Человек с необычайным чувством правды и справедливости, Владимир Короленко вошел в мой отчий дом задолго до того, как я познакомился с его художественными произведениями.

С малых лет я знаю и хорошо помню «Сорочинскую трагедию», «Бытовое явление», «Черты военного правосудия»... С ясностью, которая представляется мне порой более зримой, чем действительность, я до сих пор вижу деревенский зимний вечер за тронутыми морозом окнами, большую керосиновую лампу с молочно-белым абажуром, низко висящую над столом, — золотистый свет сверху озаряет лица родных, — обоняю запах горящего керосина, слышу мушиное жужжание круглого фитиля — уловить эти звуки может только детское ухо... Так и слились эти зимние вечера, эти звуки и запахи со словами неутомимого защитника Человека, словами, которые медленно, умолкая после каждой фразы и оглядывая слушающих, читает кто-либо из старших.

В детстве рыцаря Правды представляешь себе таким, каким его изображают в сказках и былинах. По Полтавщине рыщет карательная экспедиция палача Филонова, смертная казнь стала бытовым явлением, с варварской кровожадностью военно-полевые суды приговаривают к расстрелу невинных людей. Огромен, непобедим аппарат насилия, эта слепая мощь государства, всесильны служители зла. Но вот появляется Короленко, он не может и не хочет мириться с произволом, и на всю страну раздается его негодующий голос, он называет убийцу — убийцей, насильника — насильником, произвол — произволом, он борется, побеждает.

По существу так же (хоть и иным внешне) представляли себе Короленко и взрослые. С той же четкостью, с какой я с малых лет запомнил гневные слова Владимира Короленко,

в моей памяти на всю жизнь осталось частое восклицание старших:

— Если бы узнал Короленко!

Это относилось к «местным» случаям произвола, бесправия, тупой бессердечности, грубого насилия. Подобных случаев было много — мое детство и юность совпали с детством и юностью века, — и часто мне приходилось слышать это «если бы»...

Годы шли, и облик Короленко в моем представлении изменился. С портретов и фотографий на меня смотрел бородатый человек с пронзительным взглядом глубоких и ясных глаз. Но, заняв место сказочного богатыря, подлинный Владимир Короленко стал мне еще ближе и по-земному понятней. Удивительно соотносилась внешность Короленко как с его публицистикой, так и с художественными произведениями, которые я к тому времени прочел. Это был цельный образ борца и художника. В огромном чужом и по-чужому и враждебно грохочущем заокеанском городе он находился рядом с обездоленным Лозинским; он нашел сердечные слова для слепого музыканта; уставшим и обессиленным он напоминал о том, что в ночной мгле обязательно должны появиться маленькие, но — огоньки, таков мудрый закон жизни. Он не утешал, нет, он утверждал, настаивал, требовал, как настаивал и требовал в своих гражданских выступлениях.

В ту пору я не знал, что Владимир Короленко был еще учителем многих писателей. Прошло еще несколько лет, и двадцатилетним юношей я очутился в уездном городе Полтавской губернии. За два года до этого жизнь впервые со свойственной ей простотой и решительностью схватила меня за шиворот и выбросила на большой шлях. Вместе с сотнями тысяч жителей родной Белоруссии я стал беженцем, прошел великий путь горя и лишений. Последующие годы также были со мной весьма суровы. Короче, к моему двадцатому году мой «жизненный опыт» показался мне большим — до того, что захотелось рассказать о нем человечеству... Я сделал два наброска и отправил их в Полтаву — Владимиру Короленко.

Ах, как пожалел я об этом уже в тот самый миг, когда услышал, как письмо с оглушившим меня шорохом упало в почтовый ящик! Жалел, терзался я и в последующие дни. Я читал и перечитывал черновики и готов был плакать — такими мелкими и беспомощными показались мне мои строки. Как мог, как смел я их отправить, и кому? — Короленко! Быть может, именно в эту минуту, когда меня душит — увы! — запоздалое раскаяние, мои листки в руках Короленко... Что делать, как помочь беде?

Но помочь было невозможно. И в конце концов я утешил себя все тем же «жизненным опытом». «Успокойся, — сказал я себе. — Будет ли Короленко тратить время на чтение твоей ерунды? Нет, конечно».

Прошло шесть дней. Я успокоился и заставил себя забыть о дерзком и необдуманном моем поступке. А на седьмой день в мой адрес прибыло письмо. Я разорвал конверт, глянул на подпись, и на мгновение у меня замерло сердце. Письмо было от Короленко...

