ДВА ПОЭТА ИЗ КПМ

Переделкинские посиделки

Я поеду один

К тем заснеженным скалам,

Где когда-то давно

Под конвоем ходил.

Я поеду один,

Чтоб ты снова меня не искала,

На реку Колыму

Я поеду один...

Четверть века прошло,

А природа все та же —

Полутемный распадок

За сопкой кривой.

Лишь чего-то слегка

Не хватает в знакомом пейзаже —

Это там, на горе,

Не стоит часовой...

 

Мы на «ты» уже 25 лет, с 1967-го, когда Анатолий Жигулин работал в «Литгазете», в отделе русской литературы у Юрия Буртина. Но ни разу я не слышала, как поет он свои колымские песни¹ Не боюсь выглядеть сентиментальной, жалостливой, не боюсь: в тот переделкинский вечер я была именно такой — с мокрыми глазами, с комком в горле. Не смогли без плача, молчаливого, бесслезного, и мужчины — закурили, затянулись сразу, а были среди них «бывалые», познавшие цену жизни: и зек, и партизан, и сын «врагов народа», сам чуть не «вражья сила»,— дорогие друзья-инфарктники.

У жигулинских стихов жестокое и мужественное жизненное обеспечение. Жестоким век сказался для очень многих, мужественными сумели быть далеко не все... В конце сороковых провал воронежской нелегальной коммунистической партии молодежи — Жигулин был членом ее бюро,— вознамерившейся противостоять сталинскому всевластию,— и это в атмосфере всеобщего раболепия и страха.— Те, кто читал «Черные камни», помнят, конечно, историю КПМ. Почему «коммунистической»? В предисловии к зарубежным изданиям автор объясняет: «Живя в тиранической, наглухо закрытой стране, мы, 16-17-летние юноши, просто не зна-

ли никакой другой идеологии, кроме марксизма. У нас не было альтернативы. Главная суть, однако, не в названии, а в сопротивлении режиму тоталитарной власти». Организация разгромлена, началась другая жизнь, если это вообще называется жизнью: арест, 11 месяцев ада в сырых подвалах и карцерах воронежской тюрьмы, где на следствии дважды избивали почти насмерть, затем лагеря — Тайшет, Бутугычаг, рудники (теперь уже можно сказать — урановые!), рудообогаптгельная фабрика — страшное, гробовое место. Он и его друзья страдали за дело, за вину.

 

...Здесь были люди

С той виною,

Что стала правдою теперь…

 

А вот и я

В фуражке летней.

Под чей-то плач, под чей-то смех

Иду — худой, двадцатилетний,

И кровью харкаю на снег.

 

Да, это я,

Я помню твердо

И лай собак в рассветный час,

И номер свой, пятьсот четвертый,

И как по снегу гнали нас.

 

И в тюрьме, и в лагерях, и на пересылках Жигулин сочинял стихи. Когда записывать не мог — заучивал, перестукивал в соседние камеры, читал друзьям по несчастью. Стихи — это тоже было дело.

...Моя рука сама потянулась к рюмке, но водка-выручалочка не уводила в даль туманную, не брала, не перешибала обжигающий негромкий голос Жигулина. Граненая бутылка, подаренная одному из присутствующих несколько дней назад в Вермонте (слушали его рассказ о нынешнем житье-бытье автора великого «Архипелага ГУЛАГ», рассматривали привезенные фотографии), склоняла к разговору о трагическом прошлом, о его сегодняшнем эхе. Кто-то вспомнил о письме, которое Жигулин получил от Солженицына еще из Рязани: «...Я вообще отношусь к поэзии XX века настороженно — крикливая, куда-то лезет, хочет как-то изощриться особенно, обязательно поразить и удивить. Но я рад сказать, что все это совершенно не относится к Вам. Ваши стихи сердечно тронули меня, это бывает со мной очень редко. Вы — человек честный, душевный и думающий, и все это очень хорошо передают стихи».

