- 72 -

Землянка (та же Кзыл-Орда)

 

Возвращаюсь к прошлому.

Не помню почему, но вскоре, наступившим летом, бабушка, я и младшая сестра стали жить в настоящей землянке. Скорее всего, оттого, что надежды на заработок от шитья мужских кальсон и рубашек рухнули и нечем было платить за жилье, да и просто чтобы не умереть с голоду. А ведь бабушка с тетей Верой работали с раннего утра до поздней ночи не поднимая головы, а когда зимой бы-

 

- 73 -

стро темнело, строчили белье при свете одной коптилки! Как они умудрялись что-то видеть еще? С тетей Верой нам пришлось расстаться.

Мы поселились в кем-то брошенной землянке на окраине города. Время совместной жизни с тетей Верой я вспоминаю как самое тихое и спокойное.

На окраине Кзыл-Орды, на небольшом пустыре, в его центре, метрах в десяти друг от друга, были вырыты две землянки. Городская достопримечательность. Одна из них стала нашей. В другой жил нищий кореец, старик лет шестидесяти, злющий, худой, одетый в давно не стиранные лохмотья. У него была двадцатилетняя молодая сумасшедшая жена. Но она была тихая сумасшедшая, наверно просто недоразвитая, добрая, как ребенок. Вскоре после нашего приезда она родила дочку, которая сразу была обречена на смерть, даже я это понимала своим детским умом. Грязь, нищета и голод. Дочка прожила месяца два, и когда умерла, то молодая мама никак не могла этого осмыслить и вместо горя и слез баюкала, улыбаясь, мертвого ребенка. Старый муж постоянно бил ее, просто так, срывая на ней всю свою неуемную старческую злобу. Она плакала, потом, успокоившись, улыбалась. Бабушка старалась, как могла, ее защитить, но это было бесполезно. Я его очень боялась. Интересно, кем он был до ссылки, когда жил на Дальнем Востоке? Бедные люди!

Землянка, в которую мы переехали, стоит отдельного описания. Она, наверно, никому не была нужна, а нам негде было жить. Эта землянка представляла собой круглую яму, сверху же была так называемая крыша, сровненная с землей, и только труба, выходившая на поверхность земли, предупреждала прохожих о том, что под землей живут люди, какие-никакие.

Чтобы попасть к нам, надо было из города идти по пыльной дороге, утопая чуть ли не по колено в мягкой пыли, и пройти метра четыре перпендикулярно дороге. Земляные ступеньки вели вниз. Спустившись, попадаешь в крохотный дворик. Напротив — дверь в землянку с тусклым окошком. До нас в ней жили тоже корейцы, так как интерьер был чисто корейский: у левой стены проход к печке с конфорками, справа — корейские каны, покрытые соломен-

 

- 74 -

ной циновкой, стены внутри бурого цвета, от малейшего движения с них сыпалась бурая же труха. Как-то в гости к бабушке приехал ее двоюродный племянник. По-русски его звали Иван, а по-корейски Е Гань. Гуляка и весельчак. Однажды, засидевшись в гостях и возвращаясь поздно ночью, Е Гань, то есть Ваня, никак не мог найти в темноте нашу землянку, а спать-то хотелось; и тогда догадливый Ваня лег на землю и, увидев торчащую из земли трубу, понял, что ночлег ему обеспечен.

В этой землянке каны (традиционные корейские теплые полы-лежанки) были покрыты не оттирающейся от грязи циновкой, потому что все лето мы с сестрой ходили босиком везде и всюду, постоянно выдергивая из босых ног острые колючки, а потом забирались с грязными ногами прямо на циновку. Бабушка, конечно, не могла одна соблюдать чистоту, а мы не были ей помощниками. Вся жизнь проходила на циновке: на ней спали, ели, учили уроки, играли, бабушка все время что-то шила, а я по ночам, когда все засыпали, почти все ночи, иногда до утра, не гасила коптилку и с упоением читала.

