Смена театрального начальства

 

Зрители очень любили и оперетту «Марица» за осмысленное содержание и хорошую актерскую игру. Героиню – Марицу, в этой постановке постоянно играла одна актриса – Л. Леман. Дублеров у неё не было. Её пение радовало слух, в игре ощущалось очарование и женское обаяние. В роли Тассилы выступали трое: Феликс Келлер и его дублеры Петр Горский и Константин Пивоваров. С этой опереттой, имевшей всегда большой и заслуженный успех, связаны два неприятных события.

Пятое представление «Марицы», как и четыре первых, происходило в клубе Соцгородка при переполненном зале. После третьего звонка в зале выключили свет и электрическим сигналом дали знать дирижеру Поль Марселю, что пора начинать спектакль. Проходит несколько минут, а оркестр молчит. Повторно дали сигнал и опять тишина. Тогда режиссер спектакля Касапов спускается под сцену, узнать, в чем дело, почему оркестр не играет. Под сценой, в музыкальной комнате собрался оркестр. Все молчаливо смотрели на распростертое тело скоропостижно скончавшегося виолончелиста Владимира Генша. Начало спектакля задержалось на 15 минут. Тело музыканта пролежало в музыкальной комнате в продолжение всего спектакля, давая душе покойного в последний раз насладиться гениальной музыкой Кальмана. Место Генша в оркестре пустовало и только виолончель, прислоненная к пюпитру, напоминала, что театр потерял квалифицированного музыканта, доброго и отзывчивого человека.

Оперетта «Марица» стала «лебединой песней», закатом театральной карьеры художественного руководителя театра Леонида Николаевича Подкопаева (Лео). Отбыв в лагере пятилетний срок и освободившись, Лео занял хорошо оплачиваемую должность художественного руководителя театра, но повел разгульный образ жизни: по нескольку дней не являлся на работу, на занятия, на спектакли, концерты и репетиции. Часто приходил в нетрезвом виде, вел себя вызывающе, грубил, придирался. Словом, был первым нарушителем «производственной дисциплины» в театре.

 

По случаю приезда из Москвы представителей министерства внутренних дел, Кухтиков распорядился к вечеру подготовить выступление с «Марицей». С утра занялись театральной подготовкой. Художники подновляли декорации, артисты приводили в порядок костюмы. Все подтянулись, чувствуя большую ответственность, и только худрук Лео отнесся к спектаклю наплевательски. Ужас нас охватил, когда мы увидели за полчаса до начала спектакля, в каком виде он появился на сцене. В спектакле он должен был играть роль Зупана. Лео был вдрызг пьян, едва держался на ногах. Попробовали его отговорить участвовать в спектакле, благо дублер был. В ответ услышали площадную брань. Мы прекратили пустые попытки образумить Лео, но дублер, Оскар Гердт, на всякий случай, загримировался.

Обычно Лео гримировал я. Сегодня он с трудом сидел на стуле, его мотало так, что в любой момент он мог свалиться в ту или иную сторону. Мне приходилось одной рукой гримировать, другой держать Лео. В маленькой гримерной было не продохнуть от сивушного запаха. Вдруг Лео вскочил и помчался на сцену. Встретив на пути художника Неймана, Лео набросился на него, обругал за бездеятельность, пригрозил выгнать из театра. Ничего не понимающий Нейман, лишь молча оглядывался, как бы спрашивая у окружающих, за что его так оскорбляют. С большим трудом мне и Касапову удалось угомонить пьяного и уговорить сесть гримироваться дальше.

Благополучно начавшийся спектакль, с появлением на сцене Лео превратился в балаган. Что он говорил, никто понять не мог. Заплетающимся языком он нес несусветную околесицу, пропускал пение, путал мизансцены и тем самым сбивал с толку партнеров. Наконец, потеряв равновесие, он ухватился за бутафорский куст и вместе с кустом шлепнулся на пол. В зале раздался смех. Ни для кого не составляло секрета, что актер, играющий Зупана, пьян и зрители ждали, какие еще неожиданные импровизации-сюрпризы произойдут на сцене. Несколько раз Лео безуспешно пытался подняться на ноги, во время действия спектакля, но снова падал вместе с кустом, который он хотел, но не мог укрепить на прежнее место.

К счастью, первое действие закончилось. Как только закрылся занавес, на сцене появился взволнованный, бледный Кухтиков. Подойдя к Лео, сидевшему на садовой скамейке и бессмысленно-осоловело оглядывавшего сцену, Кухтиков приказал:

- Лео немедленно отправьте домой и подготовьте дублера.