 

Под настроение стали просить Жигулина спеть что-нибудь гулаговское. Чтоб не мешать ему, не сковывать, я тихонько включила диктофон. Пишу сейчас, слушая эту запись.

 

Я помню тот Ванинский порт

И вид парохода угрюмый,

Как шли мы по трапу на борт

В холодные, мрачные трюмы.

На море спускался туман.

Ревела стихия морская.

Лежал впереди Магадан —

Столица Колымского края.

 

Партизан (А.Адамович). «Это народная песня?» Жигулин:

«Никто никогда не называл имя автора, и уже мало кто помнит ее целиком. В «Черных камнях» я привел канонический текст, тот, что чаще всего пели, и получил четырнадцать откликов от, может быть, действительно авторов — не знаю... Они жаловались на искажения, добавления, исправления». Лагерник, офицер флота (Ю.Давыдов): «В лагере я слышал — «Стоял впереди Магадан», а ты поешь удивительно точно, по-морскому — «Лежал впереди Магадан...» А.Жигулин: «Это одна из самых сильных, выразительных тюремно-каторжных песен советской поры. Памятник эпохи, нерукотворный». Репортер (И.Ришина): «Помню, ты рассказывал, что, ожидая реабилитации в воронежской колонии в 1954 году, составил словарь лагерной и блатной фени. Но при освобождении тетради отобрали, решив, что они подходят под параграф, запрещающий «разглашение сведений о местах заключения». Ты говорил, что там были не просто сухие «переводы» слов, но и статьи с примерами из «классики» — чаще всего из лагерных песен, анекдотов, шуток, из разговорной речи. Вот бы восстановить этот фольклор... Жигулин: «Словник я восстановил...»

После паузы приехавший из Вермонта (Ю.Карякин): «А помнишь наизусть свое стихотворение «Памяти друзей»?»

 

Я полностью реабилитирован,

Имею раны и справки.

Две пули в меня попали

На дальней глухой Колыме.

Одна размозжила локоть,

Другая попала в голову

И прочертила по черепу

 

Огненную черту.

Та пуля была спасительной —

Я потерял сознание.

Солдаты решили: мертвый —

И за ноги поволокли.

Три друга мои погибли.

Их положили у вахты,

Чтоб зеки шли и смотрели —

Нельзя бежать с Колымы.

А я, я очнулся в зоне.

А в зоне добить невозможно.

Меня всего лишь избили

Носками кирзовых сапог.

Сломали ребра и зубы.

Били и в пах, и в печень.

Но я, все равно был счастлив —

Я остался живым...

 

Ирина Неустроева, жена поэта: «А знаете, когда он эти стихи написал? Перед публикацией «Черных камней» в «Знамени». Главлит отправил повесть в КГБ — в Москве и в Воронежском управлении восемь месяцев шла проверка фактов по архивным материалам. Восемь месяцев! Вот тогда в тягостном ожидании он и написал зги стихи — о побеге из зоны. Я говорила Бакланову с Лакшиным: «Пока повесть напечатается, он всю ее зарифмует». А у нас, между прочим, хранится деревянный чемоданчик Федора, вместе с которым Толя пытался бежать. Может, помните, он выведен в повести под фамилией Варламов. Сидел за плен — попал раненым во время кровавых боев сорок первого года, бежал оттуда и всю войну был на передовой, дошел не только до Берлина, но и до Порт-Артура. Разведчик, Герой Советского Союза, а в 1946-м дали 25 лет — за измену Родине, за плен. Вот судьба! Толя лишь мне рассказывал, как тяжело он умирал, трое суток мучился, девять ран при побеге получил... В его чемоданчике теперь письма читателей «Черных камней».

Репортер: «Кстати, о письмах и о побеге. В журнале «Молодая гвардия» — двенадцатый номер за 1991 год, но вышел он лишь весной следующего года, — помещено «Открытое письмо А. В. Жигулину» Г.Луткова, и там, кроме всего прочего, снова:

«Из лагеря Вы не бежали... Вы бежали, сломя голову, из КПМ за девять с половиной месяцев до ареста». Но об этом письме стоит, наверно, поговорить отдельно».

