, попросила переслать в Москву. Через пару месяцев приехал следователь. Вызвал меня на допрос. Допросил. Все охал и ахал. Уезжая, сказал: "Скоро будете дома!" Но это "скоро" пришло только поздней осенью 1955 года. К тому времени контора стройки из Вознесенки переехала в Краснинку. Ехали туда зимой, в феврале 1955 года. Краснинка находилась в 200 или 300 километрах. Для Сибири это не расстояние. Помню, наша вольная молоденькая бухгалтерша из Краснинки по субботам ездила за 200 километров домой, к матери. Довезет, бывало, ее наш грузовик до шоссе (Московский тракт, который в России назывался "Вадимиркой" и тянулся от Москвы до Великого океана), там ее высадят и бросят на произвол судьбы. Зима, время - два-три часа дня. Девушка не пугается, при виде следующей машины поднимает руку, просит подвезти. Машина едет до определенного места, сворачивает, или девушке надо в другую сторону. Она опять на дорогу, опять "голосует". К девяти-десяти вечера добирается до места. В воскресенье ест мамины шанежки, а в понедельник часов в пять утра тем же макаром едет на работу. Часам к одиннадцати утра она уже в Краснинке. И так раза два в месяц.

Вознесенка находилась в Долгомостовском районе, Краснинка - в Иланском. Станция Иланская - узловая на великом сибирском пути. Поезда шли в Москву и в Пекин. От Иланской до Краснинки всего 20 километров. Но народ в Краснинке другой, чем в Вознесенке. Их деды в начале века приехали из Белоруссии. Краснинские колхозники относились к нам хорошо, охотно продавали молоко и яйца. Многие из ссыльных парней женились на местных девушках. Гуляли свадьбы, но не регистрировались. Не регистрировались и местные. Как-то мне сказали, что Маша получает от государства деньги как мать-одиночка. "Как одиночка?

 

- спросила я. - Ведь у нее есть дядя Федя!" - "Есть-то, есть, да они не регистрированы". - "А что председатель сельсовета об этом думает?" - "А что ему думать, он со своей женой тоже не регистрирован!"

В деревне очень много пили водки. Мне кажется, что в Краснинке пили больше, чем в Вознесенке. Пили и женщины. Очень легко смотрели на половые связи. Называли девушкой женщину, у которой уже было трое мужей. Можно было взять и десять мужей, но перед замужеством устроить пир с песнями и плясками. Расходились, конечно, без песен, но часто с дракой и воплями. Если были дети, женщина отводила их к своим родителям и опять ходила в "девушках", искала очередного мужа.

Если в Вознесенке тайга была первозданная, то в Краснинке ее вырубили. Все было засеяно пшеницей. Раз я шла 16 километров, и все через пшеничное поле! В оставшихся кусочках леса росли тюльпаны и орхидеи.

Бакштанский меня забрал в Краснинку только потому, что я умела печатать на машинке, а ему надо было вскоре сдать начальству стройку. Он меня и в Краснинке эксплуатировал. Даст бывало выходной, пойду я на озеро стирать и мыться, не успею залезть в воду, как он уже за мной посылает.

В Вознесенке и Краснинке многие меня считали дурой. "Почему Вы замуж не выходите, все бы легче было жить!" - "Да не люблю я никого, как быть-то". И пошел разговор обо мне такой: "Она в Сибирь приехала любовь искать. Ха-ха-ха!" Раз посватался ко мне один украинец, хороший слесарь. Я ему сказала: "Не ходите, не ищите встреч со мной. Мы же совсем чужие люди!" Потом слесарь на селе говорил: "Она и, правда, глупенькая. Сказала мне, что мы совсем чужие люди, а мои родители, да и все родители, до свадьбы тоже ведь чужие были!" Бакштанский меня часто спрашивал: "Ты с этим живешь?", если видел, что я с кем-то разговариваю. Я отвечала: "Живу, как с Вами!" Он ведь тоже приставал ко мне, думал, если ссыльная, так беззащитная. Раз он мне сказал: "Очень уж ты гордая и дурная!"

 

Сватался ко мне черкес Кайбула Али. Он ногу на фронте потерял. Человек был совершенно дикий. Надоедал мне очень. Работал он в конторе Краснинки истопником. Раз я ему сказала: "Отстань, дьявол!" Боже, что тут началось! Кайбула побежал жаловаться на меня Бакштанскому, тот не понял, вызвал меня и спросил: "Почему он визжит и плачет? Ты его укусила? Ты бешеная, укусить можешь!" - "Да нет же, я ему сказала: отстань, дьявол!" - "Вот, вот, она прокляла меня! Скажи ей, начальник, пусть снимет проклятие! Пусть не равняет меня с Черным! Ой, ой, ой! Не увижу я своей матери никогда! Сдохну в тайге!" - "Да что тебе надо?" - "Сними проклятье!" - "Ну, не дьявол ты, я пошутила, успокойся! К матери поедешь!" Перестал после этого свататься Кайбула. Виктор Васильевич говорил: "Отучили козла в огород прыгать!"