На следующий день по управлению был обнародован приказ об отстранении Лео с

 

поста художественного руководителя театра с предписанием немедленно покинуть территорию Вятлага.

Увольнение Лео мы восприняли, как неизбежное, само собой разумеющееся событие. Весь коллектив театра вздохнул с облегчением. Справедливости ради следует сказать, что жаль было терять Лео как актера, но не как человека. В концертных программах он был незаменим как исполнитель политических пародий, злободневных куплетов и частушек. Высокого мастерства добился Лео играя роль Папандопулы в оперетте «Свадьба в Малиновке» и Зупана в «Марице».

Выгнанный из тетра Лео, продолжительное время подвизался в самодеятельных коллективах города Кирова. Но и там его сгубила водка. Вступив на путь преступления, Лео влился в шайку грабителей, которая промышляла частниками, организациями и даже банками. Убийство милиционера, после одного из разбойничьих нападений, переполнило чашу терпения милиции и шайка была разоблачена. Суд приговорил Лео к высшей мере наказания. Позднее расстрел заменили пятнадцатью годами исправительно-трудовых работ в лагерях Архангельской области, где он и сгинул.

С уходом Лео в театре наступило заметное успокоение и затишье. Люди стали работать продуктивнее, их никто не оскорблял, не нервировал, не угрожал уволить. Прекратились пьянки в бараке и пьяные окрики руководителя.

В коллективе усиленно стали муссироваться слухи о преемнике Лео. В преемники пророчили А. Леман, А. Касапова, В. Орнатского и меня. Никому было невдомек, что на эту должность могут назначить вольнонаемного.

Управление Вятлага назначило на должность худрука лейтенанта Баранова, оставив за ним должность директора театра. Такое совмещение двух должностей заставило Баранова активно искать себе помощника среди заключенных работников театра. Его выбор пал на мою кандидатуру. Баранов уговаривал меня согласиться, но я упорно отказывался, ссылаясь на состояние здоровья, занятость во всех спектаклях как драматических, так и музыкальных, частое режиссирование, да и, кроме того, много времени отнимала история театра. Упорство и настойчивость Баранова не знали границ. Вместе со мной он закрылся в своем кабинете и в течение двух часов убеждал, доказывал, просил, ссылаясь на то, что одному ему не под силу столь ответственная задача, а других кандидатур, кроме меня, он не видит. Баранов заверил меня, что он готов освободить меня от режиссуры, передав её А. Касапову, П. Шипенко, В. Дальскому, В. Орнатскому. Обещал не занимать меня в новых опереточных постановках. Зато просил не отказываться участвовать в драматических постановках, в

 

которых мое участие станет необходимым. Убедил меня Баранов тем, что театр, после ухода Лео, не должен терять свой престиж, а должен работать еще лучше, творчески расти, крепко стать на ноги.

По административной линии Баранов спланировал работу следующим образом:

В мои обязанности, наравне с директором, входило составление репертуарного плана театра и его выполнение. Я составляю программы концертов, назначаю ведущих, в необходимых случаях веду концерт сам. Отвечаю за проведение репетиций театра, индивидуальных занятий, оркестровых и хоровых репетиций и продолжаю вести дневник истории театра. На основании записей в истории, составляю отчеты о деятельности театра.

Вторым ответственным лицом по хозяйственной линии театра является музыкант оркестра – кларнетист Цай-Обон, который обеспечивает коллектив питанием и обмундированием, во время гастрольных поездок отвечает за, ночлег, транспорт и так далее.

Еще будучи только директором, в отличие от своих предшественников, относившихся к своим обязанностям директора театра формально, лейтенант Баранов интересовался буквально всем, что было связано с жизнью театра, вникал в каждую мелочь, внимательно следил за дисциплиной, требовал выполнения распоряжений руководства, напоминая, что они в первую очередь заключенные и, пользуясь некоторыми привилегиями, не освобождены от режимных установок, которые в одинаковой степени распространяются на всех, находящихся за проволочными заграждениями.

Это нравилось не всем. Первым восстал А. Касапов, бесспорно самый талантливый и способный актер нашего театра, одинаково владевший как опереточным, так и драматическим искусством. Невоздержанный в словах, резкий в поступках, готовый обидеться из-за любого пустяка, в момент вспыхнуть, Касапов остро переживал назначение Баранова художественным руководителем. Мне кажется, что здесь скрывалась доля зависти. Как-то в разговоре со мной Баранов высказался о Касапове, как об очень трудном человеке, который затмевает Касапова-актера. Споры между ними часто принимали острый, принципиальный характер. Я неоднократно, по-дружески, советовал Касапову спрятать поглубже свое самолюбие в карман, потому что в лагере заключенный бессилен против вольнонаемного, который во всех случаях, даже если не прав, окажется в доверии у начальства и может всегда расправиться со строптивым зеком. До поры до времени дерзкие, грубые и оскорбительные выражения Касапова сходили ему с рук, ибо более выдержанный и воспитанный Баранов, делал вид, что ничего не замечает, ибо знал цену Касапова как актера, необходимого для театра.