 

Кто кончал факультет ненужных вещей

 

— Итак, Лутков повторяет обвинения в «неправде», которые уже звучали в письме его, В.Жихаревой, Л. Сычева и Л.3олотых, опубликованном в «Литературной России» после выхода повести в свет. Тогда же ты дал ответ («Книжное обозрение», № 43, 1989):

«...Мой мнимый выход из КПМ был связан с попыткой создания второго руководящего центра КПМ, на случай ареста первого. Однако обстоятельства показали, что это нереально, и я включился в обычную работу, участвовал и в предпоследнем, и в последнем собрании руководства КПМ. ...Авторы письма начисто отвергают те факты повести, о которых ни знать, ни судить не могут. Стрелял ли А.Жигулин в портрет Сталина, бежал ли из лагеря, был ли у него роман с заключенной немецкой девушкой? Откуда им это знать? Ведь их там не было, со мною рядом!»

Но в молодогвардейском выступлении Г.Луткова имеется и новый мотив. Он утверждает, что один из героев «Черных камней», Николай Стародубцев, прислал ему сочувственную записку перед смертью — под диктовку Николая (рука, мол, уже плохо слушалась) ее написала родная сестра, Евдокия Стародубцева.

— Никогда этого не было и быть не могло. Вот доказательство.

«Дорогой Толя!

Пишет тебе твой друг по жизни, по КПМ Николай Стародубцев. Узнал, что ты в больнице. Узнал, что с тобой случилось из-за гнусной кампании против твоей повести «Черные камни», против всех нас, капээмовцев. Только что прочитал в трех номерах «Молодого коммунара» лживую, пакостную статью некоего Л.Коробкова, где он обливает грязью всех нас живых, оскорбляет светлую память погибших наших друзей по КПМ.

Как я понял, главная задача этой писанины — оправдать, поднять в глазах читателей, сделать героем предателя Геннадия Луткова (А.Чижова по повести) и опорочить чистое дело КПМ. Значит, без Луткова тут не обошлось. Зря ты пожалел Г.Луткова и не назвал подлинное его имя сразу, теперь он снова нас предает. Я думаю, что все должны знать правду об этом человеке, но сейчас самое главное — это твое здоровье. Не волнуйся, не обращай внимания на эту публикацию — это грязная, разнузданная ложь, клевета, за которую они еще ответят.

Очень жаль, что именно в нашем родном городе, в Воронеже, он, Лутков, нашел «высоких» покровителей в обкоме партии и беспринципного писаку Л.Коробкова. Да, видно, и давнишний лутковский покровитель — лауреат Егор Исаев постарался. Лут-

 

ков, как известно, много лет угодничает и подхалимничает перед ним...

Думаю, что и в Воронеже, и в Москве найдется немало честных людей, которые постоят и за тебя, и за нас. У меня с Лутковым были очные ставки, где он выдавал наших товарищей, говорил то, что ему велели следователи, искажал им в угоду цели нашей организации. Из моих групп он выдал больше десяти человек. Где угодно могу это подтвердить. Повесть твоя честная, правдивая, там все правда.

Обнимаю тебя, желаю поскорее выздороветь. Н.Стародубцев. P.S. Где они выкопали такое редкое ископаемое, как Л.Коробков? А цену Генаши мы знаем давно: 30 сребреников. 26.09.88. Москва»

— Письмо Стародубцева вызвало в памяти одну запись, сделанную Юрием Домбровским, который провел «на сталинских курортах» почти четверть века, и не случайно, конечно, его «Факультет ненужных вещей» содержит напряженнейшие размышления о социальных, психологических, личностных параметрах предательства — последней, по его мнению, ступени нравственного падения. «Как забыть,— писал Домбровский,— что бериевская компания, терроризировав одних, развязала самые темные, антисоциальные и даже античеловеческие инстинкты у других, что масса людей, не имеющих гражданского мужества и моральной стойкости... пала жертвами этой компании. Вольно или совсем невольно, спасая иногда самих себя или зарабатывая капитал, они стали клеветниками и лжесвидетелями и теперь уверены, что обратного пути им нет...»