Бабушка мне говорила, что таким чтением — имея в виду слабый огонек коптилки — я испорчу себе зрение, но ни разу не упрекнула меня в том, что я напрасно жгу с таким трудом добываемое это самое «коптилочное» масло. Но без чтения я не могла жить. Читала все подряд. Просто была книжным «алкоголиком». Книги, конечно, не покупались, я брала их в библиотеках и еще откуда-то доставала, сейчас не помню. На этой циновке мы обманывали бабушку, играя в самодельные карты, и убеждали ее в том, что это нам задали такие уроки в школе. Про сестру не помню, но я бабушке, как мне казалось, грубила постоянно. Иногда, устав от своих же грубостей, про себя давала себе слово, что не буду больше грубить, но хватало меня ненадолго. Раза два за трех-четырехлетнюю жизнь в землянке из-за наших грубостей у бабушки случались приступы, на губах выступала пена. Мы притихали, ходили как шелковые. Но... ненадолго. И не писать об этом не могу, и страшно вспоминать ее муки с нами. Я эти годы жизни в землянке была невозможно отвратительной. Легче было бы сослаться на возраст, но не могу

 

- 75 -

и не хочу. И всю жизнь вспоминаю себя ту с ужасом и отвращением. Но ничего не вернешь и не вымолишь прощения за жестокие детские грубости.

Когда дневные дела были позади, каждый вечер перед сном, садясь лицом в угол, бабушка разговаривала с Богом, шепотом, не помню слов, но было такое отчаяние и горе в ее молитвах, что я до сих пор вижу и помню это. Перед тем как заснуть, я каждый вечер слышала ее шепот... А в далеком 1912 году ее двадцатишестилетний муж, командированный в Корею от дальневосточной газеты «Далекая Окраина», писал в газету из Сеула:

«Вот и наше Рождество. В маленькой церкви нашей духовной миссии идет торжественное богослужение...

...Вот в заднем ряду, скромно прижавшись в углу, кладет земные поклоны ветхая старушка-кореянка... О чем она молится? Молится ли она с умилением, озаренная светом евангельского учения перед светлой, теплой кротостью Христа, некарающего, всепрощающего, всемилостивого, вселюбящего Бога, за эту великую любовь к людям распятого на кресте, который скоро, быть может, очень скоро с такой лаской откроет ей двери вечности и любящей десницей даст тихое забвение, вечный покой...

А здесь ведь так холодно, так угрюмо, неприветливо, жестоко и тоскливо...»

Все как будто про бабушкину жизнь в старости... И так, наверно, она и молилась.

Как-то после долгих раздумий о наших вождях Ленине и Сталине — то ли они люди, то ли еще кто-то — я спросила у бабушки:

— Бабушка, а что, Ленин и Сталин — не как все люди? Что, они даже не пукают?

Теперь я понимаю, как она тогда испугалась. Она била меня и кричала, чтобы я больше такого никогда и нигде не говорила. И тогда я подумала: да, действительно, они не люди. Но кто тогда они? Я, конечно, ничего тогда не знала о репрессиях, о судьбе нашей семьи, и никто ничего детям не говорил, и даже когда Н. С. Хрущев пришел к власти, я мало что знала. При мне никогда не шла речь о прошлом.

 

- 76 -

Когда мы переехали в землянку, мне было около двенадцати лет. Бабушка была рада хоть и нищенской, но независимости. Землянка на какое-то время стала нашим домом. Я же угрюмо думала о том, что все люди живут в настоящих домах, а мы, как нищие, ютимся в землянке.

Метрах в трехстах от нашего жилья раскинулся корейский поселок из домиков, тесно лепившихся друг к другу, сложенных из различных строительных материалов: старых досок, самана, фанеры, соломы, — «Шанхай». Мне же этот поселок казался аристократическим. Он возвышался над землей! За нашей землянкой, но на достаточно далеком расстоянии от нее, стояли два одноэтажных красивых кирпичных дома с верандами. В одном из них жила семья врачей. Я смотрела на обитателей этих домов как на небожителей.

Рядом с нашей землянкой была своя собственная уборная, если так ее можно назвать. Чтобы попасть в нее, и зимой, и летом надо было выйти во дворик, подняться по ступенькам вверх и пройти пару метров в сторону. Уборная представляла собой глубокую яму, густо огороженную среднеазиатской колючкой. Она была ужасной. Мимо, по дороге, ходили люди, и я всегда боялась, что меня увидят. Дверь, конечно, отсутствовала. Жирные зеленые мухи тучами жужжали над колючками. Наступил и шел 1946-й, а за ним и 1947 годы. Страшные и голодные. Никогда не забыть этих голодных послевоенных лет. Сейчас я понимаю, что тем не менее это не ленинградский блокадный Голод.