 

Однажды Баранов пришел к нам на Пятый лагпункт, что делал очень редко, для выяснения некоторых вопросов, связанных с очередной постановкой одного из спектаклей в Соцгородке. Разговор носил мирный характер. Выясняли, какие танцы сохранить, какие убрать, из-за болезни трех танцоров в оперетте «Марица», которую режиссировал А. Касапов. Его самого в бараке не было. Но вот он, наконец, пришел и тут началось. Не стесняясь в выражениях Касапов возмутился, как это в его отсуствие можно решать вопрос о спектакле, за который он отвечает. Он накричал на Баранова и в заключение бросил по его адресу свою любимую фразу: «Кабы сдох!»

Спокойный Баранов, ничего не ответил, встал со своего места и направился к выходу. У дверей он остановился и сказав: «Теперь, Касапов, вам придется ответить за свои слова!» вышел.

Все почувствовали себя очень неловко. Безусловно Касапов был не прав, но сказать ему об этом значило нарваться на новые оскорбления. На какое-то время воцарилось молчание, а затем постепенно один за другим все стали расходиться.

На следующий день мы узнали, что Касапова на два месяца отправляют в штрафной лагпункт. Известие нас ошеломило. Видимо уравновешенный Баранов не выдержал и его терпению пришел конец. Он не побоялся настоять перед Кухтиковым о наказании Касапова и тем самым лишиться любимца публики, на котором держался весь опереточный и драматический репертуар.

Касапова же нисколько не угнетала перспектива два месяца провести в обществе отъявленных лагерных бандитов, воров, злостных отказчиков, для которых штрафпункт был домом родным, где они отбывали длительные сроки и не только не исправлялись, но и становились рецидивистами. Касапов чувствовал себя героем.

- Посмотрим, сказал слепой, - не без злой иронии процедил сквозь зубы Касапов, - кто проиграет, а кто выиграет... Уверен, что смеяться последним буду я!

И снова лягнул Баранова, благо его с нами не было. Ни к чему напомнил о его сожительнице, артистке Нине Белицкой. После освобождения Белицкая стала законной женой Баранова. И в то же время Касапов сам имел подругу среди работниц культбригады в лице эстонки Лейды Сальк.

Вечером за Касаповым пришел стрелок и увел его на вахту.

На следующий день Богданов собрал актив театра, чтобы выяснить, какие спектакли могут идти без Касапова и готовы ли дублеры на его роли.

 

Пришли к печальным выводам. В репертуаре театра оказалось только три оперетты – «Запорожец за Дунаем», «Марица», «Наталка-Полтавка» и одна пьеса «День отдыха», в которых Касапов был свободен. Ни один дублер, а они официально имелись у каждого артиста, не был готов без соответствующей длительной подготовки заменить Касапова.

Кухтиков, когда ему доложили об этом, устроил разнос Баранову за отсутствие дублеров.

- Если нет дублеров, так как же вы печатаете в программках их фамилии. Кому нужна подобная туфта? Предлагаю театру на выбор «Роз-Мари» или «Цыганский барон» для показа делегации ГУЛага из Москвы. В вашем распоряжении две недели.

Через две недели Баранов был опять «на ковре» у Кухтикова.

- Не могу выполнить ваше распоряжение, товарищ полковник, - отвечал Баранов, - без Касапова эти оперетты идти не могут.

Кухтиков поднял телефонную трубку и потребовал соединить его со штрафным лагпунктом. Разговор с его начальником был лаконичным:

- Сегодня вечером заключенного Касапова доставить на Пятый лагпункт. Об исполнении доложить!..

Касапов пробыл на штрафном лагпункте две с половиной недели. Как он сам рассказывал, жилось ему не плохо благодаря тому, что к нему благоволил начальник лагпункта, большой любитель-театрал и поклонник таланта Касапова. Он пользовался поблажками: в работе не переутомлялся, повар подливал ему лишний черпак баланды и клал в миску двойную порцию каши. Даже стрелки относились к нему иначе, чем к завсегдатаям штрафного лагпункта: не заставляли работать с полной отдачей сил, как это требовалось от всех штрафников, разрешали лишний раз перекурить и даже посидеть во время работы, что категорически запрещалось.