Хотя дурой меня считали, это не помешало рабочему на стройке, Ивану, влюбиться в меня. Он был вор, но "завязал". Хорошо работал. Дед его жил на заимке, недалеко от села. Иван считал себя хорошим женихом, но я за него не пошла. Тогда он решил украсть меня от меня же! Все обдумал. От деда в воскресенье вечером (было лето) пригнал лошадь. Возчиком был десятилетний мальчишка. Я в Краснинке жила одна в нашем недостроенном доме на, краю села. Пришел вечер, я закрыла дверь на крючок, легла, собралась читать. Иван выломал раму и влез в комнату. Схватил меня и вытащил на улицу, сказав: "Отвезу тебя к деду, тогда согласишься выйти за меня замуж!" Я попробовала сопротивляться, он ткнул мне ножом в шею (не очень глубоко, но метка до сих пор видна). Потекла кровь, я испугалась и присмирела. Бросил он меня в телегу на сено и сказал мальчонке: "Трогай, поехали к деду!" Стемнело. Дорога тянулась среди кустарника. Чувствуя, что дело плохо, я взяла себя в руки и спокойным голосом сказала: "Не держи меня, Иван, я поеду с тобой, только разреши сбегать в кусты". — "Ну, беги, только недалеко!" Я побежала в сторону деревни. Ночная рубашка на мне была белая, я все время приседала, чтобы не быть очень заметной.

 

Иван понял, что я его обманула, и погнался за мной. Оказалось, что я бегаю быстрее. Добежав до первого сарая, я спряталась в коровник и затихла. Может быть, самый страшный момент в моей жизни был тот, когда я услыхала у сарая шаги Ивана. Он скрежетал зубами и рычал: "Найду - убью!" Корова тихо жевала свою жвачку и не выдала меня. Я просидела так до утра.

Когда я, кое-как отмывшись, пришла на стройку в контору, то Виктор Васильевич меня не узнал. Пришлось все ему рассказать. Он был настоящий рыцарь, за всех заступался. Заступился и за меня. О чем он говорил с Иваном, не знаю. Знаю, что с того дня Иван ко мне не приставал. А я уже боялась жить одна в недостроенном доме. Пошла в село искать себе угол. Одна хозяйка приняла меня на житье в свою хату. Я купила одиннадцать метров ситца и сделала себе "ситцевую комнату". Все мне было слышно, что делается у хозяйки, но зато ничего не видно. У нее было человек пять ребят. Все спали на полу без простыней. Хозяйка и хозяин часто пили водку, удивлялись, что я не хочу пить. Хозяин говорил, что во время войны повидал Европу. Когда я спросила, зачем он вернулся, он ответил: "Да здесь Сибирь-матушка, Родина!" Я подумала - какой глупый вопрос я задала. Конечно, для всякого родное пепелище - самое хорошее и милое место.

В Вознесенке и Краснинке колхозники держали коров, коз, поросят. Летом козы всегда были привязаны где-то у дороги, а зимой коровы и козы ходили вокруг дома сами по себе. Коровы были маленькие, с длинной шерстью, их почти не кормили. Молока они давали мало. У поросят на спинах химическим карандашом писали имя хозяйки. Поросят кликали: "Борька, Борька!" Они быстро бежали домой. Все лето они паслись сами.

Из тех, кто жил с нами в Вознесенке, я часто вспоминаю Вовочку. Хороший, тихий был мальчик. Воды у нас было мало, а он ночью проснется и говорит: "Ручки надо помыть, я же пописал". Его мама, Марийка, или тетя Соня, которая работала в столовой, всегда наливали ему в тазик воды. Скрашивал Вовочка нашу жизнь. Мы старались ему что-нибудь принести, сказку

 

рассказать. Марийка работала на стройке на тяжелой работе. Мало у нее было времени заниматься воспитанием сына, зато киевлянин Мрачковский приходил к нам почти каждый день поиграть с мальчиком. Вовочка его полюбил. Раз он при всем честном народе вечером сказал: "Мама, выходи за дядю замуж! Мне без папы трудно. В деревне у мальчишек есть папы, а у меня нет!" Все закричали: "Выходи, Марийка, выходи! Твой Иван в лагере погиб. Ты молода, а Вове нужен папа!" Марийка покраснела и сказала: "Я подумаю!" - "Не думай, мама, дядя такой хороший!" - заплакал Вовка.