О нашем «материальном благополучии». Бабушка получала пенсию за погибшую в 1938 году дочь в размере 29 рублей на двух малолетних сирот. Для сравнения: буханка кукурузного, плохо пропеченного, тяжелого как кирпич хлеба стоила 70 рублей, значит, в месяц на пенсию за маму можно было купить меньше полбуханки. Хлеб выдавали по карточкам. Бабушке в ее 64 года пенсии не полагалось — ссыльная, не работавшая на государственной службе. Несмотря на редкую помощь тети Али из Ленинграда и дяди Левы из Москвы, мы отчаянно голодали. Бабушка тщательно прятала полученные по переводу от дочери и сына деньги под циновку, зашивая их в тряпочку, но я их всегда находила, вытаскивала столько, чтобы, как мне каза-

 

- 77 -

лось, было незаметно, снова зашивала тряпочку и клала на прежнее место. Воровала я и сахар, присылаемый тетей Алей из Ленинграда, в синих килограммовых прямоугольных упаковках, перевязанных белой тесемкой крест-накрест, и когда в землянке никого не было, наливала в большую кружку холодной воды из арыка, грызла украденный сахар, запивала водой и погружалась в любимое чтение. Это были блаженные минуты. Когда меня уличали в воровстве, я, конечно, от него отрекалась, что не спасало меня от наказания.

Параллельно с моим детским воровством я рыдала над судьбой бедного Рыжика (Свирский, «Рыжик»), где-то достала и прочла запрещенную Лидию Чарскую, возненавидев одну из ее героинь — несправедливую и горбатую. Счастливая книжная судьба моя не заставила меня пройти в то время мимо таких книг и поэм, как «Принц и нищий», «Витязь в тигровой шкуре». Идеалом красоты была для меня Нестан-Дареджан, на которую, как мне казалось, была похожа моя одноклассница грузинка Светлана. Она вместе с родителями тоже оказалась в казахстанской ссылке. Над судьбой «Мцыри» проливала потоки слез, отождествляя судьбу мальчика-сироты со своей, и даже много выучила наизусть из этой поэмы - к месту и не к месту бубнила полюбившиеся мне строки.

Однажды в руки мне попалась тонкая затрепанная книжка с одним очень страшным рассказом, который назывался «Пила и Сысойка». В нем рассказывалось о невероятно бедной крестьянской семье, о несчастной нищей девочке, рано выданной замуж. Однажды она упала в долгий обморок, но темные крестьяне решили, что она умерла, и, быстро выкопав могилу, похоронили ее. Вдруг из могилы раздался стон. Люди испугались и убежали. Мое детское воображение так потряс этот рассказ, что до сих пор помню и при этом думаю: как хорошо, что есть крематории на такой случай. Рассказ этот писателя-демократа, шестидесятника Решетникова.

«Зверобой» Фенимора Купера открыл доселе неизвестную для меня жизнь. Ни больше ни меньше, но «Евгения Онегина» я решила выучить наизусть и вовлекла в это свою младшую сестру, которая охотно согласилась. Это была адская «работа». Никто, наверно, сейчас этому не поверит. Но детская память цепкая, и мы выучили

 

- 78 -

почти всего «Онегина», у меня не хватило сил на несколько последних строф, а сестра, мне кажется, дошла и до последней строфы, хотя была моложе меня на два года. Но все давно забылось, как будто и не учила, за исключением нескольких строф. А ведь нас никто не заставлял этого делать.

Живя в мире прочитанных книг и их героев, переживая вновь и вновь их разные судьбы, я с трудом возвращалась в совершенно не интересующую меня реальность. А когда возвращалась, то собирала открытки с видами Москвы, репродукции картин, тоже в виде открыток. Присылал мне их из Москвы дядя Лева.

