Воспоминание о Победе 1945 года

 

Сегодня, 9 мая 1995 года, воспоминания перенесли меня на пятьдесят лет назад.

Северный Казахстан. Станция Смирново Петропавловской области.

Мне почти одиннадцать лет. Солнечный, теплый день. Победа, Победа, Победа! Конец войне! Какое счастье, 9 мая мы не учились.

Все школьники — дети ссыльных и местных жителей: белорусы, украинцы, русские, ассирийцы, поляки, крымские татары, ингуши, чеченцы, корейцы... и несть им числа, — весело бежали к одноэтажной бревенчатой школе, потемневшей от времени и дождей, перебегая дорогу катившим навстречу самодельным тележкам

 

с дребезжащими колесиками. На них «восседали» взрослые мужчины, одетые в лохмотья, все без ног, а кто еще и без руки, — они лихо управляли своим видавшим виды «транспортом» по пути к местному вокзалу, боясь опоздать к поездам, которые стали почти единственным источником их пропитания: «Подайте милостыню Христа ради!»

Мне навсегда запомнился один такой нищий на тележке — стоит и сейчас перед глазами, — без обеих рук и ног, он лишь одним движением тела управлял своей тележкой.

Бывший полковник, он и в этом положении был выше «ростом» остальных «тележечников» — совершенно лысый, с красивыми, крупными чертами волевого лица и могучим торсом, в любую погоду без одежды — одни мускулы, и только нижнюю часть оставшегося тела прикрывали грязные бурые лохмотья.

Когда я вижу в газетах или журналах фотографии лысых маршалов, сплошь увешанных орденами и медалями, то всегда почему-то вспоминаю полковника на самодельной тележке. Кем он был до нойны, кто его родители, где его друзья?

Все эти люди «на колесах» часто собирались и грелись на солнышке у школьной стены и вели свои невеселые разговоры. Послушать бы сейчас, о чем они говорили тогда! Но их тогдашний мат-перемат «до сих пор в ушах звенит».

Отдавшие кто руки, кто ноги за Родину и Иосифа Виссарионовича, эти обрубки человеческих тел, как и в обычные дни, в день Великой Победы, перегоняя друг друга, спешили на вокзал, к прибывающим поездам: «Подайте милостыню Христа ради!»

Настоящие Победители! Но земля не дрогнула и мир не перевернулся от горя и стыда.

Во дворе и вокруг школы штабелями и вразброс лежали бревна и доски, которые мы все и облепили.

О Победе говорил директор школы — сухощавый, темноволосый, средних лет мужчина, побывавший на войне и после ранения присланный руководить нашей школой.

Все радовались и ликовали, я тоже радовалась, а детское сердце давила тоска, несовместимая с этой общей радостью, потому что я

 

знала: потом, после праздника, я должна бежать домой, в нашу мрачную, полутемную, тесную избу, состоящую из одной комнаты, где в обнимку с большой русской печью жили бабушка, дядя, моя младшая сестра восьми лет и я. В середине комнаты стояла кровать, так как для нее не было другого места, и мимо нее можно было ходить только боком.

На этой кровати умирал другой бабушкин сын, дядя Женя, тридцати четырех лет от роду — от неизлечимой тогда болезни, туберкулеза легких. Чем бабушка только его не лечила — из тех средств, конечно, которые у нее находились. Самым хорошим средством для туберкулезных больных считалось собачье мясо. Бабушке где-то удалось его достать, и она поила дядю Женю бульоном из этого мяса. Остатки бульона с мясом я доедала в закутке за печкой, и бабушка внушала мне, что это очень полезно. Слово «гигиена» и что оно значит, мне никто не разъяснил.

Дорогой дядя Женя. Он запомнился высоким, очень худым, с лихорадочным блеском в глубоко запавших, очень грустных глазах, неулыбчивым, с темной задубевшей кожей лица из-за работы в любое время года — в жару и жестокий мороз — под неусыпным конвойным надзором.