Московские гости с удовольствием смотрели оперетту «Роз-Мари». Она шла в десятый раз в нашем театре и, пожалуй, лучше, чем когда-либо.

Дублером Касапова в роли сержанта Малона официально числился я, но я ни разу не играл эту роль и даже не пробовал заменять Касапова, чувствуя, что сыграть даже приблизительно так, как играет Касапов, не смогу.

Я забрался в самый дальний угол зала, где меня никто не видел и с интересом наблюдал за многочисленными зрителями, как они реагируют на спектакль и блестящую игру Касапова. Станиславский всегда ратовал за искренность сценического

 

поведения актера, чтобы «уметь быть искренним в условиях сцены». Касапов отлично уяснил, что юмор поведения Малона заключается в способности целиком и полностью отдаваться сценическому вымыслу и органически действовать на сцене. Играя очень серьезно недалекого, правильнее сказать глупого, полицейского сержанта Малона, Касапов своими искренними действиями, наивной верой в правду своей недалекой и пустой речи, добивался потрясающего эффекта. Пока на сцене присутствовал Малон-Касапов смех в зале не прекращался. Блеск, веселье, отличный комедийный темп «Роз-Мари» поддерживали режиссер театра Поль Марсель и исполнители главных ролей – Н. Белицкая, А. Леман, Л. Салк, П. Горский, О. Гердт.

Касапов обиду не забыл. Он не мог простить Баранову свое пребывание в штрафном лагпункте. Они между собой не разговаривали, избегали встреч, не здоровались. Общение по делу происходило через третьих лиц, обычно через меня.

Как-то теплым июньским утром на сцене клуба-театра Соцгородка проходила репетиция оперетты «Ярмарка невест». На выходившем во двор крылечке грелись свободные от репетиции актеры, в том числе Касапов и я. Невдалеке бегали мальчишки и среди них шустрый, очень подвижный сын полковника Кухтикова, черноволосый мальчишка пяти-шести лет.

Мальчишки бросали друг в друга палки, камушки. Один из камней, брошенных маленьким Кухтиковым, угодил в Касапова. Касапов страшно рассердился, бросился к мальчонке, схватил его и отвесил звонкий подзатыльник. Ребенок естественно во весь голос заревел и тут, совсем не кстати, из-за угла появился сам полковник, разыскивающий свое чадо. Касапов моментально преобразился, схватил мальчонку на руки, прижал к себе со словами:

- Хороший ты мой мальчик! Какой же ты славный, умный! Расти большой и послушный.

Пацан реветь перестал. На его измазанном лице показалась довольная улыбка, хотя в глазах еще искрились слезинки. Мне определенно показалось, что отец Кухтиков понял уловку Касапова, но сделал вид, что ничего не произошло, забрал ребенка и увел его домой.

 

* * *

 

К первому мая 1945 года готовилась к выпуску оперетта Валентинова «Жрица огня», большой красочный спектакль из жизни востока, с обязательными в таких случаях одалисками, тайнами гарема, разношерстной экзотической толпой, характерными восточными танцами, эротической музыкой.

 

Как обычно, исполнители ролей утверждались художественным советом. Я был утвержден на роль магараджи Геквара, центральной фигуры оперетты, полагая, что эта ярко выраженная буффонадная роль в моем плане и никому больше не подходит. Сказать откровенно, эта роль мне очень понравилась. Нечто подобное я играл в 1928 году в обществе «Святогор» в инсценированной мною восточной сказке поэта Агнивцева «Лекарство от девичьей тоски». Но когда я узнал, что по сценарию Геквару предстоит петь в дуэтах, ансамблях, да вдобавок еще и танцевать, меня обуял страх. Я вспомнил наставление драматурга Островского: «Не в свои сани не садись». При встреча с Барановым высказал свои соображения и от роли отказался. Баранов с этим не согласился и, используя свою власть над заключенными, приказал роль готовить и играть. Волей-неволей пришлось подчиниться.

Никогда, ни до того, ни после, я не испытывал больших затруднений в освоении роли. На личном опыте убедился, какой это адский труд одновременно играть, петь, да еще и танцевать.

В качестве концертмейстера ко мне прикрепили кларнетиста Цай-Обона. С присущей корейцам ангельским терпением и азиатской настойчивостью он часами вдалбливал в меня партию, по много раз заставляя повторять музыкальные фразы и все-таки добился, что я хоть и с превеликим трудом, заучил требуемое и смог репетировать под оркестр. Не легко пришлось и Поль Марселю, который особенно внимательно следил за мной, за правильностью вступления, за тем, чтобы я соблюдал музыкальные паузы, не сбивался с ритма, не забегал вперед и не отставал.