Выдали мы Марийку замуж, Вовочка стал жить в семье, да недолго он радовался. Осенью 1954 г. заболел дифтеритом. У фельдшера сыворотки не было. Умер наш Вовочка. Хоронили мы его в тайге, на лесном кладбище. Инженер Васильев прочитал «Отче Наш», мы пропели "Вечную память". Марийка от горя на время потеряла рассудок. Хорошо, Мрачковский от нее не отходил. Уезжая в Краснинку, я сходила на кладбище, но до могилки не добралась - все занесло снегом. До сих пор у меня хранится фотография Вовочки. Осенью 1955 года Марийка родила дочку. Крестил ее тот же инженер Васильев. Он из Парижа вернулся на родину, а потом попал в лагерь.

Илья Никифорович уехал в Москву еще летом 1954 года. Тузик стал жить у заведующего столовой, Володи. В прошлом он был зубным врачом, но почему-то должен был сидеть в Вознесенке. К нему сбегались собаки со всей деревни. Жил он на противоположном от столовой краю села. Когда утром выходил из дома со своим псом Мустангом, точно по команде из каждого дома выбегали собаки и присоединялись к Володе и Мустангу. Идти до столовой было километра три. "Вот и Володя приехал на собаках! С горы спускается!" - говорила тетя Соня, повариха. Виктор Васильевич острил: "Здесь в Сибири все не так, как в России. Здесь женщины такие, какими должны быть собаки, а собаки, - какими должны быть женщины!" Да, собаки в Сибири были лучше и даже красивее женщин.

 

Я все ждала. Многие уже уехали. Я давно переписывалась с Ниной Аникиевной. Она жила в селе Казачинском на Енисее, ниже Красноярска, работала музыкантом в клубе. Дружила с литовцами и тоже ждала освобождения. Она никуда не писала, но знала, что по нашему общему делу уже идет переследствие. Марина Арсеньевна давно была в Москве и ждала меня.

Перед октябрьскими праздниками 1955 года, осенним вечером, когда было ни пройти, ни проехать, Виктор Васильевич сказал мне: "Напишите, Ксения Сергеевна, в Москву напоминание о себе. Вечер у Вас и у меня сегодня особенный. Бакштанский на пять дней уехал в Красноярск. Его машину сегодня трактор тащил на железнодорожную станцию, такая грязь. Я шел сегодня на работу задворками. Скоро подморозит, опять заживем!" Я только собралась начать письмо в Москву, как кто-то постучал в дверь конторы.

Вошел наш майор, весь в грязи. Было уже восемь вечера. Я удивилась: "Зачем приехали, ведь вы недавно нас проверяли?! Или кто-то убежал? Да и на чем Вы приехали?" - "Приехал я, как всегда, на своем коне, и приехал к вам! Привез Вам освобождение! Как подсохнет, приезжайте в Иланскую за паспортом и. поедете в свою Эстонию! Заждались?" Лицо у майора было счастливое, а я как стояла, так и осталась стоять. Ничего не могла сказать. Виктор Васильевич вскочил с табуретки, стал ее подавать майору. Тот сказал: "А вы сильная! Я литовке одной привез освобождение, так она сразу бух на пол. У меня и нашатырный спирт имеется для таких случаев. Ну, я поехал. Надо еще кое-кого навестить". Он уехал, а Виктор Васильевич подошел ко мне и поцеловал мне руку. Потом сказал: "Пойдемте к нам! Люба Вас чаем напоит. Сегодня, сейчас Вам нельзя одной оставаться!"

Через пять дней Бакштанский не приехал, а уже подморозило, и Виктор Васильевич отправил меня в Иланскую за паспортом. Когда я возвратилась, все меня поздравляли. Особенно радовался наш главный инженер Локшин. Он 17 лет просидел на Колыме, а теперь был в ссылке в Краснинке. Он сказал: "А я сегодня видел

 

во сне паспорт. Наверное, скоро и я поеду". Локшин, действительно, скоро уехал в Москву. Я даже была у него там в гостях.