Несмотря на чисто физический страх перед ним, я не могу пройти мимо того, что он дал мне в детстве. Так, живя еще в Смирнове, он научил меня разбираться в карте звездного неба, видя мою детскую любознательность. В безоблачные летние вечера, как только на небе появлялись звезды и уже сгущались сумерки, я задирала голову, сидя на бревне во дворе, и могла без устали, пока не позовут спать, смотреть и смотреть на крупные алмазы звезд, созвездий и бесконечную дорогу сказочного Млечного Пути. Драгоценный Алмазный Пояс. Небо над Кзыл-Ордой было таким же ясным, с такими же крупными алмазами звезд и таким же волшебным Млечным Путем. Сейчас я уже многое позабыла, пожалуй, кроме Большой и Малой Медведицы, но вечно будет в памяти жить эта Мерцающая Красота.

Собрав небольшую коллекцию открыток, я решила похвастаться ею в классе. Открытки кто-то украл, отчего я очень страдала.

Иногда бабушка, устав от ежедневного добывания еды для наполнения наших ненасытных детских желудков, приглашала своих ровесников в гости. Приходили три-четыре человека, усаживались в углу, на циновке, беседовали по-корейски, вспоминали Владивосток, потом просили бабушку спеть арии из корейских опер. Бабушка знала наизусть все партии из немногочисленных корейских опер. Она развязывала свой узелок, в котором хранились похоронная одежда и единственный праздничный наряд, и переодевалась в белый, с палевым отливом, необыкновенно легкий шелковый корейский традиционный костюм. Он состоял из длинной широкой юбки и короткой шелковой же кофточки. Завязав пышный бант на

 

- 79 -

груди кофточки и накинув на себя широкий легкий шелковый шарф, держа его концы пальцами, бабушка начинала петь и плавно танцевать, изображая в лицах всех персонажей корейской оперы. Бабушка была красивой, но в повседневной трудной ее жизни я этого не замечала. А тут, не в изношенной, залатанной, единственной, когда-то клетчатой юбке, а в легком шелковом корейском наряде, она молодела и расцветала. Затем по просьбе гостей пела «Ариран», самую любимую корейцами песню. Гости перед уходом, жалея бабушку и укоризненно глядя на нас с сестрой, настоятельно советовали бабушке отдать нас в детский дом. Это было очень обидно, а на ум приходила песня:

Вот умру я, умру,

Похоронят меня,

И никто не узнает,

Где могилка моя.

В слезах распевала и грузинскую «Сулико»:

Я могилу милой искал,

Но ее найти нелегко,

Долго я томился и страдал,

Где же ты, моЕ Сулико?

Именно «мое», а не «моя».

Обида быстро проходила, и я уже с удовольствием и гордостью пела другую песню:

Далеко, далеко, за морем,

Стоит золотая стена,

В стене той заветная дверца,

За дверцей большая страна.

Большая страна — это наш необъятный Советский Союз, и я была горда и счастлива, что родилась именно в этой великой стране, где

 

- 80 -

все дети бесплатно учатся и все без исключения счастливы, и приходила в ужас, когда представляла, что могла родиться не в Советском Союзе, а черт знает где, не дай Бог в какой-нибудь капиталистической стране (не относитесь к этому с иронией — это было действительно так). Вот был бы ужас! Когда меня, еще в Смирнове, приняли в пионеры, я шла очень счастливая по улице поселка, в душе все ликовало: смотрите все, на мне пионерский галстук. Я пионерка!

Дядя Лева, развивая мой кругозор, чуть ли не с первого класса выписывал «Пионерскую правду», которая читалась вся, с первой страницы до последней, а затем аккуратно складывалась в стопку. Почему-то очень большой радостью было, когда газета стала приходить с цветными красными и зелеными, а может быть, синими заголовками. Но это было в Смирнове. В Кзыл-Орде же, когда наступала зима, долгими зимними вечерами иногда мы с сестрой учили бабушку правильно говорить и писать по-русски. У бабушки получалось как у первоклассницы. До конца жизни своей она так и не научилась хорошо говорить по-русски, замкнувшись в своей большой корейской печали. И не потому, что она была неспособна его выучить, а просто, пережив то, что выпало на ее долю, она внутренне омертвела, а для того, чтобы бороться за свое нищенское существование на этой земле и добывать каторжным трудом еду для маленьких детей ее погибшей дочери, знание языка было не обязательным. Другая на ее месте забыла бы и свой собственный. По-корейски я говорила так же, как бабушка по-русски.