Портнихи сбились с ног, заваленные шитьем костюмов восточного безразмерного покроя. Моя одежда шилась из шелка и сатина и выглядела исключительно нарядно и богато.

В прозрачно-тонкие ткани нарядили мою партнершу, очаровательную Анжель /Н. Белицкая/, расположения которой по сюжету оперетты добивается старый селадон махараджа Геквар.

Художники Лавров и Нейман не пожалели красок и цветных материалов, чтобы пышно и броско оформить сцену, перенести зрителей в атмосферу таинственного и загадочного востока... Часами трудился на сцене электрик Доббельт, подбирая световые эффекты.

Мое появление в первом акте художники решили произвести весьма эффектно. Изготовили красочный паланктин, обшили его пурпурными бархатными занавесками. Под музыку Ипполита-Иванова «Кавказские эскизы», черные рабы на плечах выносят паланктин с сидящим внутри Гекваром. Сбоку идут с огромными опахалами слуги магараджи, за ними его приближенные.

 

Ничто казалось не могла помешать выпуску спектакля в назначенный день, как вдруг...

За три дня до премьеры у меня неожиданно распухла левая щека. Образовался флюс, который с каждым часом все увеличивался и увеличивался. К вечеру щека раздулась настолько, что заплыл левый глаз и скривился рот. С перекошенной физиономией пришел на следующее утро в кабинет Баранова и как смог заявил, что ни на генеральной репетиции сегодня вечером, ни на завтрашней премьере играть не смогу и прошу перенести премьеру на несколько дней позже, пока не спадет опухоль.

Вместо того, чтобы посочувствовать и спокойно, в деловой обстановке обсудить создавшееся положение, посоветовать, к кому обратиться за помощью, Баранов накинулся на меня так, как будто бы я сам виноват в опухоли и умышленно не предпринял мер, чтобы ее ликвидировать.

- О переносе спектакля не может быть и речи! Даже не заикайтесь! Этого я не допущу! Отправляйтесь на репетицию, а вечером сходим к зубному врачу.

- Но я с трудом открываю рот, говорить не могу, не то, что петь.

- Идите на сцену, - послышался черствый ответ Баранова, - ничего не знаю. Выполняйте распоряжение!

На сцену я пошел, но игры никакой не получилось, в основном просидел за кулисами.

Вечером вместе с Барановым мы пришли в кабинет зубного врача. Больше всего говорил Баранов. Его интересовало только одно: надо сделать так, чтобы завтра, к генеральной репетиции, опухоль исчезла.

Молоденькая дантистка чувствовала себя очень неловко, не зная, что посоветовать.

- Видите ли, флюс исчезнет сам по себе через два-три дня...

- Ждать нельзя, - перебил её Баранов, - неужели нет никаких средств, чтобы ликвидировать опухоль?

Врач попросила меня открыть рот. Проверила зубы, смазала какими то лекарствами воспаленные десны.

- Есть одно средство, но мне не хотелось бы его применять, - произнесла она застенчиво, - попробуем удалить заболевший зуб. Но это крайняя мера, зуб еще не настолько плох, чтобы его рвать...

- Рвите сразу же, - перебил её Баранов, - если это необходимо для исчезновения опухоли.

Тут я не выдержал и вмешался в их оживленный разговор:

- На каком основании, Иван Герасимович, вы распоряжаетесь моим зубом? В конце концов, только я волен сказать последнее слово...

 

Баранов тут же сменил тон. Он уже не приказывал, а просил заискивающим голосом. Стал убеждать меня пойти на эту крайнюю меру во имя спасения спектакля. Не стесняясь присутствия врача, обещал мне продуктовый паек и пять дней отдыха после премьеры.

Двадцать девятого апреля 1945 года (по совпадению 29 апреля четыре года назад меня арестовали) ради искусства в возрасте сорока двух лет я потерял свой первый зуб. Буквально «по щучьему велению» и Баранову хотению, опухоль начала спадать и к началу генеральной репетиции почти полностью исчезла.

