ШТРИХИ К ПОРТРЕТУ

АРКАДИЯ ЧИЖОВА

 

Покидая Кадетский плац, уходя с последнего собрания, мы вышли на проспект Революции, в то время, в те годы, довольно просторный, а порой и пустынный. Аркадий спешил на свидание. Марину Вихареву он тогда уже позабыл и полюбил другую. Я новую чижовскую девушку не видел. Знал только, что фамилия ее — Зайцева, что она совсем недавно принята в КПМ в группе Рудницкого.

К счастью, Чижов не знал об этом. Он и не собирался вовлекать подружку в КПМ. Девушка тем более боялась сообщить ему такую тайну. Клятву давала. А наказание в предарестные дни за нарушение клятвы полагалось одно — смертная казнь! Галя Зайцева, конечно не знала, что дни предарестные. Ей просто сказали, что наказание —одно.

Здесь судьба распорядилась счастливо. Аркаша продал на следствии всех, кого знал, и всех, кого не знал. Но что и его собственная невеста тоже является членом КПМ, он, к счастью, не ведал. И Галя Зайцева благодаря этому обстоятельству и твердости Славы Рудницкого не угодила за решетку и не смогла, согласно статье 206-й тогдашнего Уголовно-процессуального кодекса РСФСР, ознакомиться с материалами одиннадцатитомного дела КПМ, не смогла прочитать отвратительные показания своего нареченного о Марине Вихаревой.

Даже сейчас, спустя почти сорок лет, страшно представить, что юноша, мужчина мог так мерзко говорить о своей возлюбленной. А каково было читать это самой Марине!..

Аркадий давал, говоря современным языком, сексуальные характеристики всем девушкам, с которыми был близок. Он опустился до того, что рассказал следователю, как учил заниматься онанизмом своего товарища, своего друга детства N. При чтении фиолетовых записей показаний А. Чижова в протоколах допросов эти строки наливались кровью. Ну, запугали, ну, обещали свободу. Ну, завалил группы Н. Стародубцева, И. Широкожухова и И. Подмолодина (всего около 15 человек). Но об этом, об этом-то зачем было говорить?! Ведь есть предел даже в предательстве, даже у палача есть своя философия, свои нормы поведения. Об этом-то зачем?! Следователи гоготали и записывали в казенные листы все новые и новые подробности. У нас же, читавших эти показания, возникало неудержимое желание как можно скорее встретить Чижова, чтобы убить его.

Но я отвлекся. Аресты еще не начались. Как листки, как листи-

 

ки, как листочки клена-календаря, медленно отлетали наши последние прекрасные вольные дни.

Вспоминая эти пустые (да, они уже были «пустые» — все валилось из рук) предарестные календарные дни, поделюсь тоже не очень веселой, но необходимой информациеи.Чижов был подл изначально — в том смысле, что искренне считал подлость и преступление нормами человеческого бытия. Это стало ясно, когда летом 49-го года он вдруг сказал о своем отце:— Ты думаешь, это легкая служба?! О, нет! Даже врага — власовца или полицая — вовсе не так-то легко было расстрелять. Или, скажем, врагов народа в тридцать седьмом. Ведь приходилось порой — в этом была жестокая, но неизбежная необходимость — стрелять в затылок из нагана не только взрослым, но и почти детям!..

Я был потрясен! Мы шли в этот момент по улице Карла Маркса мимо шелестящих кленов (да, это было летом 49-го года). Кто-то из наших знакомых только что сфотографировал нас на память вдвоем на этой улице, фотография сохранилась. Возможно, на ней есть дата.

Чижовскими откровениями я сразу же, в этот же день, поделился с Борисом и Юрием. Мы и раньше знали, что отец Аркадия, Иван Федорович Чижов, до ухода на пенсию, работал в МТБ, и это нас не только не пугало, но даже в некоторых отношениях устраивало, ибо дети работников подобных организаций реже попадали под подозрение. Но мы не знали, кем работал И. Ф. Чижов. А он в 30-е годы работал исполнителем, то есть исполнителем смертных приговоров. Раньше в России у этой должности существовало вполне определенное и официальное название: палач. Позже появилось слово более скромное и даже отчасти загадочное. 476 смертных приговоров лично привел в исполнение И. Ф. Чижов (со слов его сына).