Приехав в Кзыл-Орду, я как-то незаметно научилась говорить по-корейски, все стала понимать и с бабушкой говорила только на ее родном языке, хотя она периодически отмечала, что я говорю по-корейски как китаец, когда ему надо что-то сказать на корейском языке. Китайцев она не любила, называла их «хунхузами» за то, что в ее детстве они налетали ночами на корейские деревни, избивали и убивали людей и, разграбив очередной корейский поселок, поджигали его и скрывались.

Но зато бабушка хорошо знала историю родной Кореи, любила рассказывать о своей прошлой дальневосточной жизни, навеки для нее закрытой. И подолгу рассказывала о совместной жизни с де-

 

- 81 -

душкой в Шанхае. А когда ей приходилось варить нам рыбный суп из купленного на базаре сома, выловленного в Сыр-Дарье, то она с презрением говорила:

— Разве это рыба!

Бабушка начинала с удовольствием вспоминать и перечислять все морские виды рыб, которые ей довелось отведать на своей приморской родине.

Иногда, коротая долгие зимние вечера, бабушка вытаскивала из единственной достопримечательности нашего прежнего быта — небольшого ярко-оранжевого с синими иероглифами сундучка, вывезенного из Шанхая в двадцатые годы и емкого вместилища скудного скарба, — чудом сохранившееся мамино бежевое маркизетовое летнее платье с рукавами фонариком, с разбросанными по расклешенному полю букетами ярких белых ромашек. Также вынимался папин выходной костюм красивого стального цвета из материала бостон и шелковый галстук с темно-синими диагональными полосками. Вот и все, что осталось от красивых, здоровых молодых людей. Все эти вещи бабушка бережно хранила вместе со своим редко-редко надеваемым корейским костюмом и узелком с вещами для похорон, приводившим меня в ужас. После просмотра и рассказов вещи возвращались снова в оранжевый сундучок и запирались.

1946—1947 годы. Лебеда, когда-то росшая вокруг землянки, была сорвана и съедена. Она была очень вкусной в бабушкином приготовлении. Где-то доставали технический жмых. От нестерпимого голода мы вгрызались в него, и вначале он казался даже вкусным, но через какое-то время его невозможно становилось есть. Собирали летучие семена карагача и тоже ели.

Не забыть очередей за хлебом. С вечера мы с сестрой, одевшись потеплее, шли в центр города и занимали очередь у закрытых дверей магазина, и так как она с вечера была небольшая, всего пять или шесть человек, мы радовались, что на следующее утро, к открытию магазина, мы будем почти первыми. Магазин открывался в 10 часов утра. Ночи были по-южному холодными, но мы героически выстаивали до утра, никуда не уходя. Когда открывался магазин, начиналось столпотворение. Откуда ни возьмись появлялось огромное ко-

 

- 82 -

личество людей, не простоявших, как мы, всю ночь в хлебной очереди. В основном это были здоровенные дяди, они начинали теснить нас, детей и стариков, в конец очереди. Часто, простояв всю ночь, мы, плача от полученных ушибов и несправедливости, возвращались домой с пустыми руками и неотоваренными карточками. А когда все же доставался тяжелый кирпич кукурузного хлеба, радовались безмерно. Но как-то надо было жить дальше.

Бабушка с помощью тети Клеры добилась крохотного участка под кукурузу на приличном расстоянии от дома. Даже для моего детского понимания было ясно, как он мал. Урожая от него едва хватало до зимы. Ранним утром, когда еле-еле начинал брезжить рассвет, часа в четыре утра, бабушка будила меня. Просыпаться было мукой. Боже, как хотелось спать, но вставала, завидуя спящей сестре и еще больше бабушке — неужели ей не хочется спать? Протерев глаза, взвалив тяжелый кетмень на плечи, просыпаясь на ходу, вместе с бабушкой, у которой на плече торчал такой же кетмень, шли рыхлить выданную нам землю. Работала, конечно, бабушка, но я тоже по мере сил помогала ей, заправски орудуя тяжелым кетменем — а это не лопатой копать землю. Проводили воду к кукурузным росткам от основного арыка. Иногда, провозившись целый день над копанием канавок для орошения и пустив воду, мы с бабушкой на следующее утро вдруг обнаруживали, что ночью кто-то отводил ее, тайком конечно, от нашего участка к своему.

