Смерть Сталина

Живя в этом первом, снимаемом мною на дяди Валины деньги углу, я по радиотарелке с ужасом услышала, что заболел дорогой Иосиф Виссарионович Сталин. Хозяева мои вставали рано и радио включали всегда в 6 утра. По нему стали передавать бюллетени о состоянии здоровья заболевшего вождя. С каждым днем все тревожнее. Если не дай Бог он умрет, как же мы все дальше будем жить? Что же будет со всей страной? Глаза мои постоянно были на мокром месте. Никогда в те годы от своих родственников я не слышала ни одного критического замечания в адрес существующего строя, все молчали,

всего боясь. А о чем на самом деле думали, мне не говорили. Я все принимала на веру: если славят нашу страну, значит, так оно и есть, и я была горда, что живу в самой лучшей стране мира, только у нас самые красивые станции метро, самые лучшие композиторы, писатели и художники, Стахановы, Гризодубовы и Чкаловы. Люди же жили в подвалах и полуподвалах, что вызывало у меня грустную зависть, потому что у меня не было своего угла и прописки. Но счастливы нищие духом, я никогда тогда не связывала свое положение с политикой своего государства и все свои беды видела в том, что у меня не было родителей. А почему они исчезли из моей жизни и из своей — узналось позднее.

Наконец наступило то мартовское утро, когда в 6 утра передали, что Сталин умер. Горю моему не было предела, я рыдала, с ужасом думая о будущем страны. Как же мы будем жить дальше? Сталин не мог умереть — это просто страшный сон! И так было со многими. Вселенский психоз. Только позднее я узнала, что была и другая категория людей, слава Богу. От дяди Левы я лет через тридцать узнала, как в душе он был рад тогда, что Сталин умер.

А в то утро, встав с постели, я увидела вошь, ползущую по моему ватману-коврику, которую, и, наверно, не одну, оставили после своего отъезда «погорельцы».

В день похорон Сталина я во что бы то ни стало решила пробраться в Колонный зал Дома союзов, где был установлен гроб с телом вождя. По пути я разминулась со своими однокурсниками, уже вечерело, но я шла вперед с огромной массой молчаливых людей. Ни у кого не надо было спрашивать, как пройти к Колонному залу, — все направлялись только туда. Уже темнело, когда с людским потоком меня вынесло на Дзержинку, к метро. Там стояла конная милиция, несколько грузовиков, обложенных мешками с песком, людей дальше не пускали, но я, увернувшись как-то от стражей порядка, нырнула под грузовик, по мешкам выползла на другую сторону и побежала вперед, на ходу застегивая растерзанную шинель, и каким-то образом оказалась на Пушкинской площади, плотно забитой людьми. Людской поток вовлек меня в плотную человеческую воронку, из которой не было выхода, и если вначале можно бы-

ло двинуть рукой, то вскоре человеческие ручьи, потоком льющиеся из близлежащих переулков и улиц, так утрамбовали стоящих на площади людей, что стало невозможно дышать. Рядом со мной помню мужчину, который пытался освободить хоть сантиметр пространства, чтобы вдохнуть воздух в легкие, но обратно опустить поднятые руки уже не смог. Моя правая рука оказалась за моей спиной, я думала, что ее оторвут, было больно, и этот же мужчина (как это ему удалось?) помог мне вернуть ее обратно. Я с благодарностью вспоминаю его. Запомнила молодую женщину с ребенком на руках, до рассвета провисевшую в плотном кольце толпы. С наступлением ночи стихли крики и плач ребенка, и я вместе со всей толпой, как один организм, не доставая ногами земли, равномерно качалась из стороны в сторону. Грудная клетка сжата была так, что, казалось, смерть близка. А Колонный зал с прахом дорогого вождя был совсем вроде бы рядом — рукой подать. Наконец стало светать, и серое, хмурое утро разрешило проблему всю ночь простоявших на площади, не чувствовавших мартовского холода людей. Наверно, сняли оцепление на подступах к Колонному залу. Толпа зашевелилась, вдохнула морозный воздух в свои сжатые легкие и быстро распалась. Ни одного слова упрека, возмущения в чей бы то ни было адрес. Расползлись тихо, как тараканы. Так я не попала на похороны вождя. На следующий день моя двоюродная сестра Тайя рассказала, что в ту ночь в той самой толпе, в которой качалась я, был насмерть задавлен студент, учившийся вместе с ней в Институте тонкой химической технологии. И один ли он? Радио таких сведений тогда не сообщало. Таким образом, мой патриотический поход не удался, и увидеть Сталина пришлось позднее, рядом с Лениным в Мавзолее, который стал называться на короткое время Мавзолеем Ленина-Сталина.