Бакштанский вернулся, узнал, что я получила паспорт, рассердился и сказал: "Не отпущу я тебя, ты мне нужна! Мне стройку надо сдавать! Денег я тебе не дам! Иди в свою Эстонию по шпалам". Я расплакалась и ничего ему не сказала. Когда Виктор Васильевич узнал об очередном хамстве Бакштанского, то сказал мне: "Не плачьте! Скоро приедет Глушков (начальник всего строительства), я с ним поговорю и расскажу, как Бакштанский обращается с людьми". И, правда, через несколько дней приехал Глушков. Он вызвал меня к себе. Я пришла в кабинет Бакштанского. Там сидел красивый, хорошо одетый человек лет сорока. Он встал, пошел мне навстречу, стал поздравлять, усадил на стул, а потом сказал: "Мы должны закончить стройку к Новому году. Времени осталось мало. Документацию надо привести в порядок. Я Вас прошу, останьтесь до Нового года. Мы Вам будем платить по тысяче рублей в месяц. Я из директорского фонда куплю вам билет до Москвы на поезд Москва-Пекин. Ведь сейчас середина ноября, нам машинистку не найти. Прошу Вас! Виктор Лисунов рассказал мне все. Да, Бакштанский грубый человек!"

Я была беднее церковной крысы. Знала, что никто без меня не плачет горько, так как мама уже умерла, и ответила, что согласна. Так я пробыла в Краснинке до 5 января 1956 года. Работала очень много, даже ночами печатала. Часто Виктор Васильевич диктовал текст, чтобы шло быстрее. Когда моя больная печень не давала мне дышать, он бегал с бутылкой в столовую за горячей водой для грелки.

Вольная бухгалтерша Нина стала меня учить, как жить! Ее мать была заведующей магазином, и "правила" жизни Нина давно усвоила. "Иди продавщицей в магазин. Ты же голая, надо одеться! Я тебя научу, как обвешивать и обмеривать покупателей. Надо только все делать с умом!" - "Не хочу я обвешивать, мне это противно. Не буду такому учиться!" - "Ах ты, голодранка, дура

 

эстонская! Ну и живи нищей!" С этого дня Нина перестала со мной разговаривать.

В Краснинке привязалась ко мне собачка, щенок. Я его назвала Шер. Жалко мне было с ним расставаться, а взять некуда. Взяла Шера немка, заведующая столовой. Последний месяц я его не кормила и перестала ласкать. Хотела отучить от себя. Ничего не вышло! Грузовик должен был отъехать от Краснинки 5 января в десять утра, а Шер, перескочив высокий забор и сугроб, стал выть под дверью уже в семь. Хозяйка его впустила. Кстати, несмотря на то, что леса вокруг много, у большинства сибирских домов не было сеней - из маленького коридорчика дверь открывалась прямо в хату. Шер радостно облизал мое лицо. Я плакала, а он прыгал вокруг моей котомки, даже пытался ее поднять. Выходя из хаты, я попросила хозяйку запереть Шера. Он вырвался, догнал машину и долго бежал за ней. Я сидела в кузове, стучала в стенку, просила остановить машину. Шофер не остановил. Так рассталась я с другом на большой дороге.

Перед отъездом прощалась со всеми рабочими и узнала новость: "Ну, зачем Вы берете с собой Ивана? - спросил один пожилой ссыльный.- Он, правда, молодой и красивый, но дикарь!" Оказывается, Иван, узнав, что я уезжаю, стал всем говорить, что я его беру с собой в Таллинн!

 

* * *

 

Глушков сдержал слово, купил билет на поезд Москва-Пекин. После Краснинской избы я очутилась в купе с зеркалами и мягкой мебелью и от всего пережитого проспала в поезде почти сутки. До Москвы ехать было пятеро с половиной суток. Когда я в Москве сошла с поезда, меня качало. Пришлось зайти в медпункт. Московский воздух мне не понравился: пахло перегорелым бензином, в горле было кисло.

Моя Марина Арсеньевна встретила меня слезами: "Вот и увиделись, друг мой!" Гостила я у нее целых три недели. День

 

бегала по музеям, день лежала, как мешок. Слишком много впечатлений! Сестра прислала мне в Сибирь осеннее пальто, и, хотя была зима и я мерзла, но ходила в пальто - не хотела надевать ненавистную телогрейку. У Марины Арсеньевны была пустая комната. Вместо пропавших вещей государство выдало ей деньги. Денег я у нее не взяла, стыдно было брать у старого человека.

Однажды я спросила у Марины Арсеньевны: "Скажите, я за эти два года очень поглупела?" - "Нет, все такая же, моему сердцу милая! А почему ты спрашиваешь?" - Да в Сибири меня называли дурой, и немногие ко мне хорошо относились". - "Они просто тебя не понимали. Ты из другого мира, вот и все!"

