КЛАДБИЩЕ В БУТУГЫЧАГЕ

 

Я — последний поэт сталинской Колымы. Если я не расскажу — никто уже не расскажет. Если я не напишу — никто уже не напишет.

Я с самого детства, лишь закрою глаза и прижму пальцами веки — вижу два небольших золотых озерца или самородка. Слева совсем маленькое, справа — раза в полтора-два больше. Что

 

это? Не знаю. Предсказание и знак Колымы? Знак Бутугычага? Но на Бутугычаге добывали не золото, а уран.

Кто опишет после моей смерти кладбище в Бутугычаге?

Кладбище это — вечный мавзолей, созданный природой и людьми. И никак его не разрушить.

Сжечь нельзя — гореть нечему. Как сказано в «Энциклопедии географических названий» о верхних отрогах хребта Черского, это горная страна, переходящая в горную тундру и заполярную каменистую пустыню. Вот там оно и расположено, это кладбище. А бедный лес — он гораздо ниже, в долинах и распадках,— был почти начисто сведен еще в 30-х годах. А там лиственница полутораметровой высоты и толщины у пня такой, что пальцами можно обхватить, растет около ста лет.

И вывезти это кладбище нельзя — египетская работа, и дорог нет, и высота над уровнем моря около 3000 метров.

Широкая, покатая седловина между сопками, левее Центрального лагпункта. Там и находится кладбище (или, как его часто называли, Аммоналовка — в той стороне был когда-то аммональный склад). Неровное плоскогорье. И все оно покрыто аккуратными, ровными, насколько позволяет рельеф местности, рядами едва заметных продолговатых каменных бугорков. И над каждым бугорком, на крепком, довольно большом деревянном колышке — обязательная жестяная табличка с выбитым дырчатым номером. И если поблизости хорошо заметны могильные возвышения (порою и даже часто это просто деревянные гробы, поставленные на чуть-чуть расчищенную каменистую осыпь и обложенные камнями; верхняя крышка гроба часто полностью или частично видна), то далее они сливаются с синевато-серыми камнями, и уже не видны таблички, и лишь кое-где колышки.

И лежат на этом номерном кладбище многие мученики. Сколько их? Никто не считал.

Природа создала идеальные условия для, можно сказать, вечного сохранения и тел, и могил. Там, где гробы случайно повреждены, видно, что тела погибших высохли, задубели на почти постоянном сухом морозе. (Зимою температура держится здесь ниже 70 градусов по два с половиною — три месяца). Лето очень короткое и тоже сухое и холодное. Сохранность трупов такая, что позволяет различить черты лица. Я это видел сам, когда был там. Об этом же говорят в письмах знакомые магаданские поэты, краеведы, геологи, журналисты. По номерам на табличках можно в соответствующих архивах легко найти личные дела погребенных, узнать их имена.

Работа в любой шахте вредна. А в мокрых или пыльных рудни-

 

ках при плохом питании — тем более. Особенно ручная откатка руды вагонетками из-под блоков по штрекам. Если штрек мокрый, то невыносимо влажно. И не помогают ни резиновая роба, ни резиновые сапоги. Едкий туман стоит в штреке, видимость плохая, с бревен крепления капает, а порой и струится вода. Вода плещется и на путях под ногами. В сухом штреке — мелкая, как пудра, удушающая рудная пыль. Кашель до кровохарканья.

После отпалов, пока потолок штрека еще не закреплен, ясно было видно в граните рудное тело. Сама жила — тонкая, черно-коричневая — в несколько сантиметров, порою даже в палец толщиною, порою и вовсе не заметная. Но по обе стороны жилы на метр-полтора, по-разному — окисленная зона. По цвету — от серо-голубых до ржаво-охристых тонов. Руда и грунт окисленной зоны мягкий, его легко было грузить совковой лопатой со стального листа. А катали мы вагонетку с Володей Филиным (я уже писал об этом). Мы старались избежать штреков, просились в квершлаг. Там тоже пыльно от работы бурильных молотков. И грунт самый твердый и тяжелый —чистый гранит. Но зато —гранит! Чистый!