Когда вслух начали говорить о репрессиях, я проходила практику в небольшой типографии на Бауманской, около Гаврикова переулка. Типография № 13. В один из обеденных перерывов зашел среди рабочих разговор о незаконных репрессиях. В цеху работал молодой печатник Володя, окончивший юридический факультет МГУ. Про себя я, помню, удивилась, когда узнала, что он человек с выс-

шим образованием, а работает печатником. Теперь думаю, что он, наверно, был диссидентом, за инакомыслие «сосланным» на работу в типографию. Тем хуже мне. Володя завел разговор о безвинно осужденных и сосланных в сталинские лагеря людей. Все внимательно его слушали. И вдруг, не выдержав его возмутительных нападок на существовавший тогда государственный строй, я вскочила со стула и, гордо став в позу, взволнованно отреагировала: «В нашей стране просто так никого не сажают и не расстреливают, а только врагов народа!»

После моей тирады никто не сказал ни слова. Взрослые люди молча встали и разошлись.

На очередном заседании Союза писателей в двадцатых числах декабря 1962 года обсуждалась повесть Солженицына, что дало повод О. Берггольц заговорить о сталинщине. «Я сидела в тюрьме за десятикратное покушение на товарища Сталина. У меня там умер ребенок. Когда я впервые вступила в камеру, я была уверена: я-то здесь на два дня, а остальные — «враги народа»...»^*

Я была занята собственными невзгодами. Каждую ночь, дрожа от страха, ложилась спать и ждала, что явится милиционер и выгонит на улицу, - в Москве жить без прописки нельзя. Так продолжалось все четыре года учебы, да и другие мои неприятности заслоняли чужие беды. Родственники, сами смертельно напуганные, ни разу при мне не говорили о том, что произошло с нашей когда-то большой семьей. Но сколько себя помню в те годы, они дружно, в одну дуду, постоянно твердили: радуйся, что родилась в Советском Союзе, где государство тебя бесплатно учит, кормит, одевает. Я и радовалась. А тетя Аля, как-то приехав в Москву из Ленинграда, добавила: «Представляешь, что было бы с тобой, если бы ты родилась в капиталистической стране?» Нет, такого ужаса я не могла тогда себе даже представить! Поиздевавшись порядком надо мной, она неожиданно подошла ко мне, обняла и заплакала, ну, а у меня глаза всегда были на мокром месте. Да, государство заботилось обо

мне: еда была такой, чтобы человек не умер с голоду, одежда была такой, чтобы человек суровой зимой окончательно не замерз, но я говорю только о себе, потому что те учащиеся, у которых были родители и свое какое-никакое жилье, приходили к себе домой, а для бедной семьи дотация государства была подспорьем, — бедных людей в то время было много. Но если все так хорошо, почему тогда то же государство отказывает мне в праве жить в городе, в котором я родилась и нелегально жила, — а где еще жить? Этот мой вопрос не подлежал обсуждению. Так я жила, сваливая все свои несчастья на то, что я «круглая сирота» и поэтому не имею права ни на что.