Когда осенью наступал сбор урожая кукурузы, мы все радовались: бабушка устраивала нам «кукурузный праздник», не ограничивая в еде. Початки кукурузы варились в большой кастрюле, зерна кукурузы жарили на сковороде во дворе. При жарке некоторые зерна лопались и с шумом и треском взлетали вверх, как петарды. Часть собранного урожая превращалась в кукурузную муку. Высушивались кукурузные зерна, бабушка ставила во дворе жернова — два очень тяжелых круглых камня с ручкой и дырочкой в середине верхнего камня, куда ссыпались зерна, и мы все по очереди крутили эту ручку. Получалась мука. Но до сих пор помню, как это было тяжело. Зато корейский хлеб из этой муки был необыкновенно вкусен.

 

- 83 -

Так как урожай от крохотного участка был очень мал, бабушка, плохо говорившая по-русски, велела мне пойти в земельный отдел какого-то учреждения и попросить, чтобы нам дали еще земли. Я пошла, очень стесняясь, еле отрывая ноги от земли. Бабушка сказала, что землю дадут быстрей, если приду я — маленькая девочка.

Я вошла в кабинет. Навстречу мне поднялся среднего роста кореец по фамилии Шин, у него по локоть не было правой руки, и приветливо сказал мне, что землю бабушка получит, но прежде он должен посмотреть на уже существующий у нас огородик. Я привела его на наш участок. Шин согласился, что нам необходима дополнительная земля, и обещал выделить ее. Потом он вдруг стал говорить, что знал мою маму (врал), что она была очень хорошая, и в память о ней(!) он хочет меня поцеловать(!). Шину было тридцать лет, его дочь училась в одном классе с моей сестрой. Я была растрогана. Какой он хороший человек! Он знал мою дорогую маму! Я с готовностью подставила ему свое замурзанное лицо. Он чмокнул меня в губы.

На седьмом небе от счастья, я примчалась к бабушке с сообщением, что Шин обещал дать нам землю. Я была очень горда, что в свои неполных тринадцать лет выполнила взрослую работу. Затем последовал мой рассказ о том, что Шин знал мою маму и в память о ней поцеловал меня. Бабушка промолчала, а моя младшая сестра, выслушав меня, вдруг подскочила и стремглав бросилась из землянки по ступенькам наверх и, припрыгивая, стала кричать всем прохожим, да так, что нам внизу все было слышно:

— Шин Инку поцеловал! Шин Инку поцеловал!

Я оцепенела. Тем не менее через пару дней, хотя мне очень не хотелось, мне пришлось пойти с Шином на участок, который якобы он нам выделил.

Шли долго, прошли городской базар, вышли к Сыр-Дарье и еще очень долго брели вдоль реки и все никак не могли дойти. По пути вдруг Шин стал говорить, что через пять лет мне исполнится восемнадцать лет и мы с ним сможем пожениться, что я ему понравилась. И тут что-то произошло в моем полудетском мозгу. Сработал инстинкт самосохранения. Он мне стал так противен, что, забыв об обе-

 

- 84 -

щанной земле, я вдруг сказала, что хочу домой, и пошла назад. Шин молча повернул за мной. На меня напала знакомая тоска, и захотелось от него убежать. Мы молча дошли до базара, и когда он встретил знакомого и остановился, я пустилась наутек. Я рассказала все бабушке, чтобы сестра не слышала, и больше добывать землю она меня не посылала, и мы с ней продолжали обрабатывать свой крохотный огородик. А Шин, я думаю, никакой земли и не собирался нам давать.

Бедная бабушка. Она ходила всегда в одной и той же ветхой застиранной юбке, серой в клеточку, без конца штопая дыры на ней, потом, когда уже дыры стали налезать одна на другую, она нашила на юбку большую белую тряпку и так ходила.