Внешне спектакль выглядел прекрасно. Художникам бесспорно удались красочные декорации, костюмерная блеснула стильными восточными костюмами, в таинственном свете разноцветных лампионов искрились сказочные танцы, весь антураж спектакля отличался богатством музыки, красок, света. Не хватало одного – хорошей, продуманной, интересной игры некоторых главных персонажей оперетты. Самокритичность заставляет меня признаться в ошибках, или, как говорят в театральном мире, накладках, которые, как я предполагал, должны были произойти. Все-таки я сел не в свои сани. Когда, с позволения сказать, пел, превращался в столб. Выключался из игры, забывая про общение с партнерами. Вероятно на моем лице, хотя и обильно покрытом гримом, можно было разглядеть растерянность и беспомощность. Никогда я так не волновался и не переживал за свою роль. В двух местах забыл текст вокала и пропел какую-то чушь, напортачил в танцах и ниже своих способностей сыграл веселые сцены объяснения в любви с Анжель.

Через две недели с трепетом взял в руки газету «Лес-стране!» за № 18(103) от 15 мая

1945 года, в которой имелась рецензия на наш спектакль, ожидая разгромной статьи в адрес тех, кто сел не в свои сани. К изумлению, рецензент оказался довольно милостив. Вот, что он написал:

«Первого мая с.г. репертуар театра Вятлага обогатился еще одной постановкой – «Жрица огня» В. Валентинова. Этой постановкой театр еще раз продемонстрировал свою способность умело, со вкусом решать задачи опереточного искусства. В спектакле зритель с удовольствием видит талантливых актеров театра А. Леман, В. Козлова, С. Сахарова в совершенно новом амплуа и с удовольствием отмечает, что артисты дают стильные, законченные образы. Хорошо справилась с ролью Анжель артистка Белицкая. Легко, без напряжения, с большим мастерством провела она сцену на пиру у магараджи. Рост этой молодой актрисы бесспорен. Спектакль заставляет оценить большую серьезную работу, проведенную музыкальными руководителями и коллективами

 

оркестра и хора. И, наконец, верными себе в этой постановке остается коллектив художников и костюмеров, добросовестно справившийся с оформлением и стилизацией спектакля. Однако следует отметить, что в «Жрице любви», такие одаренные актеры, как Рацевич и Касапов не сумели создать запоминающиеся образы магараджи и Малхара. В целом спектакль оставляет хорошее впечатление и смотрится с удовольствием».

Через несколько дней после премьеры «Жрицы огня» в состав театра был принят бас Большого театра Иван Сердюков, осужденный за то, что попал в оккупационную немцами зону под Москвой. По словам Сердюкова, которому к тому времени было за шестьдесят, он до революции выступал вместе с Шаляпиным.

С большим вниманием, тепло и сердечно встретили жители Соцгородка выступление Сердюкова на очередном концерте культбригады. Артист покорил слушателей музыкальностью и культурой исполнения, приятным бархатным басом, отличным мастерством и техникой передачи оперных арий и таких популярных произведений, как «Эллегия» Масне и «Заздравный кубок» Бетховена.

Наличие в нашем театре оперных певцов: А. Леман, Е. Коган, В. Тихонова, С. Сахарова, П. Горского, А. Шаховцева позволило художественному совету говорить о постановке несложных опер.

Вначале взяли популярную, но не очень сложную оперу Верди «Травиата» с такими исполнителями главных ролей: Виолетта – А. Леман, Альфред – А. Шаховцев, Жермон – П. Горский, доктор – И. Сердюков.

Не так то легко было перестроиться с опереточного жанра на оперный. За исключением трех-четырех музыкантов, никто не играл в симфонических оркестрах, никогда не сопровождал оперные спектакли. Больше всего выкручиваться приходилось дирижеру оркестра Поль Марселю. Имея в своем распоряжении пятнадцать музыкантов, он должен был добиться оперного звучания оркестра, в котором отсутствовали такие необходимые инструменты, как скрипка-альт, контрабас, вторая виолончель, а у духовиков – фагот, флейта, валторна, бас. Очень кстати в театр приняли таллинскую пианистку Пипенберг, которую сразу же ввели в состав оркестра. Нуждался в пополнении и хор, в который мобилизовали всех свободных вокалистов и даже драматических актеров, имевших голос и слух.

Погрешностей в исполнении «Травиаты» оказалось немало, но, тем не менее, опера понравилась, Зрители с наслаждением слушали пение А. Леман и П. Горского, любовались темпераментными испанскими танцами в постановке балетмейстера Брауземана и с неослабевающим вниманием слушали чарующую музыку Верди.

 

Теплый прием «Травиаты» позволил коллективу театра и дальше дерзать в области оперного искусства. По рекомендации Сердюкова, взялись за постановку оперы «Русалка» Даргомыжского. Печатные программки в типографии вовремя не заказали и мне пришлось на первых показах оперы стать комментатором – рассказывать о творчестве Даргомыжского, знакомить зрителей с содержанием оперы и играющими актерами.

