Летнее раздолье

 

В дальнейшем, где бы я ни была — попадая на чужие дачи в Подмосковье, бродя по немногим туристским тропам, любуясь другой природой и особенно вспоминая жизнь в пыльном городе Южного Казахстана Кзыл-Орде, — я всегда знала, что ничего красивее березовых рощ и усеянных цветами полян североказахстанского Смирнова я никогда и нигде больше не увижу.

Проходила долгая зима с морозами, проходила весна, напитав нас березовым соком, и наступала пора несказанной красоты лета.

 

Как только появлялись в лесу грибы и ягоды, мы, дети, свободные до осени от школьных занятий, устремлялись в лес. В детстве я знала названия всех грибов, но не особенно любила их собирать. Не нравились грузди — некрасивые и скользкие. Грибов было очень много, и все разные: и с коричневыми шляпками, и красными, и синими; мы их называли краснушки и синюшки — съедобные и вкусные. В лесу особенно много было подберезовиков. И все-таки я с грибами была на «вы», — они от меня почему-то умело прятались.

Моей стихией были ягоды. Наверно, потому, что они были сладкими, и есть их можно было сразу, в отличие от грибов. Бродя по лесу, мы натыкались на целые нетронутые плантации крупной душистой земляники и кроваво-красной кисло-сладкой костяники, прятавшейся под узорными зелеными листьями. Костянику мы называли костянкой.

Сбор грибов и ягод был тоже работой, потому что домой мы приносили полные корзинки даров леса, но, в отличие от огорода, эта работа была в радость.

Бабушка вставала на заре. Подоив Маньку и отогнав ее в стадо, проходившее по нашей улице во главе с пастухом и поднимавшее дорожную пыль, бабушка будила меня. Сквозь сон я слышала многоголосое мычание коров и с трудом просыпалась. Мы брали с собой большое оцинкованное ведро, бабушка прихватывала косу, и шли в близлежащий лес. Часа за три мы наполняли ведро крупной земляникой под стать нынешней садовой клубнике. Затем бабушка выбирала полянку и косила сено для нашей коровы, не помню, как и кто его забирал и привозил на наш двор. Она хорошо научилась косить.

Мне тоже хотелось научиться косить, и бабушка не раз показывала мне, как надо держать косу, но я так и не научилась. Просто была еще маленькая. Как-то мы шли по дороге домой с полным ведром земляники, и бабушка сказала, что у меня завтра день рождения и она для меня сделает вареники с земляникой. Как же я была счастлива и запомнила это на всю жизнь.

Однажды ранним летним утром я увязалась за пастухом и его стадом, так как знала, что чем дальше от поселка, тем больше ягод соберу. Долго шла с корзинкой вслед за стадом. Вдруг чувствую, как

 

моя нога проваливается в землю, а под землей — пустота и моя нога в этой пустоте болтается. Я очень испугалась и закричала. На крик прибежал пастух, шедший во главе стада, и вытащил мою застрявшую ногу. Оказывается, я чуть не провалилась в казахскую могилу. Видно, сгнил настил из досок, прикрывавший ее. Мне больше нравится такой обряд захоронения, чем если тебя придавит двухметровая толща земли.

Мое детское воображение поражали белоствольные березовые рощи, перемежающиеся с громадными полянами, полными цветов яркой окраски и различной формы: желтых глянцевых лютиков, голубых колокольчиков, белой кашки, синих васильков, лилового шалфея, желто-белой ромашки, — которые образовывали неповторимую симфонию многоцветья; и, как дирижеры, над всем этим великолепием, в постоянном движении, словно в такт волшебной музыке природы, — белоснежные волны ковыля.

Терпкий запах полыни, а над поляной разноцветные бабочки и стрекозы необыкновенной, неземной красоты.

И этот дивный, незабываемый запах полей, леса, воздуха — он на всю жизнь, ликующий «праздник, который всегда с тобой».

Проходило лето, наступала осень с нудными домашними работами, начинались занятия в школе, и опять наступала зима.

Зимы в Смирнове были очень суровыми и снежными.

Часто нашу избу заметало снегом по самую крышу, и дяде Леве с бабушкой приходилось прорубать ступени в снегу, чтобы выбраться наверх, на свет Божий. Как-то ранним утром я проснулась от шума. Приоткрыв один глаз, я вижу, как дядя Лева с приехавшим к нам в гости из Кзыл-Орды моим двоюродным братом Юрой куда-то тащат спящую бабушку. Вернувшись назад, они таким же образом потащили спящую младшую сестру. Дверь входная была нараспашку, клубы морозного воздуха врывались в избу, и было холодно. Из их разговора я поняла, что бабушка с сестрой угорели. Я быстро закрыла глаза и притворилась тоже угоревшей, когда они подошли ко мне, чтобы вытащить на улицу. Мне почему-то стало неудобно перед ними, что я не угорела. Вытащили и меня вслед за бабушкой и сестрой. Очутившись таким образом на трескучем морозе в одной

 

нижней рубашке, я тут же вскочила, воистину как угорелая. Но так никому и не сказала ничего. Пусть они думают, что спасли меня от смерти.

