Шахтерские рассказы

 

Когда работы не было (выбило энергию, сломалась лебедка или просто раньше времени закончили смену), всегда сидели с чифиром либо в избушке-теплушке (если холодно), либо на солнышке (если лето). И любил заходить к нам гормастер Кузьмин. За

 

полтора года вольной жизни к воле он еще не привык, и его тянуло к нам, заключенным.

— Иван Кузьмин, а вы Гаранина помните?

— Ничего себе сказал — помните! Да я его видел, почти как тебя, когда он строй заключенных обходил! И не один — со свитой. Он еще и не приехал, а по телефону дана была весть: может заехать, лично проинспектировать лагерь. Он еще из Магадана не тронулся, а мы в Палатке всем лагерем строем стоим. Все вычищено, выкрашено, желтым песочком посыпано. Начальство бегает, нервничает. Вдруг слух: едет, едет! А ворота лагеря уже настежь открыты. Въезжает он целой колонной — несколько легковых «эмок», несколько грузовиков с охраной. Выходит из первой машины, свита мгновенно — по бокам. И все с маузерами поверх полушубков. Сам в медвежьей шубе. Грозный. Глаза запойные, свинцовые. Начальник нашего лагеря, майор, к нему подбегает, докладывает, голос дрожит: «Товарищ начальник УСВИТЛа НКВД!.. Весь личный состав отдельного лагерного подразделения построен!..» — «Отказчики есть?» — «Есть!» — трепетно отвечает майор. И выводят строй отказчиков, человек двенадцать. «Работать не хотите... в рот?» А маузер уже в руке. Бах! Бах! Бах! Бах!..— всех отказчиков уложил. Кто шевелится — свита достреливает. «А рекордисты, перевыполняющие норму, есть? Ударники?» —«Есть, товарищ начальник УСВИТЛа НКВД!» Радостный, веселый строй ударников. Им-то нечего опасаться. Гаранин со свитой подходит к ним, а маузер в руке все еще держит, уже пустой, без патронов. Не оглядываясь, протягивает свите назад через плечо. Ему подают новый, заряженный, он кладет его в деревянную кобуру, но руки с него не снимает. «Значит, ударнички? Нормы перевыполняете?» — «Да...» — отвечают. А он опять спрашивает: «Враги народа, а нормы перевыполняете. Гм... Враги народа проклятые. Врагов народа надо уничтожать...» Снова — бах, бах, бах, бах!.. Еще с десяток людей лежит в лужах крови. А он, Гаранин, вроде и повеселел, глаза поспокойнее стали... Насытился кровью, стало быть. Начальник лагеря ведет дорогих почетных гостей в столовую — пиром угощать. И радуется, что под пулю не попал. Гаранин и командиров стрелял, когда хотел... Произвол! Произвол страшный был, когда начальником УСВИТЛа был Гаранин. Люди мерли, как мухи¹.

— А что с ним потом случилось?

— И на него маузеры нашлись. Разоблачил его, кажется, Берия

и расстрелял как японского шпиона. А теперь и самого Берия тоже шлепнули.

— Иван Кузьмич! Еще чего-нибудь расскажите, пожалуйста.

— А еще интересный случай был в Сусумане. Там при проходке вечной мерзлоты увидели вдруг в боковой стене ледяное окно, и в нем зеленая, как живая, доисторическая ящерица. Больше метра. Осторожно выпилили глыбу и принесли в барак и оставили в корыте в сушилке. Там очень тепло. Ночью дневальный зашел в сушилку, слышит — плещется что-то в корыте. Ожила ящерица! По полу бегала, весь барак видел. А наутро подохла.

Вот и страшный, и веселенький, но оба удивительные, шахтерские рассказики!

Заканчивая эту главу, не могу не сказать я о своем бригадире на руднике имени Белова, о Володе Каховском. Удивительно интеллигентный человек. Очень хорошо воспитанный и тактичный. Он был помощником прежнего бригадира, но бригадир освободился, и Каховского уговорили стать бригадиром. Он прежде был мозгом бригады, в его власти были непостижимые законы и беззакония составления и закрытия нарядов, определение норм выработки в зависимости от различных условий работы и т. п. Оказалось, что без освободившегося бригадира-горлана бригада существовать может, но без В. Каховского все будут голодными. Володя был западным украинцем, членом ОУН и бойцом УПА. Он работал непосредственно рядом со Степаном Бандерой. Он прекрасно говорил по-немецки, по-английски, по-французски, по-русски, по-польски и на родном языке. Когда я спросил его, откуда он знает в совершенстве немецкий, английский и французский, Володя посмотрел на меня, как на дурака, и сказал:

— Я же говорил вам. Толя, что я окончил Варшавский университет.

Оказывается, выпускники Варшавского университета обязательно и безукоризненно должны были знать эти три языка.

Если бы представить абсолютно фантастическую ситуацию, при которой Степану Бандере удалось бы создать независимое Западно-Украинское государство, то пост министра иностранных дел в правительстве занял бы Володя Каховский.

В декабре 1953 года я поругался с начальником режима из-за наручников. Он решил по лютому морозу гонять меня на работу в штольню в наручниках. Я, как там говорили, начал базлать, и меня посадили в карцер на десять суток.

На третий день прибежал надзиратель:

— Жигулин-Раевский! Быстро с вещами на этап!

Мне подали черный воронок на одного. Было очень холодно.

 

Между двумя дверями сидел солдат с автоматом. Я спросил его: куда? Солдат ответил:

— На материк. В Воронеж.

Боже мой! Святая дева Мария! Я-то думал, что придется прожить еще долго на Колыме, возможно, до конца жизни ("Оттуда возврата уж нету»).

Через несколько часов мы приехали в Бутугычаг на Центральный (надо было вора-попутчика захватить в Магадан). И я снова попал в БУР. Хотя была глухая ночь, мне принесли ужин: большую банку чифира и очередные пятьдесят рублей от бригадира Сгепанюка. Новый нарядчик и бугор Степанюк свято чтили память Купы.

Магаданскую пересылку я просто не узнал. Многие прежние ее строения вышли за зону в город, в том числе монументальное здание столовой. На пересылке я познакомился с князем или графом Кирсановым. В честь знакомства я попросил бесконвойника купить мне бутылку коньяка (пригодились деньги бригадира с Центрального), и мы ее распили с аристократом.

Дней через пять меня в наручниках посадили в самолет ИЛ-12, и мы (я, еще несколько заключенных и два охранника) поднялись в воздух. Мы сидели в задних рядах, остальные места были заняты вольными.

Промелькнул Магадан, замелькали поселки, закрутились снежные, с редкой прозеленью сопки и хребты. Я впервые в жизни летел на самолете.

Сам я никаких жалоб и никаких просьб — о помиловании или пересмотре дела — не писал. В пути меня мучил вопрос — зачем? Какое-то доследование?