Перед первым показом оперы, уже готовый к своему выступлению, я зашел в гримировочную. Все участники тщательно накладывали себе грим и только одетый в лохмотья Сердюков, играющий роль мельника, ничего не делал, скучая, разглядывал себя в зеркало. Естественно я поинтересовался, почему он себя не гримирует, на что получил поразивший не только меня, но и всех присутствующих ответ:

- Я не умею гримироваться...

- Не может быть, Иван Алексеевич, - вырвалось у меня, - вы пели с Шаляпиным, а Шаляпин не только сам прилично гримировался, но и охотно учил других певцов и актеров этому искусству.

- Ну, то Шаляпин, а то мы... Не надо сравнивать... Нас обычно гримировал театральный парикмахер.

Долго раздумывать не было времени. Я сбросил с себя фрак, засучил рукава сорочки и принялся гримировать Сердюкова. Приходилось очень спешить. В зале раздался первый звонок. Как на зло попалась коробка со старым, засохшим и грязным гримом. Спасибо, выручила своим комплектом гримировальных карандашей уже загримированная Леман.

Пришел недовольный чем-то Баранов. Увидав, что я не успеваю загримировать

 

Сердюкова, стал упрекать меня в бездеятельности, что по моей вине задерживается начало спектакля. Это меня возмутило:

- Скажите спасибо, что я по собственной инициативе зашел в гримерочную. Мог по третьему звонку занять свое место на кафедре перед сценой. Кто тогда гримировал бы Ивана Алексеевича? Прежде, чем набрасываться, разберитесь, в чем дело. Лучше задержите начало на пять-десять минут. Все равно, пока мельник не будет готов, начинать оперу нельзя.

Баранов молча выслушал мой довольно резкий ответ и вышел из гримерочной. Ровно через пятнадцать минут он опять зашел в гримерочную и, увидав неузнаваемо загримированного Сердюкова в сложном образе сумасшедшего старика-мельника, засиял от удовольствия и, как ни в чем не бывало, деликатно спросил:

- Теперь можно начинать спектакль?

Cпектакль начался и надо сказать произвел неизгладимое впечатление не только на зрителей, но и на нас актеров. Может быть мы, как более искушенные в искусстве, сильнее почувствовали всю отточенную и филигранную отделку звука у Сердюкова в каждой музыкальной фразе. Сердюков не только отлично справился с трудной партией мельника, но и обнаружил незаурядные актерские данные. Теперь нас не надо было убеждать, что такой актер действительно мог дублировать Шаляпина в «Русалке» на прославленной оперной сцене в Москве. Опера имела несомненный шумный успех у зрителей.

Следующей оперой, которую мы готовили к постановке, должен был стать «Севильский цирюльник». Но постановка была сорвана из-за отъезда из Вятлага дирижера нашего оркестра Моль Марселя, освободившегося из заключения в связи с окончанием срока, определенного судом. Уже в его отсутствие поставили несколько сцен из оперы Гуно «Фауст» и на этом постановка оперных спектаклей закончилась. Кроме того, в «Фаусте» нас и публику разочаровал Сердюков. У всех сложилось впечатление, что роль Мефистофеля он до конца не выучил и поэтому играл из рук вон плохо. Уже после моего освобождения из лагеря, Сердюков, имевший восемь лет заключения, ещё оставался в театре. Свободы он так и не дождался. Отчего-то заболел и умер в Пятом лагпункте.

Когда Поль Марсель, очень довольный окончанием лагерных мытарств, быстро сложил с себя полномочия дирижера оркестра, перед директором и художественным руководителем театра Барановым, встала дилемма найти ему замену. Кто встанет за

 

дирижерский пульт в оркестре театра? Сначала хотели оставить Поль Марселя. Но никакие уговоры не помогли. Поль Марсель категорически отказался оставаться в Соцгородке, не смотря на обещание высокой зарплаты и квартиры.

Не согласился на дирижерскую должность и заместитель Поль Марселя Вязовский, считая, что не может оставить оркестр без первой скрипки.

Тогда Баранов заявил на художественном совете, что он коммунист, а коммунисты должны справляться с любой работой и поэтому он берет дирижирование оркестром на себя... Нас это поразило, как гром среди ясного неба. Но Баранов был непоколебим. Еще не будучи сотрудником НКВД, он руководил самодеятельным оркестром народных инструментов. Попав в Вятлаг, на Первый лагпункт, организовал там подобие оркестра из заключенных музыкантов. В оркестре были самые разнообразные инструменты, вплоть до мандолин, гитар, гармошек и тому подобных инструментов.

