- 88 -

УБИЙЦЫ

 

1

 

Километров за шестьсот-семьсот от Москвы в купе «столыпинского» вагона ввели двух арестантов. Судя по внешнему виду, их недавно задержали. Несмотря на это, они чувствовали себя легко, свободно. Здоровые, загорелые, полнолицые, они походили друг на друга. Быстро освоившись, они забрались на верхние полки и уже оттуда заговорили со мной.

Давно сидишь, отец? — спросил один. А когда я ответил, оба они одобрительно закивали. Им нравилось, что перед ними — бывалый арестант. Еще больше понравилось, что, начиная с осени пятьдесят третьего года, я из лагеря послал добрый десяток жалоб, из месяца в месяц бомбардировал центр, напоминал о себе, и вот результат: постановление особого совещания, которым я осужден на десять лет, отменено, дело пересматривается, для доследования меня этапируют в Москву.

— Сам жалобы писал?

— И законы все знаешь?

Я сказал, что — да, жалобы свои я писал сам, в законах немножко разбираюсь. Они свесили головы и долго и внимательно, не мигая, разглядывали меня. Сверху блестели их угольные глаза, лица казались пухлыми, как у добродушных ухоженных подростков. Было же им лет по двадцать пять, не больше.

— Скажи, отец, закон, конечно, обратной силы не имеет?

И только я кивнул, как оба они, точно по команде, с таким веселым грохотом скатились вниз, что конвойный подошел к дверной решетке и добрую минуту разглядывал нас троих. Смотрел на молодых арестантов и я. Выражались они простовато, словарь их был беден. Тем более удивила меня книжная формулировка закона, не имеющего

 

- 89 -

«обратной силы», и мне захотелось поговорить с ними более подробно.

— Да, — стал я пояснять, — в принципе, разумеется, закон обратной силы не имеет. Однако суд всегда учитывает обстоятельства...

— Еще чего? Какие обязательства?

— А суду какое дело? Раз не имеет, значит — не имеет. Точка.

Сейчас они смотрели на меня неодобрительно, почти враждебно, точно на пути к ясному закону я по злому умыслу воздвиг высокую стену: неизвестно еще, смогут ли они ее преодолеть? Спокойно и подробно, но так, чтобы они убедились в моих познаниях и опыте, я разъяснил им смысл моей ссылки на обстоятельства. Шаг был правильный, и скоро, перебивая и дополняя друг друга, они стали рассказывать о своем деле. «Сам увидишь, никакого обстоятельства тут нету».

Еще восемь дней тому назад они были «на вольной воле» и жили припеваючи, хорошо, одним словом, жили. Есть у них дружок Вася, мировой парень. Втроем гуляли они за милую душу. Вот они решили прокатиться, и в Саратове сели на пароход. Билеты купили самые дешевые, палубные. Спустились в третий класс, с одним, прямо сказать, идиотом стали играть в двадцать одно, никто его не просил, сам навязался. Вначале друзья — все трое — немного проиграли, потом порядком-таки выиграли. Бросили карты, малость этого идиота угостили пивом, потом распрощались с ним, пошли в буфет, взяли по двести граммов, закуска была неважная — черствые бутерброды. Стояли у стойки, смеялись, думали: еще маленько выпить или хватит? — совсем закуска хреновая, колбаса какая-то зеленая. Вдруг из третьего класса приходит человек, говорит: проигравший нам идиот разоряется, грозится, кричит, будто те, что с ним играли, — «мы, то есть», — часы у него сперли и плюс к тому бумажник его пропал, «и вообще — кричит — они — мы, значит, — жулики». Как остановка — это тот идиот заявляет — так он смотается в водную милицию, чтоб нас задержать. А сейчас он самолично сюда в буфет придет.

— Очень это нас обидело, нельзя сказать, как мы осерчали, — продолжал один из рассказчиков. — Ах, так? И мы

 