Чтобы не идти работать в штреки и на блоки (ведь не сам решал, а бригадиры назначали место работы), я отказывался от работы вообще, за что месяцами сидел в холодном БУРе на трехстах граммах хлеба и воде. Я соглашался вместо теплой шахты работать зимою на поверхности. Жестоко обмораживался, попадал в лазарет. Знал, что при работе в штреке неизбежно погибну.

Рудообогатительная фабрика тоже была, что называется, вредным производством. В дробильном цехе та же, но еще более мелкая пыль. И химический, и прессовый цехи, и сушилка (сушильные печи для обогащенной руды) были чрезвычайно опасны едкими вредоносными испарениями и радиацией.

В последнее время мне особенно часто снится Бутугычаг, рудник, рудообогатительная фабрика, сушилка... Большие длинные печи, большие стальные противни.

Работа в сушилке была очень легкая — слегка помешивать кочережками концентрат, высыхающую, прошедшую дробильный, химический и прессовый цехи массу, почти чистую смесь окислов добываемого металла,— пока не высохнет. И рабочая смена всего шесть часов. На эту работу с удовольствием шли молодые западноукраинские парни. (Наверное, потому в этих снах я думаю по-украински). Чем вкалывать 14 часов в мокрой или пыльной шахте, бурить шпуры или надрываться над вагонетками с рудою — почему не пойти в сушилку? Тепло. И кормят лучше. Даже молоко дают.

Я в сушильном цехе был всего однажды — быстро, почти бе-

 

 

гом прошел через цех с прессами, мимо сушильных печей. Мы таскали на первом этаже пеки — выжимки из прессов,— и меня послали наверх узнать, почему случился перебой.

Много лет спустя я был с писательской делегацией на подобной фабрике для обогащения металлической руды. Кажется, вольфрамовой. Многое похоже. Но работают там в специальных респираторах. И вообще — техника безопасности, охрана труда. Естественная логика сталинского времени — зачем смертникам охрана тру да?..¹

Ребята у сушильных печей работали легко и весело — двадцать — тридцать смен по шесть часов. Потом их, здоровых и отдохнувших, отправляли тем не менее в так называемые лечебные бараки. В них собирались со всего Бутугычага доходяги — больные дистрофией, цингой, пеллагрой, гипертонией (от сравнительно большой высоты над уровнем моря), силикозом и бог знает какими еще болезнями.

Смертность в Бутугычаге была очень высокая. В «лечебной» спецзоне (точнее назвать ее предсмертной) люди умирали ежедневно. Равнодушный вахтер сверял номер личного дела с номером уже готовой таблички, трижды прокалывал покойнику грудь специальной стальной пикой, втыкал ее в грязно-гнойный снег возле вахты и выпускал умершего на волю...

...Я проснулся сегодня рано утром в каком-то полусне или полубреду. Жена сказала, что я во сне отвечал на ее вопросы. Мне опять снился Бутугычаг. Там, ниже кладбища, в южных распадках и на южных склонах, еще кое-где растет кедровый стланик и живут бурундуки.

Часто души умерших олицетворяют в образах птиц. Но на Бутугычаге птиц нет. Наверное, души погибших на Бутугычаге в каком-то смысле олицетворяются в бурундуках. И наверное, поэтому эти милые зверьки так прекрасны, печальны, кротки, очень доверчивы и несчастны.

В 1961 году я написал стихотворение «Кладбище в Заполярье». Им я и закончу эту главу.

 

Я видел разные погосты.

Но здесь особая черта:

На склоне сопки — только звезды,

Ни одного креста.

А выше — холмики иные,

Где даже звезд фанерных нет.

Одни дощечки номерные

И просто камни без примет.

 

Лежали там под крепким сводом

Из камня гулкого и льда

Те, кто не дожил до свободы

(Им не положена звезда).

 

...А нас, живых, глухим распадком

К далекой вышке буровой

С утра, согласно разнарядке,

Вел мимо кладбища конвой.

 

Напоминали нам с рассветом

Дощечки черные вдали,

Что есть еще позор

Посмертный

Помимо бед, что мы прошли...

 

Мы били штольню сквозь мерзлоты.

Нам волей был подземный мрак.

А поздно вечером с работы

Опять конвой нас вел в барак...

 

Спускалась ночь на снег погоста,

На склон гранитного бугра.

И тихо зажигала звезды

Там,

Где чернели

Номера...