—Посмотри, пожалуйста, этот документ. Он, по-моему —убедительное подтверждение проницательного взгляда Домбровского. Это заявление Луткова на имя Генерального прокурора СССР, написанное им уже в Карагандинском лагере в апреле 1951 года. Заявление многословное. Сначала дифирамбы в адрес советских следственных органов, рассказ об отце-чекисте, далее — слова о вступлении в КПМ. Обрати внимание на то, как Лутков уже не на следствии, а год спустя снова предает своих товарищей, в том числе и Леонида Сычева, который теперь вместе с ним подписывает клеветнические письма.

«...Так я попал в прогнившую антисоветскую трясину, которая меня и засосала. Прикрывая истинные цели и задачи организации, которые носили антисоветский характер, клятвами, патриотическими программами, громкими фразами, Борис Батуев вовлекал советскую молодежь в свою организацию и тем ставил ее на антисоветский путь. Я же был его жертвой. ...«Кто Вас антисоветски

 

настроил?» Я ответил, что вращался в кругу антисоветски настроенных юношей из шайки Батуева. Моими товарищами были Ю.Киселев, В.Рудницкий, А.Жигулин, Л.Сычев — антисоветски настроенные люди. Их разговоры оказывали на меня влияние. Во мне впоследствии появились ростки нездоровых настроений». (Дело № 341013, том 12, стр. 4-6. Архив УМГБ ВО. Доступ свободный).

 

«За одно только я благодарен

советскому лагерю...»

 

В тюрьме за «чистосердечные признания» ему обещали «послабление», и оно было — его не били, не пытали. На вопрос журналистки, приехавшей в Воронеж летом 1988 года, сразу по выходе в свет повести, наделавшей, естественно, много шума: «Во время следствия били?» — Лутков ответил: «Такими сведениями не располагаю». Но следователи и не собирались, естественно, оставлять его на свободе. Он получил, как и другие капээмовцы, 10 лет.

Среди огромного числа произведений о советской каторге, о сталинских репрессиях имя Геннадия Луткова мне ни разу не встретилось ни в прозе, ни в поэзии. Может, я случайно пропустила, или прав Жигулин, когда говорит в «Черных камнях»: «Как тяжело писать. Но писать надо, а то, как сказал кто-то из моих друзей... Чижов напишет. Не напишет он, конечно, ничего». Почему не напишет — боится затронуть тему, боится самого себя? Но если ты поэт, осознанно или бессознательно в твоих стихах непременно проявится, проступит знак неушедшей беды.

Взяла в редакционной библиотеке книжки Г.Луткова — целая стопка, не поленилась, не пожалела времени,— смотрю одну, другую, третью. Добралась уже до 1986 года («Присуха»), но в них ни боли, ни муки, никаких следов тяжкого прошлого, прямо по Самойлову: «Все есть в стихах — и то, и это, но только нет судьбы поэта, судьбы, которой обречен. За что поэтом наречен». Сборник «Подсолнуха сиянье неземное», 1988 год («Черные камни» — тоже 1988 год!) открывает предисловие Егора Исаева: «...Он всегда... в тени как бы своего достоинства и своего, смею сказать, таланта. Таланта — не столько от книги, от слова по имени, но и по существительному...» Стоп. Я только что читала в предыдущей лутковской книжке «Егорову реку»: «Битюг — Егорова река. Егорова, а как иначе? Талант — он что-нибудь да значит, и многое наверняка». Замечательно: Лутков — о таланте Исаева, Исаев — о таланте Луткова. И это еще не все: «он и художник слова, добрый работник нашей российской словесности. Слово его, его стих приглаша-

 

ют вглядеться, войти в себя... Прекрасный поэт!» Лихо. Что ж, знать, в Воронеже появился новый Мандельштам. Если бы...