Молчаливый серьезный человек. Учась во Владивостокском индустриальном техникуме, постигая любимую профессию, он стал еще и хорошим спортсменом, занимал неоднократно призовые места в соревнованиях. После окончания техникума дядя Женя уехал в Ленинград. Вместе с семьей жил в студенческом общежитии Технологического института. Его жена, тетя Катя, рассказывала, что он в ту пору был дружен с Михаилом Ботвинником, учившимся там же; они вместе играли в шахматы, были ровесниками. Ботвинник умер в 1995 году, а дядя Женя — пятьдесят лет назад.

Дядю Женю арестовали в Ленинграде 28 апреля 1938 года, через двадцать дней после того, как был расстрелян мой папа. Но никто тогда этого не знал.

Дяде Жене удалось сообщить пришедшей к нему на очередное свидание шестнадцатилетней сестренке Алле, приехавшей неза-

 

долго перед этим в Ленинград из далекого Владивостока, что его пытали и что он, не выдержав нечеловеческих пыток, признался во всем, чего не совершал, и подписался подо всеми предъявленными ему обвинениями, что его по этапу отправляют в лагерь. В этом лагере он и заработал свою смертельную болезнь.

В конце 1944 года, видя, что ему недолго осталось жить, лагерное начальство отправило дядю Женю умирать к ссыльным матери и младшему брату в Казахстан. И такое было.

Впервые дядю Женю я увидела месяца за два до его окончательного переезда к нам. Он приезжал, видимо, для «разведки». Стояла суровая зима. Для бабушки его приезд был несказанным чудом, для пас с сестрой — праздником. Он нам привез пряники и грецкие орехи. Никто нас не ругал. Дымила коптилка, топилась печь, даже вши не донимали, как обычно. Дым от махорки, ночные разговоры шепотом — от нас, детей.

Узнав от кого-то о его приезде, появилась и жена дяди Жени Катя. Ночами, в полусне, я слышала, как она за что-то просила у дяди Жени прощения, но он не простил, и, не прощенная им, плача, она укатила куда-то догуливать свои молодые годы. Дядя Женя уехал, чтобы вскоре возвратиться уже навсегда и лечь в свои 34 года в казахстанскую землю.

А я тем временем, сидя на бревнах и слушая директора школы, шала, что мне надо бежать домой, где ждет меня бабушка, чтобы я отгоняла надоедливых мух от дяди Жениного лица. Дядя Женя умер 11 мая 1945 года. Эти три дня после Победы были для нашей семьи страшными, безысходными. Дядя Женя все эти ночи не спал, судорожно хватая ртом душный воздух тесной комнаты, который никак не мог насытить его умирающие легкие, и не переставая дни и ночи напролет издавал какие-то рычащие звуки. Невыносимо это было видеть, невыносимо это было слышать.

Мыс сестрой по очереди отгоняли мух от его изможденного лица, а когда он умер, то лицо его сразу разгладилось, став молодым и красивым.

Бабушка после смерти дяди Жени окаменела; она не плакала, почему-то схватила попавшуюся ей под руку алюминиевую кружку

 

и бросила ее в дальний угол избы. Перед смертью дяди Жени, задень, сорвалось с гвоздя и разбилось наше московское, мамино, прямоугольное зеркало.

Еще через три дня дядю Женю хоронили. Появилась телега, запряженная рыжей лошадью, пришли немногочисленные соседи, гроб положили на телегу, и двор опустел. Я осталась одна. Меня оставили сторожить дом. Очень не хотелось оставаться, было страшно,— ведь мне не было еще и одиннадцати лет.

В дороге что-то случилось с лошадью, и все вернулись с похорон, когда было уже совсем темно. Все это время, ожидая возвращения уехавших, я оставалась во дворе, дрожа от страха и вечернего холода, боясь войти в темную избу.