А однажды я, по вырубленным в снегу ступенькам, в дырявых валенках, решила подняться наверх и посмотреть, что же делается на белом свете.

Все избы, в том числе и наша, были скрыты под снегом, и только видны были трубы, из которых вырывались клубы дыма. В домах топились печки. Ни единого человека на снежных просторах. Было очень холодно. Солнце не показывалось из-за плотной пелены облаков на небе.

Вдруг своим цепким детским взглядом я различила далеко впереди, со стороны железнодорожной станции, движущиеся по направлению ко мне какие-то маленькие черные точки. Как интересно! Что это за точки, да еще движутся! Вначале мне показалось, что это большая стая ворон опустилась на снег. Но почему они движутся по направлению ко мне?

«Точки» направлялись в мою сторону и постепенно стали превращаться в настоящих людей, одетых в черное с головы до ног. Мне стало страшно, потому что все они шли и молчали. Мужчины и женщины. Маленькие и не очень маленькие дети. Но на всю жизнь запомнилась молодая женщина с ребенком на руках. Она была одета во все черное. На голову было накинуто длинное черное кисейное прозрачное покрывало, концами которого она пыталась завернуть ребенка, чтобы спасти его от лютого холода. Спасла ли? Я во все глаза уставилась на эту женщину с ребенком. Она с трудом вытаскивала ноги из глубокого снега, и когда она в очередной раз подняла ногу, я вдруг с ужасом увидела, что на ней был летний легкий чувяк.

Люди молча прошли как будто сквозь меня и так же молча затерялись вдали.

Так я впервые увидела в суровом зимнем Смирнове репрессированных людей с Кавказа — чеченцев и ингушей, пополнивших собой целый букет людей других национальностей, прибывших туда до них тем же путем. Шел 1944 год. Мне исполнилось десять лет.

 

Сколько же людей, сколько детей погибло в пути суровой зимой, в нетопленых теплушках, насквозь пронизанных ледяным, зимним ветром и холодом?!

Несть им числа.

Там, в Смирнове, я узнала, что есть такие национальности: чеченцы и ингуши, и не только они.

В школе появилась новая молодая преподавательница — ссыльная ингушка. Дядя Лева подружился с ней, и она с дочкой моего возраста и со своей мамой часто приходила вечером к нам в гости. Совсем не помню, как их звали. В памяти осталась их тихая интеллигентность, красивая внешность, и с тех пор свое восприятие этой конкретной ингушской семьи я проецировала на отношение ко всем ингушам.

Наша одноэтажная школа топилась дровами, которые кололи ссыльные поляки-подростки лет тринадцати — высокий рыжий с белыми ресницами Вася и темноволосая, хорошенькая Зося, немногословная, в отличие от говорливого Васи. Зосю я постоянно заставала за колкой дров, у нее это здорово получалось, правда, почему-то при этом она всегда открывала рот. Когда я спросила у нее:

— Зося, а почему ты, когда колешь, все время открываешь рот?

Зося ответила:

— Потому что мне так легче колоть.

Словоохотливый Вася мог говорить только о своей родине, откуда их так несправедливо выселили. Зося молча слушала. Ребята были добрыми и дружелюбными, но больше всего им хотелось на родину — в Польшу.

В классе я запомнила девочку, высланную с семьей из Западной Белоруссии. Мы дружили. Тамара была очень веселой и, как бы сейчас сказали, коммуникабельной девочкой. Только вместо буквы «щ» она произносила «сч». Так слово «щука» у нее звучало «счука». Мой детский словарный запас пополнился новым словом «эвакуированные». В третьем классе меня посадили за парту с эвакуированным мальчиком из Москвы, Герой Бабашиным, красивым и необыкновенно чистеньким, в отличие от меня. Он был отличником, тоже в отличие от меня, и весь светился добротой и улыбкой. Я внутрен-

 