И оказывается, Аркадий сочувствовал отцу-палачу, оправдывал его!

— Да,— сказал в тот теплый летний вечер Борис Батуев.— О чем же ты думал, товарищ начальник особого отдела КПМ Юрий Киселев, когда проверял благонадежность Чижова?

— Хрен же его знал, Боря! Замочить его сейчас — смерти подобно...

— Да, ты прав, Кисельман. Все мы виноваты. Он нам очень может нагадить на следствии. Оборвать его связи вряд ли удастся: он многих знает в лицо. Надеяться остается, и только.

— На кого?

— На Бога,—сказал я.

— Да, окромя Бога у нас, братцы, сейчас никаких союзничков

 

 

нет!.. Эх! Шлепнул бы я сейчас Аркашу! — И Борис поднял свой «вальтер».

Борис любил стрелять в Репном по недозрелым арбузам. Мы по очереди стреляли. Один подбрасывал или подкидывал арбуз наискось, другой стрелял влет. От пули нагана арбуз в воздухе не страдал даже при хорошем попадании и, подбитый, пронзенный пулей, плюхался в воду реки Усманки. При попадании же тупой пули «вальтера» (патрон такой же, как у парабеллума) арбуз как бы взрывался в воздухе. Это была забава.

Аркадий Чижов с его «поэтической» душой и неожиданно открывшейся симпатией к отцу-палачу обернулся вдруг непреодолимой опасностью. И сразу вдруг припомнилось, что на фронте Иван Федорович не был, что во время войны и позже был начальником лагеря военнопленных.

И до сих пор еще родители наши вспоминают, как приходил И. Ф. Чижов к Внутренней тюрьме Воронежского областного Управления МТБ с передачей для сына, для Аркадия. У него принимали передачи без очереди, а у многих наших родителей (в том числе и у моих) не брали вовсе: передача запрещена. Следующий!

А в народе, в очереди, люди шикали:

— Пошел, палач проклятый! Сколько он душ загубил.

Я уже писал о том, что А. Чижов был автором слов второго нашего партийного гимна. Помню только начальную строфу:

 

Эпоха горн к губам своим подносит,

Чтоб зори счастья протрубить, мой брат!

И над страной — широк, победоносен —

Летит серебряного голоса раскат!..

 

И эпоха действительно поднесла горн к своим губам. Случилось это 17 сентября 1949 года ровно в 15 часов 00 минут.

Борис Батуев был абсолютно прав в своих логических предположениях. Сейчас, с высокой горы времени, все удивительно ясно видно. Наши противники действительно очень мало о нас знали. Синим огнем горели только Борис, я и Кисель. Акивирон и группа Мышкова ничего уже не могли дать контрразведке. И поэтому было принято решение вместе с нами, в один день и час, взять все наше окружение —по самым разным параметрам.

Ребят, взятых на всякий случай, бывших соклассников, сокурсников, соседей, приятелей, с 17 до 22 сентября постепенно отпускали, когда убеждались, что тянут пустышку. Ведь 17 сентября 1949 года в 15.00 в Воронеже и Воронежской области по делу КПМ было арестовано... 75 человек!

 

Каждого брали двое. Оперативников не хватало. Были переброшены на помощь воронежским коллегам контрразведчики из Орла и Курска. Такого размаха мы не ожидали. А расчет был прост: среди семидесяти пяти человек один подонок или трус всегда найдется.