- 90 -

спустились в третий класс, по дороге я пожарный топорик выдернул — висел там на стенке противопожарный инструмент, — товарищ мой, за неимением чего, урну схватил — все ж таки она из твердой жести, — одному Васе ничего такого не досталось. Подходим. А идиот сидит свирепый, ногами по полу водит, разоряется. «Вы — кричит — жулики!» — и стакан с пивом бросает Васе в лицо. Тут мы окончательно осерчали, и Вася схватил его за грудки. Главное — что? Главное, смолчи он, и мы бы, может, отошли. А он разоряется и разоряется, красный, понимаешь, шипит. Тут слышим — пароход причаливает к пристани, и идиот начинает рваться, ему, видишь, в водную милицию требуется. Кругом нас народ стал собираться, правда, никто не вмешивается, молчок. Замечаю я: быть беде. И я его совсем легонько пожарным инвентарем тюкнул, ну и товарищ урной — тоже самый пустяк. Он, идиот, и обомлел, стал опускаться, всю скамью окровянил. Спасибо Васе, он кричит: «Давай, ребята, деру» — и первый бросается, а мы за ним. Рванули, как полагается, впереди Вася, за ним мы двое, а народ у выхода еще ничего не знает, народ не сторонится, как бараны все равно. Все ж таки мы прорвались. Порядком отбежали — мы вдвоем в одну сторону, Вася в другую. Видим — мильтоны и вольная всякая сволочь с парохода или, может, местная. Наперерез бегут, сучьи дети, людей — туча, а нас двое. Конечно, схватили. А Вася так и скрылся — это мы потом узнали. И еще мы узнали, что идиот прямо в третьем классе как сидел, так там и помер. Обыскали нас... Ну, чего там? Кроме своих грошей, ничего такого у нас нет.

Недавняя история ожила в памяти арестантов, рассказывали они с увлечением. Окончив, они уставились на меня своими угольными глазами, стали ждать ответного слова.

— Плохо ваше дело, — сказал я. — Известен ли вам новый закон? Я слышал о нем в Свердловске, в пересыльной. По новому закону убийство карается расстрелом.

Мои спутники усмехнулись.

— Так ведь прикончили мы его за два дня до этого! О новом законе и мы в предварилке узнали. Когда, спрашиваем, выпущен указ? Отвечают. А чепуха наша приключилась за два дня до выпуска. А закон — сам знаешь — обратной силы

 

- 91 -

не имеет. Вот тебе и обязательства. Какие тебе, папаша, еще нужны?

Мы долго молчали. Вряд ли ждали они моего ответа. Потом один из них сказал:

— Хоть бы Васю не сцапали!

— Жалко?

— Само собой. Только часов и бумажника этого идиота при нем все равно не найдут, где там! Не такой он парень.

Тогда я сказал:

— А если его все же поймают и он расколется?

Один из рассказчиков возразил:

— Какой ему интерес? Паспорта у нас чистые, а если Вася расколется, они начнут тянуть, дознавать и докопаются, что в прошлом годе вся наша тройка вышла по амнистии.

— Ну, это следствие и так узнает.

— Думаешь?

— Обязательно!

Они ненадолго огорчились — предпочли усомниться в моих словах. «Паспорта у нас ведь чистенькие, по ним ничего не видать, чего им дознаваться?» Потом с тем же обезьяньим проворством, что и спустились, они полезли на верхние полки. Ворочались со спины на бок, с бока на спину, скучно жевали пайковый хлеб.

2

 

Часов в десять вечера (в Москву мы должны были прибыть на рассвете) в купе втиснули тощего старичка в стальных очках. Был он худ, мал, в бумажном костюме, в зеленоватых от ветхости ботинках, цилиндрические стекла сильно увеличивали его глаза. Он сделал несколько шагов, повернулся, прилип к решетке. В одной руке он держал узелок.

— Ничего не видать, — тусклым голосом произнес он. — Отсюда платформы не видать.

Над решеткой горела электрическая лампочка, она была закована в железо — как и наше купе, как и весь вагон. Старичок снял очки, чуть повернулся, положил узелок на скамью, полой пиджака стал вытирать стекла, и я заметил, что лицо его мокрое от слез, даже белые усы отяжелели, повисли.

— А вы что хотели увидеть?

 

- 92 -

— Дочка и зять на платформе, охота их повидать... — Голос его дрогнул, и чуть погодя он добавил: — В последний раз.

— Почему же в последний? — сочувственно сказал я. — Даст Бог, вернетесь.

Он махнул рукой, опустился на скамью.

— Зять обещался... говорит, отпуск выхлопочу, приеду в Москву, найду защитника...

— Вот видите.

Старичок вновь махнул рукой, неловко — кулачком — стал вытирать лицо. Всхлипывал он по-детски.

— Зачем мне защитник? — произнес он после долгого молчания. — Один расход. Парнишку-то ведь я убил...

— Ай да дедуга!

Это воскликнул один из лежащих на верхней полке. Другой поинтересовался:

— Какого числа? До закона или, может, позже?

Старичок не ответил, он вытянул шею, глянул вверх — только сейчас он заметил молодых арестантов.