Однажды, идя с ней по центральной улице Кзыл-Орды, я увидела вдруг идущего нам навстречу преподавателя математики, сурового корейца Николая Леонтьевича. Я его безумно боялась, больше двоек, чем мне, он никому не ставил. Я застыдилась бабушкиной юбки и, чтобы Николай Леонтьевич не подумал, что я иду с бабушкой, отскочила в сторону. Мол, я и бабушка — мы чужие. Я подобострастно поздоровалась, но он даже не взглянул в мою сторону, а увидев бабушку, остановился перед ней и низко поклонился.

Вот это да! Бабушка в такой нищенской юбке, а Николай Леонтьевич ей кланяется!

Всю жизнь мне казалось, что в шестом классе я подряд сидела три года. Но сейчас, по прошествии более полувека, загибая пальцы на руках, я теряю третий год. Ничего не понимаю, но что два года я провела в шестом классе — это точно. Но третий, наверно, тоже. Математика мне никак не давалась. По литературе, диктантам, изложениям и сочинениям я всегда получала пятерки, ниже отметок не было. История тоже была моим любимым предметом. Татьяна Ивановна — преподаватель русского языка, преподаватель истории Лариса Ивановна, — благодаря им я навсегда полюбила эти два предмета. Мои сочинения всегда зачитывались на уроках. В школе было три шестых класса — «А», «Б» и «В», — и во всех трех классах писали одинаковые диктанты. Однажды только я получила полновесную пятерку. Помню, как мне было стыдно, когда после этой единственной пятерки на три класса на меня буквально приходили

 

- 85 -

смотреть, а я, забившись в угол своей парты, сидела с опущенными глазами, стесняясь своей некрасивости, бедной одежды и славы второгодницы. Как-то бабушка дала мне деньги на учебник географии. Но денег этих я не могла выпустить из рук. На них я купила что-то из еды. Учебник проела. А предъявить учебник надо было бабушке обязательно. И я украла его у своей одноклассницы. Он был с карандашными пометками, и меня быстро уличили. Мое тогдашнее воровство всегда выплывало наружу. Последнее я совершила лет в шестнадцать, уже будучи в Москве, тайно вылив на себя духи «Огни Москвы», стоявшие на туалетном столике у дяди Левиной жены. Но шлейф моего воровства тянулся за мной еще не один год, хотя я не воровала. Просто перестал так мучить голод. Но если кто-то в семье не смог сразу найти куда-то запропастившуюся вещь или деньги, то, я думаю, подозрение всегда падало на меня; потом, когда все находилось, я облегченно вздыхала.

Возвращаюсь к злополучному шестому классу. В те годы в школе существовала санитарная комиссия, проверявшая чистоту детских волос, ушей и шей. Я по чистоте красовалась на предпоследнем месте, мне, как всегда, было стыдно, но я утешала себя тем, что есть и последнее место. Но были и светлые моменты. Так, когда вся страна готовилась к 70-летнему юбилею Иосифа Виссарионовича, я, зная, что он курит трубку, вызвалась вышить ему кисет гладью, что и сделала, да еще сочинила корявое стихотворение в его честь, и все это от имени класса было послано в Москву. Я была горда своей причастностью к событию.

Учась в том же шестом классе, я впервые увидела смерть своей ровесницы, одноклассницы, умершей от туберкулеза. Светлана была красавицей, не по годам серьезной. Она со всей своей большой грузинской семьей была выслана Иосифом Виссарионовичем из солнечной Грузии в пыльную Кзыл-Орду. Потрясенная ее смертью и изменившимся до неузнаваемости лицом, я, придя домой после похорон Светланы, зажгла коптилку и написала стихотворение о ее преждевременной смерти и красоте. Плакала и писала. Ничего из дневников не сохранилось, потому что когда тетрадь заканчивалась, я ее аккуратно рвала и выбрасывала. Сейчас жаль. А писала

 

- 86 -

постоянно. Была такая потребность. Но было стыдно: а вдруг кто-нибудь прочтет и будет смеяться надо мной?

Вид у меня был унылый и замкнутый, но внутри все бурлило. Я не любила бывать дома, в землянке, и после уроков пропадала в школе. Как-то в классе решили поставить «Золушку», нигде почему-то не могли найти сценарий, и я нахально взялась его написать. В итоге пьесу поставили. Можно только представить себе этот кошмарный так называемый сценарий. Участвовала я и в постановке пьесы «Молодая гвардия», где мне досталась роль предателя Стаховича в корейском обличье. Перед наступлением Нового года я в школьном зале с радостью нанизывала на длинные белые нити ватные клочки, изображавшие снегопад. Рвалась на все школьные мероприятия. А сидя в землянке, всегда мечтала о том, что обязательно стану писателем или журналистом. И откуда это? Неосуществленные амбиции.