Чижов, например, как и полагал Борис, не был известен как член КПМ, не говоря уже о его высокой должности. Его взяли как одного из примерно десятка моих литературных знакомых и товарищей. На всякий случай, авось повезет. И если бы у Аркадия хватило ума и мужества не расколоться, он получил бы минимальный срок и сохранил бы на воле примерно 13-15 членов КПМ. Ведь сказал же Борис Чижову на последнем совещании:

— Аркадий! Они о тебе ничего не знают! Продержись неделю-две, и тебя отпустят! А если осудят, то на минимальный срок. Чем нас меньше возьмут, тем меньше дадут!

Ах, Аркаша, Аркаша!

С высокой горы времени отчетливо видна сейчас зловещая фигура В. Акивирона. При первой же опасности (предательство А. Мышкова, который передал наш журнал «куда следует») В. Акивирои оклеветал и предал нас. Спасая свою шкуру, он вступил в контакт с бериевскими органами МТБ. Возможно, он написал письмо, которое ему велели написать. Есть и иная, более вероятная версия: Валентин Акивирон по собственной инициативе написал «Открытое письмо членам КПМ». Чрезвычайно умный и даже талантливый человек, он, узнав о последовавших одно за другим событиях: пропаже журнала у А. Мышкова, вызове Ю. Киселева в Управление МТБ и начале слежки за КПМ, мгновенно связал эти три факта в один узел и «вычислил»: исчезнувший журнал попал в органы МТБ. Надо спасаться. Спастись первопредательством уже нельзя. Это сделал А. Мышков. И Акивирон действует в открытую — пишет грязное, клеветническое письмо, называя КПМ фашистской, антисоветской организацией. Письмо его абсурдно. Но этот абсурд не случаен. Прикрываясь явной и дикой клеветой, он хочет отделить себя от КПМ.

На первых, начальных допросах нам совали письмо В. Акивирона со словами:

— Один среди вас честный советский человек нашелся!.. Так избежал В. Акивирон почти неизбежного ареста и суда. Конечно, его, несомненно, вежливо расспрашивали о подробностях дела КПМ, но я полагаю, что, ссылаясь на очень долгую болезнь и практическую оторванность от КПМ, он расчетливо назвал только три имени: Б. Батуева, Ю. Киселева и мое. Он не

 

 

выдал никаких конкретных сведений о КПМ, ибо понимал: чем больше он скажет правды о КПМ, тем крепче сам увязнет в этом деле.

В 60-м или 61-м году месяца два подряд мы еженедельно, во время его ночных дежурств, беседовали с Акивироном о деле КПМ. И как он ни пытался, он все-таки не смог разубедить меня в том, что стал предателем сознательно. Это было в туберкулезной больнице. У меня разваливалось правое легкое. Он работал рентгенологом...

Если бы это было не так, он, несомненно, был бы осужден вместе с нами. Ведь даже А. Чижов, принесший следствию несоизмеримо большую пользу, чем Акивирон, был осужден жестоко и вероломно — одинаково со всеми руководителями — на десять лет. Вот тезисы, вот логика, которой Валентин Акивирон не смог опровергнуть во время наших ночных бесед в туберкулезной больнице.

Меня взяли на квартире Аркадия Чижова. Мы вместе пришли к нему из ВГУ по каким-то литературным делам. Была великолепная погода, едва уловимое дыхание осени...

Зашли ненадолго — за каким-то журналом. Звонок в дверь. Аркаша пошел открывать, но почему-то не возвратился. Потом — испуганное и возмущенное лицо Ивана Федоровича — и незнакомые люди. Два наведенных на меня пистолета:

—Ни с места! Не шевелиться! Будем стрелять!

Быстро, проворно ощупали всего (нет ли оружия) — все, как у майора Пронина! Но мой «вальтер», хорошо смазанный и завернутый в тряпку, с запасной обоймой, мирно покоился под досками и сухим песком на чердаке дома № 32 по Студенческой улице...

Отец Аркадия продолжал возмущаться:

— Товарищи! Объясните, в чем дело! Это какое-то недоразумение. Я сам майор МТБ...