Ну, ладно, Исаеву нравится Лутков — его дело, вернее, выбор его человеческих привязанностей и художественного вкуса. И хотя «о вкусах спорят», я спорить не хочу, тем более что меня интересует другое — звук, отзвук трагического времени. В этом сборнике, где «стих приглашает вглядеться, войти в себя», я нашла наконец целый раздел — «Мы остаемся сыновьями», со строками о годах тюрьмы и ссылки. Читаю:

 

Тем мартовским утром стонали гудки,

И снега валили тяжелые хлопья,

На шапки, бушлаты, вышки, штыки,

И траурный флаг над бараками хлопал.

 

Он умер... Чье сердце сейчас не болит?

Что будет и с теми, кто там, и с нами?

И плакали ленинцы страшно, навзрыд.

Увенчаны сталинскими номерами.

 

Как ясно я вижу бушлатную рать,

По-детски беспомощную от горя.

Да, нам нелегко это было узнать,

Как трудно узнать было после другое.

 

Не понимаю: как это «нам нелегко»? Действительно, очень многим было тяжело, но тому, кто являлся не просто членом КПМ с ее антисталинской программой, но еще и автором ее гимна,— чего ж ему-то горевать? В «Черных камнях», кстати, о том же рассказано иначе. «Вместе с Иваном мы отпраздновали смерть Сталина (выделено мною.—И.Р.). Уже первое сообщение о болезни всех обрадовало. А когда заиграла траурная музыка, наступила всеобщая, необыкновенная радость. Все обнимали и целовали друг друга, как на Пасху. И на бараках появились флаги. Красные советские флаги, но без траурных лент. Их было много, и они дерзко и весело трепетали на ветру».

Да, хочешь не хочешь, а тайное становится в стихах явным. Как же прочно засело у Луткова в подкорке чисто сталинское:

 

Ноги я изломал ревматизмом и

скользкими лагами,

Знал ознобы болот,

был закускою для комаров.

 

За одно только я благодарен

советскому лагерю,

что во плоти он мне показал

нашей власти

советской врагов.

 

Вот так.

И еще раз я посмотрела, перепроверяя себя, на дату выхода книжки — 1988-й, перестройка, когда увидела «врез» к стихотворению «Улица отца»:

«От центра села Куликова Усманского района Липецкой области берет начало новая улица. На крайнем доме появилась табличка с именем большевика Якова Ильича Луткова»,— сообщала газета «Правда».— Так она названа в честь моего отца, командира продотряда, действиям которого дал высокую оценку Владимир Ильич Ленин...» А стихи, естественно, вровень с «врезом»:

 

Такие в горькие деньки не кисли,

И положиться на тебя могли.

Ты хлеб кулацкий

в самом точном смысле

Умел достать не раз из-под земли.

 

Не случайно тут же в памяти всплыла беседа с Булатом Окуджавой о его автобиографических вещах: «Все сложно. И я не могу... писать с придыханием о своем убитом отце, о его братьях...— говорил он.—Я много думаю обо всем этом... Было, было, к несчастью, никуда не денешься: честные люди, пришедшие в партию с самыми благими порывами и намерениями, становились невольными пособниками массовых убийств. Если даже не громили, не доносили, то обличали публично, морально уничтожали...»

А если громили, если раскулачивали, как предков, может, того же Егора Исаева — и тогда все равно с придыханием, с гордостью, с восхищением? Об отце-палаче? А.Жигулин рассказывал:

«Первым сталинским палачом, с которым я познакомился в 1948-1949 гг. (еще на воле), был майор МТБ в отставке Яков Ильич Лутков, бывший комендант управления МТБ по Воронежской области. Познакомил меня с ним его сын... Геннадий Лутков. Он же и сообщил мне о трудной, нервной работе своего отца: «Ты думаешь, это легкая служба? О, нет!.. Ведь приходилось порой ...стрелять в затылок из нагана не только взрослым, но и почти детям!..» 476 смертных приговоров, по словам его сына, лично привел в исполнение Я. И. Лутков (в моей повести — И. Ф. Чижов)».