не была очень горда тем, что сижу за одной партой с таким мальчиком. Но еще больше поразила меня его мама. Молодая красавица с громадными, бездонными, библейскими глазами, сразившими молодого дядю Леву наповал. Он в нее влюбился. Но она не ответила ему взаимностью и всю свою долгую жизнь, отвергая всех своих поклонников, посвятила памяти молодого мужа, Устина Бабашина, погибшего на Второй мировой войне. С Герой мы сидели за одной партой, но дружил он с Толей Кожевниковым, который учился на класс ниже, то есть во втором. Их мамы тоже были подругами. Герина мама Рива Борисовна и Толина мама Лидия Григорьевна. Они скрашивали своим присутствием жизнь дяди Левы и продолжали дружить, встретившись уже в Москве после окончания войны. Рива Борисовна стала работать билетером в Театре имени Ленинского комсомола еще при жизни главного режиссера театра Берсенева. В 2002 году Риве Борисовне было 88 лет, но она по-прежнему работала в театре костюмером, уже при Марке Захарове. Живая легенда «закулисного» театра. В молодости у нее была тайная мечта стать актрисой, которая и привела ее в театр, но мечта не осуществилась, хотя сам дух театральный так просто никого не отпускает^*.

Сын Ривы Борисовны Гера, чудесный мальчик, по приезде их из эвакуации поступил в Нахимовское училище и жил вдали от нее. Сама Рива получала зарплату в театре 40 рублей, на которую и одной было очень трудно прожить, но всегда была жизнерадостной и участливой к людям, несмотря на тяжелое голодное детство в многочисленной бедной еврейской семье, а может быть, и поэтому. Почти все ее киевские родственники остались навсегда лежать в Бабьем Яру.

Дружба между Ривой Борисовной и Лидией Григорьевной, тоже не безучастной к моей судьбе, человеком удивительно глубоким, умным и мягким, длилась всю их жизнь.

Шла Великая Отечественная. Каждое утро зимой, перед началом уроков, я вставала пораньше. Я любила прибегать в школу затемно,

 

там уже толпились дети из разных классов; мы брались за руки, образуя круг, и, шагая так, пели разные военные песни, начиная от «Вставай, страна огромная» до «Жил на свете Витя Черевичкин». Разве можно было победить наш народ? И мы пели.

Однажды, также во время войны, при нашей школе организовали летний пионерский лагерь, куда, к своей великой радости, попала и я. В том году дядя Лева стал молодым директором нашей школы. Иногда он приходил к нам в лагерь с важным видом, проверяя, как нас кормят. Ему, наверно, самому хотелось есть. Его тоже кормили, при этом он хмурил брови, изрекая всегда одно и то же: «Когда я ем, я глух и нем». Съев свою директорскую порцию обеда, он молча удалялся. В то время он мне казался очень взрослым, а ему было не больше двадцати пяти лет. После обеда мы гуляли во дворе школы, и однажды, заигравшись, я чему-то звонко засмеялась; ко мне тут же подбежали дети и, чтобы я смеялась еще дольше, стали меня щекотать. Никакие мои мольбы прекратить щекотку не помогали, я заливалась смехом, ребятам было весело, а мне казалось, что сейчас умру. Я стала задыхаться, и они прекратили эту экзекуцию. После такого «веселья» меня положили в местный лазарет, где я проболела три дня.

Перед самой войной или в ее начале, не помню, из далекого Ленинграда навестить бабушку приехала ее младшая дочь Алла, ставшая актрисой, танцовщицей, со своим молодым мужем, высоким красивым блондином Анатолием Козырьковым, являвшимся ее партнером по «Трио Кастелио». Наша изба состояла из одной комнаты, служившей для обитателей и столовой, и спальней, и кухней. По случаю приезда ленинградских дорогих гостей бабушка сварила борщ в большом чугуне, чтобы всем хватило. Борщи она готовила необыкновенно вкусные.

Стали собирать на стол, все были голодны, а уж я-то тем более. И вдруг, о ужас, на глазах у всех жаждущих борща с высокой лежанки русской печи срывается большой кусок хозяйственного мыла и ныряет прямо в середину чугуна с горячим борщом!

Незадолго перед смертью тети Али мы с ней вспоминали этот пятидесятилетней давности случай с борщом и нырнувшим туда мылом, и она сказала, что в нашей избе стоял очень тяжелый запах,

 

для нее и ее мужа невыносимый, а для нас, живущих постоянно, — привычный и незаметный. Запах шел от хранившейся зимой в громадном погребе, под полом, собранной осенью картошки.

Когда началась война, кроме репрессированных со всего СССР и эвакуированных из Москвы, в нашем Смирнове стали появляться блокадники из Ленинграда. Люди-тени.

Однажды зимой, холодной, как и все зимы в Смирнове, когда мы утром сели завтракать, а от тепла натопленной печи и дымящейся картошки стали «плакать» стекла окошек, покрытые толстым слоем льда, в дверь постучали. Я пошла открывать и впустила молодую женщину с девочкой. Девочке было лет восемь-девять.