— Батя! Не мешай! — строго сказал один из молодых людей.

Вышли из подъезда. Все спокойно, тихо. На улице пусто. Со стороны поглядеть: идут куда-то три товарища — двое постарше, один помоложе.

Да... Ходили они за нами, видно, уже давно: двое за Аркадием, двое за мной. У ВГУ, где мы с Аркадием встретились, встретились и они — моя пара и его пара. Пошли за нами обоими уже вчетвером. А когда наступило время — 15.00 — позвонили.

Идти было близко — всего метров двести: жилой дом работников МТБ был рядом с внушительным зданием Управления МТБ.

Ах, Чижов, Чижов! Как много горя ты нам принес! Когда я прочитал начало чижовского тома показаний, то, вернувшись в

 

карцер (я сидел там за перестукивание), я крупно нацарапал на белой стене булавкой:

 

Не видел свет презренней б…ди,

Чем наш поэт

Чижов Аркадий!

 

И еще:

 

Смерть предателю!

Да здравствует КПМ!

Борьба и победа!

 

Все эти мои надписи были заботливо сфотографированы и приобщены к делу.

Нас били, лишали передач, лишали сна (это была самая страшная пытка). Допрашивали днем и ночью. Придешь в камеру утром, едва уснешь — голос надзирателя:

— Подъем! Поднимайтесь!..

Спать днем — ни лежа в кровати, ни сидя на табуретке — не разрешалось. Через каждые две-три минуты открывали волчок (зрачок) на железной двери, и надзиратель орал, открыв форточку:

— Не спать!..

И так много суток подряд.

Чижов же, по словам его сокамерников, да и по собственным его словам, жил во Внутренней тюрьме роскошно. Спал и лежал на кровати, когда хотел. Имел свидания с отцом и матерью. (Мать его, Лидия Николаевна,—тихая русская женщина, умерла, не дождавшись сына.) Принимались любые продуктовые передачи, даже вино к праздникам.

Нас били и мучили, а Чижов, лежа на кровати и куря сигарету, вспоминал все, что сам знал и что ему велели припомнить. Все мельчайшие детали наших отрицательных суждений о Сталине Аркаша припоминал. Вспоминал и «антисоветские» разговоры людей, не бывших членами КПМ. Так, он вспомнил, что, возвращаясь в 1949 году из Москвы (он ездил поступать в Литературный институт имени А. М. Горького, но по творческому конкурсу не прошел), он случайно услыхал, как какой-то инженер важного воронежского завода хвалил американские станки. Ни фамилии его, ни имени Аркадий, естественно, не знал, но он запомнил день, когда возвращался из Москвы. Инженера долго искали на воронежских заводах по дате возвращения из командировки. Предъявляли фотографии Чижову. По одной из них Аркадий опознал этого человека. Тот получил десять лет за восхваление западной техники.

 

Очень многих людей посадил Чижов — и из КПМ, и других. Перестукиваться в тюрьме (не по азбуке Морзе, а по особым трем схемам) мы научились виртуозно. Больше других пользовались моей схемой, которую я сам изобрел. Она, как почти все азбуки для перестукивания, была построена на порядке букв алфавита. Позже я расскажу об этом способе перестукиваться подробнее.

Однажды меня (это бывало часто) перебросили из одной камеры-одиночки в другую. Я постучал в обе стены. Из-за одной ответили. Вот какая у нас получилась беседа:

— Кто? —это постучал я.

— Чижов.

— Б..дь!

— Не понимаю.

— Мерзавец!

— Суд, срок, свобода.

— Предатель!

— С кем говорю?

— Раевский.

Забегая вперед, скажу, что, когда умерла мать А. Чижова, Лидия Николаевна (или еще раньше), жить к Чижовым перебралась невеста Аркадия Чижова Галина Зайцева. Когда же вскоре после возвращения Аркадия умер от рака И. Ф. Чижов, в трехкомнатную квартиру Чижовых подселили работника Воронежского УКГБ Ивана Степановича. Три комнаты на двоих по тем временам было много. И вот тогда, в 55-м году, Чижов как-то сказал мне, Борису и Юрию Киселеву:

— Я случайно попал в архив к нашему делу.