Пользуясь тем, что Поль Марсель, из-за не оформления проездных документов, задерживается на несколько дней, Баранов уговорил его дать несколько уроков по теории музыки, чтобы усовершенствовать свои знания в области дирижирования.

Ученик, которому было за сорок лет, удивил Поль Марселя настойчивостью, исключительным старанием и примерным усердием. Перед отъездом Поль Марсель поделился с нами впечатлениями от занятий с Барановым, сказав, что он очень музыкален и если не сразу, то спустя некоторое время, накопив опыт и подкрепив его теоретическими знаниями, с успехом заменит его за дирижерским пультом.

С Поль Марселем, уходящим из нашей лагерной жизни, меня связывала многолетняя дружба. Я знал о нем практически все и весьма беспокоился о его здоровье. Я знал, что он болел эпилепсией. А случилось это так.

Культбригада отправлялась на спектакль в Соцгородок на 13 представление оперетты Кальмана «Баядера». Не правда ли настораживающая цифра, вызывающая у многих людей неприятные ассоциации? Я шел впереди, рядом шагал Поль Марсель, сзади следовала группа актеров, мужчин и женщин. Замыкал наше шествие охранник с карабином. Вели ни к чему не обязывающие беседы, говорили громко, смеялись непринужденно.

Вдруг нашу дорогу перебежала невесть откуда взявшаяся черная кошка. Женщины остановились, не желая идти дальше. Послышались тревожные реплики: «Черная кошка к несчастью», «Быть сегодня беде!», «Провалим спектакль...» и подобные измышления. Особенно усердствовали Коган, Исаева и Иванова. Они категорически отказывались

 

идти дальше, призывая нас всех свернуть с улицы и окольными путями, можно сказать огородами, продолжать движение. Спокойный охранник не принимал в наших дебатах никакого участия, стоял в стороне, отрешенно оперившись на карабин.

После долгих препирательств, когда даже редкие прохожие стали обращать на нас внимание, удалось увещевать женщин не поддаваться мещанским предрассудкам и идти дальше той же дорогой.

- Ох, смотри, Рацевич, - с неохотой сдаваясь, проговорила Коган, - не к добру все это, народные приметы не врут!

Благополучно дошли до дома культуры и занялись спектаклем. В приготовлениях к «Баядере», в которой я играл роль Пимпринетти и одновременно вел спектакль, совершенно забыл про случай на дороге и про то, что оперетта идет в тринадцатый раз.

За несколько минут до начала, одетый во фрак Поль Марсель, разговаривал на сцене с художником Лавровым. Я подошел к ним предупредить, что даю третий звонок и всем надо быть готовым к началу спектакля.

- Иду, иду, дорогой Степанчик, - произнес Поль Марсель. Он всегда так меня называл, когда у него было хорошее настроение, - «Начнем, пожалуй!» - пропел он фразу из «Евгения Онегина» и вдруг неожиданно для всех и для меня рухнул на пол. Не упал, а именно рухнул, рухнул как спиленное под корень дерево, жестко и хлестко. По его телу пробегали судорожные конвульсии, изо рта показалась пена. Все, кто был на сцене, в ужасе оцепенели, не зная, что делать, как помочь несчастному.

- Типичный припадок эпилепсии, - послышался из-за моей спины спокойный голос Леман, - не трогайте его, ничего делать не надо. Через некоторое время припадок пройдет, и он придет в себя.

Действительно, через несколько минут судороги прекратились, Поль Марсель пришел в себя, открыл глаза, но встать не смог из-за большой слабости. Мы осторожно подняли его и вынесли за кулисы.

Концерт надо было начинать, а дирижера не было. Нам предстояло самим принимать решение, ибо Баранов в тот раз на спектакле отсутствовал. Ожидать, когда больной наберется достаточно сил для дирижирования оркестром, было бессмысленно. Откладывать концерт было не в наших полномочиях.

На помощь пришел кларнетист оркестра Степан Туз, опытный музыкант, игравший много лет в Харьковском оперном театре, и согласившийся дирижировать оперетту пока Поль Марсель не придет в себя.

Ко второму акту Поль Марсель полностью пришел в себя, как будто ничего не произошло, спустился в оркестровку и благополучно довел спектакль до конца.

Возвращались в неплохом настроении той же дорогой. Коган, не сдерживаясь, всю дорогу язвила по моему адресу, вспоминала про черную кошку, 13 число постановок «Баядеры», никак не могла простить мне упреков в мещанских предрассудках.

- Так кто же все-таки оказался прав, - не без ехидства заявляла она, - теперь сами можете убедиться, насколько действенны народные приметы...