Прожив некоторое время у своих первых хозяев, привыкнув к тому, что у меня есть место, куда я могу прийти и поспать, я была вынуждена уйти от них, так как в райотделе милиции стало известно, что я живу у них нелегально, без прописки. Пришлось искать и перебираться в другое место, к новой хозяйке, тете Марусе, жившей недалеко, на Ленинградском проспекте, ближе к метро «Аэропорт». У нее была комната в двенадцать квадратных метров в общей квартире. Угол был снят на пять рублей дороже, за 15 рублей, но комната была чистенькой, моя постель тоже. Тетя Маруся жила в ней с двумя детьми: старшим сыном, который учился в ФЗО, и дочкой, пятиклассницей. Тетя Маруся работала грузчицей, была чистоплотной и веселой, дети добрыми, соседи тоже. Мне же не нравилось в ней то, что она постоянно ругалась матом, не изощренным конечно. И сама, наверно, уже не замечала. Я не могла слышать ее мата, да еще при детях, и постоянно делала ей замечания:

— Тетя Маруся, как вам не стыдно ругаться матом!

На что тетя Маруся весело отвечала:

— Больше не буду!

И тут же подкрепляла свои слова очередной нецензурщиной. Эти короткие диалоги с тетей Марусей напомнили мне, как я учила на вокзале в Чиили взрослую Шуру тоже не ругаться матом. Но и от тети Маруси пришлось уйти. Однажды, когда уже все спали, ближе к полуночи, раздался стук в дверь. Пришел милиционер и, разбудив меня, стал требовать документ о моей прописке. Прописки не бы-

ло. Он велел мне собираться и уйти среди ночи. Правда, беззлобно. Тоска. Когда он ушел, я осталась досыпать.

Пришлось искать новый ночлег. В перерывах между поисками ночлега были и светлые минуты, о которых как-то иногда забываешь. Рива Борисовна Бабашина из Смирнова в то время работала билетершей в Театре им. Ленинского комсомола и доставала мне контрамарки на спектакли театра. Благодаря ей я пересмотрела все шедшие на сцене театра спектакли — Гиацинтова, Карнович-Валуа, Бирман, Ульянов, Днепров, Вовси, Дилекторская, Пелевин, Мурзаева, молодые Ларионов, красавица Гана Матвеева, Марков, его сестра Римма, Ширвиндт. Вот сколько имен помню! И все это благодаря Риве Борисовне. А однажды она сделала мне подарок на всю жизнь. Дала мне контрамарку на концерт какого-то дотоле неизвестного мне певца Вертинского: это было в 1953 году, предупредила, что будет очень много народа и, может быть, мне придется сидеть на ступеньках. А мне какая разница, где сидеть, лишь бы смотреть на сцену. Когда я вошла в фойе в своем ремесленном, выходном синем сатиновом платье, мне показалось, что я сплю и вижу сон. Мимо прошел живой Мартинсон с женой, запомнилось, что она была в голубом костюме; живой улыбающийся Жаров с 19-летней женой, тестем и тещей, несущий из буфета штук 20 стаканчиков с мороженым, которые он прижимал к груди. Было очень много лиц, знакомых мне, естественно, только по киноэкрану. На всех были красивые костюмы и платья. Мне хотелось вжаться в стенку. Но любопытство пересилило, я во все глаза таращилась на них. Затем я нашла свою ступеньку, близко к сцене. Вышел Вертинский. Он был во фраке, и первое, что я подумала: как же красиво он на нем сидит! Михаил Брохес ему аккомпанировал. Впервые услышанные мною, его песни мне ни о чем не говорили. Но что творилось в зале! Он был переполнен как ни на одном из спектаклей, и после каждой песни — не буря, а торнадо аплодисментов, зал гудел как улей, неслись выкрики с просьбой исполнить ту или иную песню, не значащуюся в программе, скандировали: «Желтый ангел!» Кто-то выкрикнул: «Журавли!», на что Вертинский ответил, что это песня его коллеги певца Петра Лещенко и поэтому он не может ее исполнить. Второй