— Ну и что?

— Многие страницы с моими показаниями, теми, которые были из меня выбиты, они, сволочи, вырвали. Видимо, перед переследствием. Видно,боялись.

Это сообщение Чижова, конечно, и удивило, и покоробило нас. Не могли наши мучители ничего вырвать в архиве, ибо были смещены, во всяком случае, отстранены от дел в день ареста Л. П. Берии. Вырвал листы, конечно же, сам Аркадий. Это сразу напрашивалось на ум.

Покоробили нас слова о том, что показания были будто бы «выбиты» из Чижова. Никто из него ничего не выбивал. Это он уже начал вырабатывать легенду в оправдание своего предательства. Однако в то время нам было не до выяснения отношений и личных споров. Мы были тогда — после переследствия 1953-1954 годов — всего лишь амнистированы. Впереди была долгая и труд-

 

ная борьба за реабилитацию. И мы были, как говорится, в одной упряжке, ибо слова «обожествление Сталина», или, как писали в протоколах следователи, «клеветнические измышления в адрес Вождя», были еще в ту пору преступлением.

Поэтому мы лишь промолчали, презирая в душе предателя, ибо его лживая версия о том, что из него «выбили» признания, была важнее для общего дела, чем если б он признал искренность своих показаний. Эта вынужденная молчаливая уступка предателю почти забылась после реабилитации.

Но где-то в середине 60-х годов Борис рассказал мне. Киселю, Рудницкому, еще кому-то из друзей следующее. В связи с заявлениями наших мучителей Литкенса, Прижбытко, Белкова, Харьковского и других о восстановлении их в партии (их, естественно, не восстановили) в Воронежском обкоме КПСС перелистали наше дело и обратили внимание на то, что из тома показаний А. Чижова (300 листов) около половины вырвано. Кто и когда изъял эти листы? Как проникли в архив, строго секретный?

И вот 31 мая 1971 года все вдруг открылось. Случайная встреча в Крыму с четой Чижовых. На набережной, напротив столовой дома творчества «Коктебель», я в присутствии моей жены Ирины и Хамила Икрамова завел с Аркадием разговор.

— Слушай, Аркаша, а наше следственное дело хранится где — в Москве или Воронеже?

— В Воронеже. И первое дело, и дело о переследствии. Все аккуратно сохраняется.

— А возможен ли доступ к нему?

— Не знаю. Наверное, нет. Но я в пятьдесят пятом году наше дело видел. Все сохранилось: фотографии, протоколы...

— А как тебе это у далось?

— Мой сосед по квартире Иван Степанович — ты ж его помнишь, он жил в нашей квартире, в третьей комнате, пока его не отселили от нас,— работал тогда в комиссии по пересмотру старых дел, еще тридцать седьмого года и так далее. Интересно было посмотреть эти старые дела. Иван Степанович по-соседски мне это и устроил. Я смотрел, читал и наше дело. Показания нашел... Борька первым начал было раскалываться, потом пошел на попятную...

— Но позволь... На последнем совещании так и было договорено, что и я, и Борис, и Юрка Киселев — все мы скажем сразу, что КПМ была и что было в ней всего четыре человека да группа Мышкова. И больше ни слова. Он так и поступил. И я, и Кисель.

— Не знаю... не помню... Там были еще показания Володыси Радкевича о том, как ты в портрет Сталина из нагана...

 

— Скажи, а можно было изъять, вырвать часть листов? Здесь Чижов вздрогнул и потемнел лицом. Поспешно, испуганно заговорил.

— Нет! Нет! Куда там! Такой надзор!..

Но — увы! — и он, и я, и все другие всё прекрасно поняли.