После смерти дяди Жени этот страх не покидал меня, и мне захотелось от него отделаться. Решив раз и навсегда избавиться от ненужного мне страха, я пошла через несколько дней на кладбище, одна, ничего никому не сказав. Я должна была перестать бояться дяди Жени после его смерти. Подойдя к его могиле, покрытой нежной зеленью дерна, я, опять же от страха, до боли зажмурила глаза, крепко сжала ладони в кулаки и, раскинув руки, плашмя, лицом вниз, бросилась на могильный холмик, под которым лежал дядя Женя. Но мне одного раза показалось мало, и еще раза три я приходила туда. В результате — отчетливо помню — я освободилась от этого чувства страха в свои неполные одиннадцать лет^*.

Когда дядю Женю арестовали, осталась на воле его жена, тетя Катя, с трехлетним сыном Володей, уехавшая в Казахстан из Ленинграда после дяди Жениного ареста. Она была года на три старше дяди Жени и в молодости очень хороша собой. В свое время у нее было много поклонников, чем она и не преминула воспользоваться после ареста мужа.

 

В семье дедушки тетю Катю не особенно любили. Она не стремилась к учебе и осталась на всю жизнь с семилетним образованием, писала по-русски с грубыми орфографическими ошибками, но дядя Женя в нее влюбился и женился вопреки мнению семьи о его браке.

Мне кажется, что в свое время тетя Катя была завербована НКВД, так как, когда образовалась Корейская Народно-Демократическая Республика, она, по ее же словам, работала переводчицей с корейского языка на русский и наоборот. И переправляла людей то ли туда, то ли оттуда. По ее рассказам, в ту пору она много зарабатывала. Ее маленький сын Володя жил вдали от нее, и я думаю, что, конечно же, он мешал ее вольной жизни. Тетя Катя наняла няню, молодую девушку, которая присматривала за Володей в дни, когда сама она отсутствовала. К тому времени она накопила бешеные по тем временам деньги, 20 тысяч рублей, и зашила их в матрас, на котором спал Володя. В очередной раз, когда тетя Катя уехала в командировку, Володина няня нашла зашитые в матрасе деньги, украла их и, бросив мальчика одного на произвол судьбы, скрылась в неизвестном направлении. Все это время двенадцатилетний мальчик с ужасом ждал приезда матери, которая поручила ему сторожить ее энкаведэшные деньги. Этот факт безусловно сказался на Володиной психике. Мальчик всю жизнь был брошенным. В детстве, по словам его же матери, у него в Ленинграде тоже была няня, уронившая ребенка, в результате чего у него на головке появилась вмятинка. Мальчик рос с отклонениями, не очень заметными в детстве. Так, он любил гладить кошек, сажая их себе на колени, но стоило кошке царапнуть Володю, как он тут же менялся в лице и, схватив ее за хвост, начинал крутить вокруг себя. От него нее кошки бегали.

Однажды в пылу одному ему ведомого гнева, приехав с матерью погостить к нам в Смирново, он избил нашего теленка так, что тот с колом, к которому был привязан, умчался куда глаза глядят. И все это произошло оттого, что теленок лягнул его.

Ребенок мешал матери гулять и ездить на курорты. Когда Володе исполнилось шестнадцать лет, тетя Катя поместила его в психиат-

 

рическую лечебницу, где, по ее же словам, людей в палате было набито так, что они и ночью спали стоя, и когда она в очередной раз пришла к сыну на свидание, Володя из-за решетки сказал ей:

— Какая же ты мама, если отдала меня сюда!

И она рассказывала об этом мне, не моргнув глазом, хотя ей было уже семьдесят лет. А у меня эти его слова торчат занозой в сердце.

После смерти всех своих последующих, после дяди Жени, мужей и в отсутствие поклонников, а может, и устав от них, она наконец-то, примерно в возрасте семидесяти пяти лет, удосужилась взять сына из лечебницы, где он практически провел всю свою жизнь.

Когда же собирали материалы и документы о репрессированных в годы культа личности, «преданная» жена первого мужа принесла его фотографии в местный музей Комсомольска-на-Амуре, где установили специальный стенд о погибших, и принимала активное участие в создании документальной книги о замученных в годы репрессий.