раз я слушала Вертинского уже в Ленинграде в 1956 году во Дворце культуры, по-моему, пищевой промышленности, в зале, кажется, на пять тысяч мест. Это было ужасно. Начался концерт. На сцену вышел Александр Николаевич Вертинский и исполнил первую вещь. Вдруг в зале кто-то засмеялся. Я возмущенно повернулась, ища глазами возмутителя спокойствия. После каждой исполненной песни в зале нарастал какой-то нездоровый смех, от меня невидимо летели флюиды возмущения, впиваясь острыми стрелами в невоспитанных людей, но смех, я могу назвать его только истерическим, нарастал. Со мной была моя подруга Кира, театральный человек, интеллигентная, умница, возмущавшаяся смеющимися слушателями наравне со мной. И вдруг в какой-то момент я смотрю на Киру и вижу, как она давится от смеха. Через секунду я с ужасом чувствую, как меня тоже начинает разбирать смех. Мне было не до смеха, но я не могла остановиться. Господи, что же это было? Массовый психоз? Ужас.

Стали появляться редкие пластинки с песнями Вертинского, а сейчас уже и лазерные диски. Спасибо ему за то, что он был.

У моей ленинградской тети в Москве была приятельница, Валерия Даниловна, для друзей Вавочка, бывшая ленинградка и бывшая балерина, когда-то танцевавшая сольные партии в ленинградском Малом театре оперы и балета. Она была близкой подругой Клавдии Ивановны Шульженко и вторым браком замужем за прямым потомком баронов Тизенгаузенов — Юрием Юрьевичем Тизенгаузеном. Он был очень красив, работал на каком-то заводе инженером, изменяя Вавочке направо и налево, как говорила она сама, с кухарками и фабричными девчонками, отчего Вавочка очень страдала. Ей в те годы было, наверно, около сорока лет. Еще молодая. Уйдя на пенсию из балета, ничего не скопив, Вавочка стала работать кассиром в парикмахерской. Нежная, не приспособленная к обычной жизни, тем не менее она уживалась в ней. Я, конечно, за нее переживала. Как это так — прима-балерина и вдруг кассир! Только неизменная дружба со знаменитой Клавдией Ивановной Шульженко скрашивала ее существование. Валерия Даниловна жила воспоминаниями о своем первом муже, дипломате, которого направили в Эстонию, когда наши оккупировали всю Прибалтику.

Она поехала вместе с ним. Оттуда они вывезли старинные красивые вещи. Когда я познакомилась с Валерией Даниловной (конец 1953 года), она уже жила со вторым мужем. Первый ее оставил, женившись на учительнице, что было незаживающим рубцом на сердце, потому что она его очень любила. Попав к ней домой впервые, (а жили они с мужем в коммунальной квартире, имея две комнаты), я поразилась: в какой же красивой обстановке живут люди! Стены в проходной комнате были оклеены синими красивыми обоями с медальонами, в углу комнаты стоял черный полированный небольшой кабинетный рояль, на котором возвышалась посередине большая, белая с золотом, в стиле барокко, необыкновенной красоты фарфоровая ваза. Напротив на синей стене висела картина. Я помню, как Валерия Даниловна сказала, что это картина кисти Франса Хальса, я тогда впервые услышала это имя, что она очень старинная и дорогая и что она вывезена из Эстонии, где ее первый муж представлял нашу страну. И еще комнату украшали два старинных, дорогих ее сердцу канделябра. С ними произошла такая история. Клавдия Ивановна Шульженко, на правах старой подруги, на время визита к ней итальянских журналистов, попросила у Вавочки ее канделябры. В это время Шульженко жила в однокомнатной кооперативной квартире у метро «Аэропорт». Вавочка одолжила ей канделябры. Итальянцы уехали, но Клавдия Ивановна почему-то не отдавала канделябры их законной владелице и в гости тоже не звала. Прошло года два. Валерия Даниловна, беспокоясь за свое сокровище, решилась поехать к Клавдии Ивановне. В квартире ей сразу бросились в глаза ее переделанные канделябры на каких-то деревянных подставках. Вавочка на миг онемела, затем робко, несмело кося глазом в сторону подставок, спросила:

— Клавочка, а когда ты отдашь мои канделябры?