Однажды в нашу землянку, которую никто из моих одноклассниц не посещал, сразу пришли три девочки из нашего класса. Назавтра должен был быть экзамен по русскому языку — изложение. От радости, что они пришли, хоть и из меркантильных соображений, — они хотели, чтобы я им написала изложение, — я обрадованно согласилась. Они мне, в свою очередь, обещали помочь решить задачи по алгебре. В течение сорока пяти минут я написала три изложения, только в оставшиеся десять минут настрочила свое. Татьяна Ивановна ничего не заметила, так как ни одно изложение не было похоже на другое. Но я по своему изложению схлопотала тройку, чему Татьяна Ивановна долго вслух удивлялась. На экзамене по алгебре мне никто из этих девочек не помог, и поэтому, может быть, я и осталась на второй или на третий год в шестом классе. Уже и не помню.

В нашем классе учились три девочки — красивые, чисто одетые отличницы. У них были папы и мамы. На перемене они ели принесенные из дома бутерброды. Я незаметно глотала слюну. Теперь я понимаю, что красивы они были не только от природы, но и от хорошего питания тоже.

Я часто получала от бабушки тумаки. Однажды она послала меня на базар купить зеленый лук. Я, как всегда с книжкой в руке, боси-

 

- 87 -

ком, утопая чуть ли не по колено в пыли, шла и читала, держа книжку перед собой, и перед самым базаром машинально села на чью-то завалинку и так увлеклась чтением, что не заметила пролетевшего времени; вдруг я почувствовала сильный удар, обрушившийся на мою голову. Надо мной стояла грозная бабушка, так и не дождавшаяся меня с луком.

Как-то раз, уже поздним вечером, когда было совсем темно, я возвращалась откуда-то домой и, проходя через небольшую рощу, вдруг увидела мчащуюся на меня Собаку Баскервилей. Она была громадной. В какой-то момент я поняла, что это была собака дальних соседей-врачей. Ее за злобу и назвали — Тигр.

Я закричала от ужаса: «Тигр, Тигр!» Тигр в несколько прыжков подскочил ко мне и впился зубами в мою детскую ногу, вырвал клок мяса и тут же убежал, — может, тоже испугался.

Когда я, кое-как хромая, приковыляла домой, бабушка, увидев мою рану, недолго думая схватила какую-то тряпку, сунула ее в бидон с керосином, которым мы растапливали печку, намочила и приложила к моей ране. Нога зажила. В Кзыл-Орде я часто вспоминала Смирново, тоскуя по лютикам и незабудкам, по празднику Троицы, охапкам березовых веток. Все мне не нравилось в этом жарком южном городе: и пыль столбом, и сорокаградусная жара, и острые колючки, постоянно вонзающиеся в подошвы босых ног. Во мне вызывали отвращение лягушки, постоянно выскакивающие из самых неожиданных мест, имя им легион. В какой-то момент я поставила перед собой цель — перестать бояться противных лягушек, потому что, начитавшись книжек, поняла, что человек должен воспитывать в себе силу воли. Внутри меня все содрогалось от отвращения, но я заставила себя поймать лягушку и долго держала ее в руках, затем вторую, третью. Отвращение прошло, и впоследствии я спокойно к ним относилась, и они меня больше не пугали. Как-то раз мне это помогло. Я ночевала у знакомых корейцев. Рядом с канами, где я спала, в стене была дыра, в которую был виден протекающий арык. Дыра, наверно, была сделана для прохлады в доме. Ночью я вдруг проснулась, ощутив на своей груди, ближе к горлу, какой-то тяжелый предмет, давивший на грудную клетку. Открыв глаза, я увидела на себе громадную буро-коричневую жабу, молча смотревшую на меня. Я испугалась, но не очень, молча стряхнула ее с себя и через какое-то время услышала, как жаба тяжело плюхнулась в арык. Опыт с лягушками у меня уже был. И еще о лягушках.