Это было сорок с лишним лет тому назад, от моей оплошности, равно как от внимательного и сердечного ответа Владимира Галактионовича, остались слабые воспоминания. Этими-то воспоминаниями я как-то поделился с одним из литературоведов, изучающим архив покойного писателя. Прошло несколько дней, и в «редакторской книге» Короленко мой товарищ-литературовед обнаружил следы этого моего «юношеского греха». В записи от 12 сентября 1918 года Короленко излагает содержание моих рассказцев, дает им оценку... «Пишу автору... — под конец замечает Короленко.

— Предлагаю прислать еще что-нибудь: прочту и, может быть, отошлю на заключение товарищей по «Русскому богатству».

Итак (если отбросить «почтовые дни»), старый и больной Короленко в три дня, напряженно работая над «Историей моего современника», встречаясь по многим и разным делам с полтавчанами, переписываясь со своими корреспондентами, нашел возможным прочесть «пробу пера» неведомого юнца и тут же подробно ответить ему... Как не напомнить этот случай бесчисленным нашим литконсультантам и редакционным работникам, которые месяцами читают рукописи и далеко не всегда отвечают не только начинающим,

но и пожилым и старым писателям! Должен чистосердечно признаться, что, насколько я помню, мои рассказы были весьма слабы. Да, они были весьма слабы и беспомощны. Говорю это отнюдь не из скромности. Тем важнее отметить неутомимую работу Владимира Короленко, его советы и указания. Много позже я читал письма Короленко к работникам литературы, его отзывы о рукописях. Сделаем поправку на время и представим себе эти часто объемистые тетради, написанные от руки, порой и неразборчиво, и начерно. Примем во внимание, что число прочитанных, выправленных, а иногда и заново переписанных от руки Владимиром Галактионовичем рукописей выражается многотысячной цифрой, и тогда мы хоть приблизительно представим себе гигантскую работу Короленко-редактора.

Он все делал со всей неукротимой страстностью, со всей силой ума и большего сердца. Когда-нибудь напишут книгу о деятельности Владимира Короленко в Полтаве и Полтавской губернии, и тогда читатели узнают и еще об одной стороне его многогранной работы. Гражданин страны, он был гражданином своего города, находился в центре его дел и событий. Люди шли и ездили к нему со своими бедами, горестями, двери его квартиры были широко открыты решительно для всех, и за полтора года моей жизни в Полтаве я не видел ни одного человека, которому Короленко отказал бы во внимании...

Вскоре после своего приезда в Полтаву — летом двадцатого года — я увидел Короленко.

Медленной и как бы плывущей походкой шел Владимир Галактионович по солнечной стороне Александровской улицы. Еще до того как увидел писателя, я заметил особое выражение — выражение радости и оживления — на лицах людей, встретивших Короленко. Они уступали ему дорогу, останавливались. Посреди тротуара образовался людской коридор, по коридору, раскланиваясь с неловкостью человека, не любящего почестей, Владимир Галактионович и прошел... Впрочем, можно ли естественное и простое уважение к своему земляку назвать почестью? В жизни мне много раз приходилось наблюдать внимание толпы к знаменитостям... Как это

было не похоже на то, что я видел на Александровской улице летом двадцатого года!

Короленко шел, неумело спеша, чуть согнувшись, — по-стариковски. Ветер шевелил его легкие белые волосы, они поднимались над его головой. Лунными, удивительной ясности и глубины глазами он все с той же неловкостью украдкой смотрел вокруг себя. В жилистой руке — покрытая загаром, коричневая, она четко выделялась на фоне чесучового пиджака — он держал кепку и точно отмахивался ею от ненужного, мешавшего ему внимания...

...Не раз наблюдал я его в запущенном народном саду — сад этот примыкал к Садовой улице, на которой жил Владимир Короленко. И сейчас, когда я пытаюсь восстановить в памяти эти мои давнишние впечатления, я прежде всего вижу его глаза. Они необыкновенны и по лунному цвету, и по доброму и внимательному сиянию. Вот сидит он на окраине сада, недалеко от своего дома. Позади — густо разросшийся сад, впереди, за обрывом — украинская степь. Золотая под лучами солнца, она уходит вдаль, тянется на несколько километров. Далеко видно, в прозрачной дымке горит маленькая луковка сельской церкви. Короленко сидит неподвижно, разбросав руки, ладонями упершись в скамью. Никого нет вблизи. Большая, на широких плечах, голова обнажена, грудь чуть выпячена.

Даже наедине с природой глаза его излучают все то же доброжелательное сияние.

Таким — сидящим в саду, над обрывом — Владимир Галактионович навсегда остался в моей памяти. Из Полтавы я уехал за несколько месяцев до его смерти и, к счастью, не видел его в гробу, с закрытыми глазами...

1960