А в Ленинграде, теперешнем Санкт-Петербурге, в Технологическом институте помнят о всех погибших в сталинской мясорубке, в том числе и о Евгении Ивановиче Киме.

Незадолго перед своей смертью в 1994 году младшая сестра дяди Жени, Алла, моя тетя, вдруг сказала:

— Я не люблю корейцев.

— За что?

— За то, что, когда арестовали Женю, ко мне явились два корейца, якобы сидевших с ним в одной камере и выпущенных на волю (как будто в те времена кого-то выпускали, да еще так быстро, но я, конечно, этого не знала). Корейцы назвались друзьями Жени и сказали, что они пришли с просьбой от него, чтобы я прислала ему теплые вещи и деньги, так как его скоро должны отправить по этапу. Я, благодарная им, собрала все, что смогла наскрести, и отдала. При моем последнем свидании с Женей, перед отправкой его в лагерь, оказалось, что никакие собранные мной вещи и деньги он не получил, что впервые слышит об этих корейцах, и тем более с такой просьбой ни к кому не обращался. Негодяи и мошенники наживались на чужом горе.

 

О признании под пытками своей так называемой вины дядя Женя рассказал во время очередного свидания в Крестах Алле. Я же, в свою очередь, услышала об этом от нее.

Шестнадцатилетней девочкой, полная радужных надежд, приехала Алла в совсем незнакомый ей город, и ее сердце грела мысль о брате-студенте, который уже учился там, — все-таки рядом родной человек. В 1938 году, когда брата арестовали, ей было всего семнадцать лет. Ей было страшно за него, самой еле хватало на жизнь, но она собирала последние крохи и готовила брату передачи, стояла в нескончаемых тюремных очередях в Крестах. И держала все в себе, — разве можно было об этом кому-то рассказать?

...Как трехсотая, с передачею,

Под Крестами будешь стоять

И своею слезою горячею

Новогодний лед прожигать.

Там тюремный тополь качается,

И ни звука — а сколько там

Неповинных жизней кончается...^*

И не было у нее своего угла, жила в ту пору где придется, но побеждала все невзгоды страсть к своему призванию, и она выстояла, — конечно, не без помощи хороших людей. Жизнь в то время шла как будто в «параллельных мирах». С одной стороны, интенсивная творческая работа — на эстрадном небосклоне сверкали имена: Обрант, Моисеев, Понна и Каверзин, Редель и Хрусталев, «Трио Кастелио» и многие другие. Для юной Аллы это был сказочный мир. И с другой стороны, страшная действительность, несчастье, приключившееся с самыми родными ей людьми, о чем она 11С могла никому рассказать. После ареста дяди Жени тетя Аля поручает от своего брата Левы, в том же 1938 году, из далекой казахстанской ссылки еще более горестное известие о гибели ее люби-

мой старшей сестры Люды и о вторичном аресте своего не менее любимого отца. (Государству было мало первого ареста Ким Ман Гема, дальнейшей ссылки, понадобился вторичный арест, чтобы расстрелять.) И она едет тут же в Казахстан. Ее приезда в Мартук я не помню, но по рассказам, когда тетя Аля приехала и ее увидел дядя Лева, которому исполнился двадцать один год, то он почему-то не бросился радостно ей навстречу, а испуганно убежал и спрятался в подвал дома, откуда его долго не могли вытащить. Наверно, винил себя за то, что привез из Москвы свою старшую сестру Люду, да еще и с детьми в Мартук, где она нашла свою смерть. Такой необъяснимый мальчишеский поступок. Тяжело даже писать об этом, но тетя Аля никогда не рассказывала о душевных страданиях, пережитых ею в те далекие годы, только излагала факты, никого не пуская в свой внутренний мир. Всю жизнь Алла с Левой были близки и дружили. «Мне на плечи бросается век-волкодав...»