Марина Арсеньевна вывозила меня "в свет", то есть знакомила со своими старыми друзьями. Я очень понравилась профессору Властову и его жене, художнице Магдалине. Она даже писала мой портрет. Властову я, наверное, потому понравилась, что с интересом слушала о коловратках, которыми он занимался. Я не зазналась - знала, что только кажусь милой, а на самом деле не так мила. Уезжая из Москвы, я дала себе слово, что если у меня будет когда-нибудь дом, то устрою дома микромузей и буду смотреть на прекрасное.

Возила меня Марина Арсеньевна к своей приятельнице Кларе (Клара и сейчас жива, ей в августе будет 90 лет). Эта богатая девушка, жившая в Польше, в двадцать лет вышла замуж за коммуниста, приехала с ним в Россию в 20-х годах и испила в Москве свою чашу горя. Мужа в 1937 году арестовали. Клару не арестовали, но она намучилась, пока искала работу. Потом работала медсестрой в туберкулезном диспансере. Когда я у нее бываю, она мне многое из своей жизни рассказывает, и мне кажется, что я слушаю прекрасную легенду о любви. Как она говорит о покойном муже! Боже!

Кроме Клары, у Марины Арсеньевны была приятельница Адка (ее я не знала, она была расстреляна в 1937). У нее было трое маленьких детей. Она тоже когда-то приехала из Польши с мужем,

 

чтобы строить новую жизнь. Старшую дочку, Ивонну, Клара взяла к себе, а мальчиков, Олесика и Мишу, отдали в детский дом. Олесика из детского дома посадили в лагерь, ему, кажется, было всего 14 лет (какие-то его слова не понравились воспитателям). Миша вырос в детском доме, стал инженером. Теперь Олесик и Миша давно в Польше. Оба стали учеными. С Мишей я встречалась в Москве у Клары еще в 1958 году и позже. Ивонна - врач, живет в Минске.

В Изборске меня ждала сестра и родительские могилы. До сих пор не могу успокоиться, когда вспоминаю, как отец ждал меня каждый день весной 1945 года. Даже жарил курицу и клал на ледник - вдруг я ночью вернусь. Когда сестра об этом рассказывала, я думала, сердце мое не вынесет. У сестры было три дочки и сын. Средняя дочка говорила: "Хочу, чтобы у меня были такие пальцы на ногах, как у тети, это красиво!" Да, эти пальцы стали кривыми от лаптей, от мороза и от тяжелой работы в первые годы моей лагерной жизни.

В Печорах меня ждали родители моих школьных подруг. Георгий Владимирович Свидзинский, ветеринарный врач, был, можно сказать, одним из первых моих жизненных учителей. Скольких сирот он воспитал, скольким вдовам помог! У него и его жены Екатерины Михайловны (внучки анархиста Бакунина) я гостила полтора месяца. Как они были добры ко мне! Мою душу окутали "гагачьим пухом", Как прекрасны были монастырские службы в Великий Пост!.. Как чудесна была Святая Ночь!

Нина Аникиевна приехала из ссылки прямо в Таллинн. Ее освободили тогда же, когда и меня. Из Таллинна она мне написала: "Тебя здесь ждет Коля". Я думала, что Коля погиб на фронте (я узнала, что он в 1941 году ушел на войну), а Коля думал, что я умерла в России, так как я никому в Таллинне не писала. Так закрылась еще одна страница моей жизни.

Мы встретились, поженились. Отправил меня Коля в Псков, в медицинское училище. Я хотела идти в Тартуский университет на медицинский, но министр здравоохранения сказал, что раз мне

 

больше тридцати лет, то нельзя, можно на фармакологию, но туда мне не хотелось. Почему в Псков - да язык эстонский за годы странствий подзабыла.

Нина Аникиевна Мигуева уехала из Таллинна в 1958 году в Загорск и там 25 лет преподавала в духовной академии музыку. Вышла на пенсию в августе 1984 года. Была награждена орденом за свою преподавательскую работу. Умерла 28 мая 1986 года от сердечной слабости, до последнего дня сохранив ум и память. Прожила 82 года. Похоронена в Загорске.

В 1958 году, поднимаясь на эскалаторе в московском метро, я вдруг услыхала громовый голос: "Ксана, спускайся, мне надо с тобой поговорить!" Кричал Бакштанский. Хотя он и причинял мне зло, но мне зла помнить не хотелось, я спустилась. Бакштанский приезжал в Москву на какое-то совещание. Я спросила его о Викторе Васильевиче. "Виктор реабилитирован, но не уезжает - ждет Любу. Очень он порядочный..."

Вот и все.