Несколько секунд мы молчали. Вдруг нас дернуло — ни звонка, ни паровозного рева мы не слышали. Поезд тронулся, и старик, как и прежде, заволновался, вскочил и, точно кланяясь, переваливаясь с ноги на ногу, стал топтаться по узкому и тесному купе. Несколько раз он всхлипнул и, досадуя на себя, из стороны в сторону покачал головой.

— Мне не себя жалко, пожил я, хватит, — сказал он немного погодя. — Мне паренька жалко, ему пятнадцатый годок пошел, и такой он аккуратный, лежит — будто вот поднимется, побежит, только что белый весь.

— А за что ты пацана кокнул? — спросили молодые арестанты.

Обессиленный, тяжело дыша, старик присел. Он был поражен горем и готов был кому угодно рассказывать о своей беде — даже верхним парням, даже конвойному, который остановился у решетки и внимательно слушал.

— Сам я во всем виноват, один я, — заговорил старичок, — живу с дочкой, с зятем, уважают они меня — чего мне еще? Так нет... Приезжают в наш райцентр из областной кооперации — сторожа ищут на летние месяцы. У них сад в нашем

 

- 93 -

райцентре, вот они интересуются, чтоб его охраняли, чтоб ребята туда не лазили. Подумал я... вот подходящая мне работа на два месяца. Пенсия у меня маленькая, и очень мне совестно дочку, зятя объедать. А зарплата сторожу не малая — четыре сотни в месяц. Подброшу, думаю, дочке, зятьку восемь сотен, пускай себе чего-сь справят. Ну и пошел я, и приняли меня...

Он умолк, как бы прислушиваясь к своим словам. Потом дрожащими руками хлопнул себя по карманам кургузого пиджачка, достал пачку дешевых папирос, спички.

— Курите, гражданин, — сказал он, протягивая мне пачку.

— Не курю, спасибо.

— Нас угости, дедуга, — воскликнули верхние пассажиры и свесили руки.

— С этого и беда пошла, — продолжал старик после того, как сделал несколько глубоких затяжек и дым его папиросы поднялся вверх, слился с дымными космами молодых арестантов. — Дали мне ружье, дали патроны — парочку с дробью, остальные все с солью, — ребят пужать. Живу в шалаше — днем спи, сколько тебе угодно, ночью погуливай, постреливай часом, пускай ребята знают, что я на посту, пускай остерегаются. Дочка приходит, еду в горшке приносит и — будто чуяла она — что ни раз, то уговаривает: ты бы, папочка, бросил это дело, еще, замечает, можешь редикулит получить в шалаше, — вот чего она опасалась. А я смеюсь: какой он — редикулит? Мне на свежем воздухе очень даже хорошо...

— Вот, дед, и досмеялся, — донеслось сверху, и оба арестанта захохотали.

Старик помолчал, он курил, руки его дрожали.

— Видите, чего она опасалась, — всхлипнув, сказал он. — А вышло совсем другое... Недели две прошло, стали яблоки поспевать, и ребята — что ни ночь — пробираются. Я, конечно, их пужаю, постреливаю, стрельбы этой очень они боятся. А позавчера — истинно скажу — бес меня попутал... Зрение мое никуда, не тот патрон взял — с дробью. Не целясь — куда мне целиться! — стрельнул и — слышу — закричали. Подбегаю, а ночь ясная, голубая, месяц светит — вижу, лежит паренек, — лицо чистое, белое, ну, думаю, притворился, сейчас вскочит. Стал его ворочать, трясти от страха стал, а он —

 

- 94 -

куды! — холодный. В самый живот угодил — это я потом разглядел...

— Позавчера? Каюк тебе, дед: полный расстрел, без снисхождения, — сказал один из верхних. Другой, свесив голову и поймав мой взгляд, заметил:

— Вот тут, отец, действительно обязательство!

После этого мы долго молчали. Старик сидел, понурившись — тощий, большеглазый, с отвислыми усами.

— Жалеют, — внезапно произнес он. — Дочь, зять — они меня жалеют. Пришли на вокзал, принесли колбасы, французских булок купили, конфет этих, папиросы...

Он умолк — его история, видно, пришла к концу. Сочувственно щелкнув языком и покрутив головой, отошел от решетки конвойный. И тотчас же — едва конвойный скрылся — спрыгнули молодые арестанты. Все дальнейшее произошло в секунду. Они схватили узелок старика и с той же быстротой взмыли кверху. Еще через минуту вниз полетел платок.

— Не обижайся, дед, — свесившись, тихо сказал один из верхних и приложил палец к губам: помалкивай, мол.

Другой невнятно (рот его был набит, он жевал) добавил:

— Такой, видишь, порядок — делиться надо. А то как же!