 

Признаюсь, если раньше у меня мелькала мысль об интервью с Лутковым, то после чтения его стихотворных откровений необходимость в этом сама собой отпала. Все и так ясно: «Клеймят коммунистов в стране Октября» — это из недавней публикации в «Нашем современнике». Лутков, как те коммунисты в Конституционном суде, что вопреки неоспоримым фактам чудовищной порочности партии пытаются представить ее невинной старой девой, к которой сегодня приходит вторая молодость.

 

Архив КГБ свидетельствует

 

— Когда я слушала потрясающую речь Льва Разгона в Конституционном суде о растлении общества, его расчеловечивании, о бесчисленных жертвах и колоссальной армии палачей, об утрате в стране морального императива, невольно вспоминала твою статью «Жертвы и палачи» в «Литгазете». А были на эту статью какие-нибудь отклики?

— Было много замечательных читательских и писательских писем. В газете «Коммуна» (Воронеж) начальник управления КГБ по Воронежской области А. И. Борисенко сказал о статье в «ЛГ»:

«В основе своей она правдива и, конечно же, представляет общественный интерес. Что можно сказать о поднятых в ней проблемах?

По факту раскопок захоронений жертв массовых репрессий в 30-40-50-е годы в поселке Дубовка органами прокуратуры возбуждено уголовное дело. По запросу облпрокуратуры нами проведена работа по выяснению многих обстоятельств указанных беззаконий и направлен список на 27 бывших сотрудников НКВД принимавших непосредственное участие в приведении приговоров над советскими гражданами. Некоторые из них выехали в разные годы за пределы города Воронежа и области, их розыск ведет прокуратура. Многих уже нет в живых. Среди этих лиц указан и упомянутый в статье Я. И. Лутков. В Воронежской области улиц имени Луткова нет. Что касается улиц с его именем в Липецкой области, то местные власти по завершении прокуратурой возбужденного следственного дела, надо полагать, свое слово скажут. В своей публикации А.Жигулин указывает, что в управлении КГБ по Воронежской области имеются материалы на воронежских писателей Аметистова, Булавина, Волохова, Гусева, Дальнего, Кораблинова, Романова, Сергиенко, Свдельникова, Титова. Проверка показала, что такие дела отсутствуют...»

Здесь я должен поправить генерала. В своей статье я писал не о делах, а о клеветнических показаниях Г-Луткова. Такие показания ГЛуткова на перечисленных и многих других лиц имеются в деле

 

№ 341013, в томе показаний Луткова. Архив УМГБ ВО. Доступ свободный. Кстати, в том его письме Генеральному прокурору СССР, которое я уже цитировал, есть фраза: «...Находясь в состоянии полного отчаяния, решил защищаться... стал давать ложные показания. Какие попало и на кого попало».

Однажды сделавший черное дело, он не может сойти со своей черной дороги. Можно сказать, что он раб греха. Лихорадочно множа свой грех, ГЛутков тешит себя иллюзией, что от многократного повторения его неправда станет правдой. Но это напрасная иллюзия.

 

Вместо послесловия

 

Анна Ахматова в годы первой оттепели говорила: «Теперь арестанты вернутся, и две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили». Но выяснилось, что России три — еще одна и сажала, и сама пострадала. И то, в какую сторону она повернется, к какой России присоединится, тоже определяет наше человеческое возрождение.

P.S. Наша редакционная машинистка, отдавая мне этот материал, воскликнула в сердцах: «Господи, ну сколько же еще будут мучить наветами Жигулина, когда же этому придет конец?! Когда же?»

 

Ирина Ришина