Станция Мартук. Северный Казахстан

 

Впервые ступив на казахстанскую землю, я также впервые увидела дедушку и бабушку — маминых родителей. С дедушкой помню только один эпизод: я сижу у него на коленях, а он, склонившись надо мной, — в бежевой, с витыми коричневыми шнурами, толстовке (была раньше такая куртка, название которой шло от графа Л. Н. Толстого, который ходил в подобной одежде), — показывал мне, как нужно глотать устриц, и молча, навсегда запечатанный в казахстанские степи, тосковал по Тихому океану. О бабушке же первых впечатлений никаких не помню. Вспоминается еще тетя Катя с сыном, которая приехала туда из Ленинграда после ареста мужа, дяди Жени.

Через какое-то время после нашего приезда вдруг (не вдруг, конечно) арестовывают дедушку. Это случилось 28 мая 1938 года.

 

Представляю ужас всех родных — я не в счет, потому что ничего еще не понимала. Дедушке в 1938 году было 52 года. 8 октября 1938 года дедушку расстреляли, но об этом, конечно, мы узнали через двадцать с лишним лет.

Места расстрела и захоронения неизвестны. Узнаем ли когда-нибудь? Просто — Казахстан.

Еще перед арестом дедушки мама стала работать врачом в Мартукской районной больнице. Прошло около трех месяцев после нашего приезда, дедушка уже был арестован; мама пришла вечером с работы домой, через какое-то время раздался стук в дверь и вошел мужчина. Мне он показался очень высоким, одет был в черное — хорошо это помню. Он сказал:

— Людмила Ивановна, у нас на станции заболел кочегар, и меня послали за вами.

И мама ушла вместе с ним лечить кочегара. Ее не было всю ночь, и всю ночь бабушка не спала.

Утром, когда я уже проснулась и встала, к бабушке пришла какая-то старушка, соседка наверное. Я запомнила, что голова у нее была повязана белым ситцевым платком с черными крапинками, и она сказала бабушке:

— Ваша дочь, мертвая, валяется на дороге.

Но мама, на беду, еще была жива. Ей было двадцать девять лет.

У нее были раздроблены основная и височная кости черепа от «удара тупым орудием в висок» (это написано в акте судебно-медицинской экспертизы от 17 августа 1938 года, произведенной Актюбинской областной прокуратурой, и там же последней строкой: «Не исключено убийство с участием не менее 2-х человек»).

Мама прожила еще три дня.

Дядя Лева потом уже рассказывал мне, взрослой, что мама не могла говорить, и только по ее предсмертному взгляду он понимал, что мама хочет видеть своих маленьких детей, прежде чем навсегда уйти от них. И он приводил нас. Взяв нас за руки, подводил к маминой постели, и она молча смотрела на нас, и из ее глаз текли слезы. Может быть, она и не умерла сразу там, на месте убийства, чтобы увидеть еще раз своих маленьких дочерей. Я этого не помню.

 

Так же молча, уже глядя на своего брата, она вверяла ему наши детские судьбы. Он сказал, что поклялся ей вырастить нас. И при своей жизни он так считал, то есть, что вырастил, но ведь у каждого своя точка зрения. У меня тоже своя.

Но мамины страдания на этом не закончились. Родственники, еще надеясь спасти ее, решили везти маму в город Актюбинск, несмотря на разбитую голову.

По рассказам тети Кати, дяди Жениной жены, нашли грузовую машину с открытым верхом, положили маму в кузов, и тетя Катя села рядом с ней. В кабине с шофером поехал дядя Лева. Машину трясло по местному бездорожью, по ухабам и ямам на протяжении сорока километров, а у мамы в это время дергалось все ее больное тело, от дикой боли ходуном ходили руки и ноги, взлетая вверх и вниз. Тетя Катя говорила, что это было страшно.

В актюбинской больнице мама умерла. И опять обратная дорога домой на этой же грузовой машине, но уже с мертвой мамой, которую везли назад ночью, и тело ее опять подпрыгивало.

Я же помню только мамины похороны.

Горестного ощущения от маминой смерти, которую я так при жизни любила, не было. Наверно, потому, что это еще никак не могло вместиться в меня — как это так: была мама, а теперь ее нет. Оно пришло позже, и уже на всю жизнь.

Было много людей, много цветов, удушливый запах которых преследует меня по сей день, напоминая о смерти; еще помню, как плели венки. Молодые соседки по дому очищали гибкие прутики от веток и нанизывали на этот прутик головки пышных крупных цветков, а затем прутик соединяли концами, и получался разноцветный красивый венок.

Стояла теплая погода, во дворе дома поставили на табуретки гроб, в котором утопала вся в белом и цветах, с закрытыми глазами, моя любимая красивая мама. Дядя Лева взял меня на руки и подошел к гробу. У меня в это время в зажатом кулачке лежали семечки, которые я хотела выбросить, но мне подумалось, что стыдно и неудобно их в этот момент выбрасывать, поэтому я крепче сжала кулак, чтобы мои семечки никто не увидел. Потом я увидела, как все плакали, и про себя по-

 

думала, что раз все плачут, то мне тоже надо плакать, но как я ни старалась, заплакать так и не смогла. Но брови сдвинула и была хмурой.

Маму похоронили на местном мартукском кладбище. Подробностей не помню. Ангел мой, мама.

«Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз!»...