— Какие канделябры? Я не могу тебе их отдать, я столяру заплатила целых сто рублей за переделку этих канделябров!

И все это Валерия Даниловна рассказывала мне с недоумением, не понимая, как можно взять и не отдать, при этом приговаривая, что ведь Клавочка очень добрый человек. Так канделябры она и не вернула. Но на последнем юбилейном концерте Шульженко в Ко-

лонном зале Валерия Даниловна сидела в первых рядах и аплодировала певице. Года через два ее не стало.

Я все время убегаю во времени вперед, хотя надо вернуться назад.

По просьбе моей ленинградской тети Валерия Даниловна поговорила с женщиной, которая по субботам приходила к ней помогать в уборке, чтобы та сдала мне угол. Сделка состоялась, и в последний год учебы я перебралась жить на Нижнюю Красносельскую улицу в дом № 30. Валерия Даниловна жила рядом на Ольховской. Опять же коммунальная комната, бедно обставленная. Угол я сняла за 15 рублей в месяц. Новая моя хозяйка была молодой, лет тридцати, изможденной женщиной с двумя маленькими детьми, бледными и тихими. Муж ее работал таксистом, но его посадили в тюрьму за то, что он сбил прохожего. Договорились, что пока мужа нет, я поживу у нее. Так и случилось. Когда муж вернулся, я уже закончила учебу, но проблема прописки так и оставалась неразрешенной. Распределение на работу я получила, но без жилья. Круг замкнулся. Что было делать? Но молодость беспечна. Я решила добиваться любой ценой перераспределения на работу в Ленинград. Мне казалось, что в Ленинграде начнется новая для меня жизнь. Там живет моя тетя с мужем, они артисты — известная балетная пара. Почему я решила, что они будут мне рады? Все оказалось наоборот. Тетя Аля с мужем получили комнату в пятикомнатной коммунальной квартире — 14 квадратных метров, и еще там жила моя сестра с ними, и тете было всего тридцать три года. Господи, лучше не вспоминать. И она не звала меня к себе.

Каждый о себе. Так и я. Хочу в Ленинград — в Москве мне плохо. Мне казалось, безо всякого на то основания, что в Ленинграде мне будет лучше, у меня начнется новая жизнь. (Какая?) Но, конечно, это все оттого, что у меня не было своего жилья и... мозгов.

Недолго думая, я поехала в Главполиграфиздат, который находился на Ленинском проспекте у Выставочного переулка, и без лишних хлопот доброжелательный пожилой чиновник выдал мне направление в ленинградскую типографию № 4 им. Евгении Соколовой. Положение у меня было безвыходное, в Москве жить негде, но по молодости мне казалось, что если я приеду в Ленинград, то

все будет по-другому. До меня никому не было дела, сама же я витала где-то в облаках. Я была счастлива. Но почему-то мне ни проездных, ни подъемных не выдали. Денег не было. На что ехать? Дяде я даже боялась заикнуться о деньгах. Ему я была глубоко безразлична, он был только рад тому, что я уезжаю, и, по его любимому выражению, всегда хотел, чтобы я «катилась ко всем чертям». Вот я и покатилась. Но сначала надо было достать деньги на проезд до Ленинграда. Занять не у кого. И я в отчаянии обратилась к новообретенной подруге Гале, с которой вместе сидела за одной партой в школе рабочей молодежи. Галя попросила свою маму одолжить мне деньги. Ее мама, тетя Поля, сама зарабатывала гроши, работая прачкой, но отдала мне последние, с трудом скопленные на «черный день», целые 100 рублей. Зарабатывала она в месяц 50—60 рублей. Получив первую зарплату в Ленинграде, я тут же выслала ей свой долг. И помню об этом всю жизнь.