Человек неглупый и образованный, Чижов боялся Истории, он понимал — ведь потомки прочтут, на папках было написано «Хранить вечно». Конечно же, он сам тогда изъял и уничтожил свои самые пакостные показания. Но он просчитался, опытный исследователь-историк все равно эти следы найдет, восстановит по показаниям других членов КПМ, по протоколам очных ставок в других томах дела.

А теперь предоставим слово Борису Батуеву. Вот как он описывает свою первую очную ставку с А. Чижовым в своем дневнике. (Борис, всю жизнь готовясь написать документальную книгу о КПМ, делал предварительные наброски, где писал порою о себе в третьем лице). Текст, написанный рукой Бориса, переписываю без купюр.

«В дверь кабинета постучали.

— Войдите.

Сопровождаемый надзирателем, грузным и глупым старшиной Пилявским, в комнату входит Чижов. Он стал еще бледнее, и до этого острый большой нос еще больше заострился, а лысая голова делала его похожим на сову.

«Расскажите, Чижов, где и когда Батуев говорил то, о чем вы показали следствию?»

Чижов испугался, вздрогнул, потом, пересилив себя, улыбнулся какой-то скверной, подлой улыбкой и хихикнул:

«Ну что там, ты ведь помнишь, Борис, говорил мне о бюрократизме в партийных органах, и что колхозники задавлены налогами, и что ты слушал с Киселевым «Голос Америки»?».

Глаза Бориса блестели гневом, и, как бы желая остановить потекший вдруг поток лжи, он махнул в сторону Чижова несколько раз рукой.

«Последнее — неправда. Врешь ты, Чижов, что я тебе рассказывал содержание этой передачи».

«Прекратить разговоры,—оборвал следователь.—И —увести Чижова. Ну,— начал он,— теперь ты признаешь?!»

«Нет, последнее не признаю...»

А вот еще более интересный документ, следующий в тетради Б. Батуева непосредственно после приведенного выше описания очной ставки с А. Чижовым. Он называется «Судьба предателя». Эпиграфы помещены выше заголовка. Цитирую дословно:

 

«Как у Л. Толстого к Анне Карен(иной)».

«Мне отмщенье, и аз воздам.»

А может быть, и не так?!

 

Судьба предателя

 

Рос сентиментальным, глуповато-восторженным. Природа должна была дать ему то, чего не хватало его предкам,— лирики сентимент¹. Отец его делал революцию сначала сознательно, затем оброс мхом непротивления и хуже — перестал осознавать то, что делал. Сменял клинок честного воина на пистолет карателя. Расстреливал, будучи комендантом Управления², оклеветанных честных людей в Шиловском лесу³. Сын рос в среде раздвоенности и двуличия. Это сделало из него на словах революционера фразы и предателя по натуре. Это не могло пройти бесследно. Судьба. Случайно А. стал на путь революционера, но не по убеждению, а в силу сложившихся обстоятельств и скорее в силу дружественных связей. Роковой 49-й. Удар для его отца, это кровь за кровь. Символично. Сын попал в категорию людей, которых его отец пускал в расход. У отца в душе раздвоенность, смятение. Он знал, чем это грозит единственному сыну. И, не смея оторваться от этой среды, он откидывал то новое, что ему открылось, сбивал и сына с правильного пути — сделав его в конце концов предателем. Сына одолели страх, раздвоенность и привязанность к той среде, в которой он вырос,— он понял, что здесь спасение, хотя бы частичное — предательство своих товарищей. И он стал на путь циничного и подлого предательства, выдавая его за чистосердечность и раскаяние. Случай на очной ставке — шедевр, недосягаемый по наглости и чудовищности. Сыну простили его товарищи и даровали жизнь⁴, но для себя он не обрел спокойствия — ни раскаяния полным письмом, ни попыткой представить отца своего человеком, вставшим на путь сопротивления темным силам МТБ.

На следствии А. с чудовищным цинизмом рассказывал хохочущим следователям, циникам и растленным, свои любовные похождения с М. В.»