Назад в Кзыл-Орду

 

Продав избу, корову, пушистых желтых цыплят с курами и петухом и все остальное нажитое добро, мы погрузились в вагон товарного поезда—«товарняка». Отовсюду дуло: от стен, от пола вагона. В середине вагона зияла дыра — общественный туалет! Нам повез-

 

ло: разместились в одном из углов вагона, больше ничего не вспоминается, кроме того, что очень хотелось есть. Ехали долго-долго.

Наконец глава семьи привез нас в знойный южный город Кзыл-Орду к бывшей бабушкиной невестке, к первой жене ее старшего сына Валентина Клеопатре Трофимовне, жившей в небольшой комнате с сыном Юрой, который тогда уже стал студентом математического факультета Кзыл-Ординского педагогического института.

После выхода книги о Ким Ман Геме я прочла в статье историка Б. Д. Пака о том, что с именем нашего дедушки «непосредственно связано открытие в 1931 г. во Владивостоке единственного в мире Корейского педагогического института в составе исторического, литературного, физико-математического и биологического факультетов... в ходе депортации корейского населения в Центральную Азию и Казахстан в 1937 году Корейский педагогический институт был переведен в г. Кзыл-Орду»^*.

И этот институт, уже кзыл-ординекий, закончили его младший сын Лев (исторический факультет) и внук (старший сын Валентина Ивановича) Юра — математический факультет.

Оставив нас на попечение Клеопатры Трофимовны, дядя Лева быстренько укатил в Москву. А мы все остались жить у тети Клеры в одной комнате, не очень маленькой, но и не очень большой.

Как-то поздно вечером, лежа в постели, уже засыпая, я почувствовала толчок, кровать покачнулась; открыв глаза, я увидела качающийся абажур на потолке, а по полу ехала куда-то вбок табуретка на своих четырех ножках. Это был отзвук страшного ашхабадского землетрясения 1947 года.

Юра успешно занимался боксом, имел первый разряд и даже стал чемпионом Кзыл-Орды по боксу. Я помню его в боксерских перчатках, тыкающих ими куда попало, из меня же он сделал идеальную боксерскую грушу. Это был кошмар моего детства.

Меня приняли в пятый класс школы-десятилетки, и о моей грамотности стало известно суровой тете Клере, которая, презрительно, но

 

и удивленно взглянув на меня, вдруг сказала: «Говорят, что ты пишешь без ошибок диктанты, а ну-ка, напиши, — и, чуть помедлив, произнесла скороговоркой — «бернштейнианство». Я схватила газетный лист и карандашом быстро вывела: «бернштейнианство». Мне понятно удивление Клеопатры Трофимовны, потому что, кроме русского и истории, у меня были сплошные двойки и тройки. Учителя математики меня просто ненавидели, я, в свою очередь, смертельно их боялась, но двойки получать продолжала. Да, училась я отвратительно. Однажды, удивленная длиной волос одной девочки-кореянки, — они доходили ей почти до колен, — я сказала тете Клере, что волосы у этой девочки «ниже зада». Тетя Клера сурово меня отчитала:

— Нельзя говорить «ниже зада», надо говорить «ниже спины»!

Я запомнила это на всю жизнь.

Какое-то время мы жили у тети Клеры, которую со временем стало безумно раздражать, оно и понятно, присутствие в ее единственной комнате трех лишних людей: двух маленьких девочек и бывшей свекрови — при всем действительном уважении к ней. Ее раздражение стало выражаться в том, что она уже не могла спокойно говорить, как раньше, любая беседа с ее стороны начиналась с крика. Когда я слышала ее крики, то почему-то вспоминала о жене Колумба, которая всегда кричала на великого мореплавателя (об этом я прочла в какой-то детской книжке, взятой из школьной библиотеки). Конечно, ей было тяжело с таким количеством родни.

Дядя Лева укатил к тому времени в свою любимую московскую мечту, где жил нелегально, без прописки, снимая нелегально же «углы» в чужих квартирах, в безуспешной попытке устроиться на работу преподавателем истории в средней школе. Его «иждивенцы» в лице матери и малолетних племянниц ему надоели, к тому же он был молод, поэтому бросил нас на произвол судьбы — не столько нас, сколько свою мать, нашу бабушку. Мне же было все равно, я жила так, как будто так и должно быть.

Сын тети Клеры, мой двоюродный брат Юра, никак не реагировал на крики своей раздраженной мамы, что меня всегда удивляло.

Старше меня на шесть лет, он был спокойным, добродушным юношей. Юра был поглощен учебой в институте, боксом и писал

 

акварелью нежные, прозрачные натюрморты, был влюблен в прелестную и нежную выпускницу нашей школы Тасю, на которой потом женился. Милая Тася. Они уже оба умерли: Тася, врач по призванию и образованию, умерла от неизлечимого тогда рака в сорок семь лет; Юра в шестьдесят лет — от болезни почек. Но остались их дети: дочь Танечка, похожая на маму, сама уже мама двух сыновей, и сын Юрочка, в детстве — настоящий вундеркинд.