Обе были закутаны в немыслимое тряпье, плохо согревавшее их тощие тела; они попросили у нас милостыню. Пока бабушка собирала для них со стола горячую картошку, блины и еще что-то, что было на столе, женщина, не выдержав долгого для нее ожидания, схватила из стоявшего у двери помойного ведра грязные картофельные очистки, приготовленные для поросенка, отправила себе в рот и стала жевать и не могла остановиться в пароксизме голода. Не могу сейчас сказать, что я тогда почувствовала, глядя на нее, но запомнила это на всю жизнь. Бедная женщина не забывала и о своей дочке, заталкивая и ей в рот грязную картофельную шелуху. Утолив первоначальный голод, она как будто опомнилась и вдруг негромко сказала:

— Извините меня, но у нас три дня крошки во рту не было. Мы из Ленинграда, — взяла узелок с едой, тихо сказала «спасибо» и ушла с дочкой в холод и бесприютность. Никто из взрослых не предложил им остаться и отогреться. Может быть, оттого, что много было просящих и страдавших от холода, или же у них самих заледенели сердца от перенесенных ранее потерь?

Все забывается. Но пишутся книги. Прочтите или перечтите «Блокадную книгу» Алеся Адамовича и Даниила Гранина. Там все о блокаде.

Появились и в нашей семье блокадные ленинградцы — отец Анатолия Козырькова с сестрой и ее четырнадцатилетним сыном Юрой, очень добрым мальчиком, подружившимся с нашей собакой Шариком. Когда Шарика застрелил пьяный местный житель

 

Митя, Юра долго плакал, не выпуская мертвого Шарика из своих объятий. Вся приехавшая семья, похожая на бледных призраков, долго болела изнуряющей дизентерией, а когда они выздоровели, то старший Козырьков, парикмахер по профессии, начал стричь всех местных жителей — и репрессированных, и эвакуированных.

Однажды, тоже военной суровой зимой, произошло необычайное событие. В воскресенье, прямо в школе, показывали художественный фильм «Тимур и его команда». Я училась в третьем классе. Выпросив у бабушки 20 копеек на кино, быстро одевшись и натянув на ноги рваные валенки, побежала, сокращая путь к школе, через огороды, не замечая набившегося в рваные валенки снега. Я была потрясена увиденным — экранными красивыми людьми, подмосковными уютными дачами, пионерской дружбой, победой добра над злом! После просмотра фильма меня охватила гордость от того, что только в нашей великой стране могут существовать такие мальчики, как Тимур и его друзья. В фильме дети были чистенькие, умытые, в красивой одежде, и мне было почему-то стыдно, что я хожу в старых дырявых валенках и что вечером, перед сном, мне приходится утюгом, наполненным горящими углями, проглаживать, вывернув наизнанку, ситцевую рубашку на бретельках, давя его острым углом отвратительных вшей, прятавшихся в самых укромных складках рубашки, для того чтобы ночью они не очень меня донимали. Говорят, что вши — спутники войны. Запах давимых утюгом вшей — отвратителен.

После просмотра такого чудесного фильма, несовместимого с моей настоящей жизнью, я уже не бежала, а еле шла, как в воду опущенная. Домой идти не хотелось, на сердце была тоска от реальной жизни, от беспричинного и причинного гнева молодого дяди, срывавшего в основном свою злобу на мне и на бедной бабушке. Дядя Лева панически боялся призыва на трудовой фронт. На идущую войну корейцев не брали — ссыльные и изменники Родины; возможность же попадания дяди Левы на трудовой фронт висела над нашей семьей дамокловым мечом. Эта фраза вселяла и в меня страх, шедший невидимыми волнами от бабушки: «остаться без кормильца семьи». Его могли призвать в любую минуту. Дядя Лева

 

злился, называл нас иждивенцами, висящими на его молодой шее. Слава Богу, не призвали, может быть благодаря именно малолетним иждивенцам, облепившим его лишним грузом.

Бабушка молча переносила его необоснованные азиатские вспышки гнева, дядя Лева был ее единственным кормильцем и младшим сыном, которого не посадили в тюрьму, как остальных, и она возносила молитвы Богу за то, что он оставил при ней хотя бы одного, на которого тоже молилась и безропотно терпела его грубость. Если бабушка ему не угождала обедом, поднимался крик, и однажды дядя Лева в порыве злости даже сломал табуретку, треснув ею об пол. Бабушка молчала и трудилась не покладая рук и очень старалась угодить ему.

Итак, я возвращалась после просмотра такого волшебного фильма, попадая в сугробы и вытряхивая по пути снег из дырявых валенок. Домой идти не хотелось, на сердце была тоска, я вспоминала свою короткую московскую жизнь, и контраст для меня был так велик, что становилось еще тоскливее.