ПРОРОК

 

— В нашем ковчеге не хватало лишь пророка, — насмешливо, едко сказал Алексей Васильевич, любивший напоминать, что он — тезка народного поэта Кольцова. — Есть у нас власовцы, есть бандеровцы, есть донцы и кубанцы, служившие у Гитлера, есть убийцы, грабители, суки, симулянты, болтуны, полицаи, старосты, педерасты... Имеется, как вызнаете, молодец, раскапывавший могилы, раздевавший покойников. Но вот пророка не было. Однако не унывайте, друзья мои: вот-вот прибудет к нам и пророк...

Мы посмеялись: знали, о чем речь. На Дальнем Севере ликвидировали лагерь, оттуда заключенные небольшими партиями прибывали к нам. Они-то и рассказывали о некоем Трифоне Николаиче, который вот-вот должен приехать. Силу пророчества, как оно и водится, передал ему родитель, а к родителю дар предвидения перешел от деда, от прадеда... Предрекал Трифон Николаич «в самый аккурат», то есть никогда и ни в чем не ошибался. Прислали, к примеру, в лагерь зловредного начальника, тот как хотел измывался над подневольным народом. «Погодите, братики, не очень обижайтесь, — сказал как-то Трифон Николаич. — И месяца не пройдет, как его не станет. А будут его судить, или там штрафовать, или еще чего, — то уж не наша с вами печаль...» И что же? Налетела комиссия, и голубчика этого, душегуба, значит, долой... Недавно совсем Трифон Николаич заявил, что северный лагерь закроют, и лагерь действительно закрыли...

— Какая чепуха, Боже, какая чепуха, — прервав одного из поклонников Трифона Николаича, сказал однажды профессор Бабаян. — Болтаете черт-те что!

Ему возразил не только рассказчик, но и многие поклонники пророка:

 

— Наш Трифон Николаич, дай ему Бог здоровья, не имеет такой привычки.

Наконец, с последней партией прибыл Трифон Николаич, и мы, старожилы, только ахнули и, как говорится, руками развели: ну и пророк! Даже то, что его уважительно называли по имени-отчеству, казалось нам нарочитым, выдуманным. Был он худ, невзрачен, скромен, на редкость молчалив, по-девичьи застенчив, из застенчивости, видно, то и дело щипал свои едва намечавшиеся пшеничные усы. Арестовали его в Молдавии, куда он перебрался незадолго до неурожайного сорок шестого года, дали ему «полную катушку», то есть двадцать пять лет, — вот и все, что мы узнали о нем от новичков. Ну, а пророчества? День шел за днем, пророк молчал. И уж мы про себя решили, что северяне нас разыграли, как дней через двадцать после своего приезда Трифон Николаич заговорил...

Что заставило Трифона Николаича проречь? Не подбили ли его северяне, над которыми кое-кто начал посмеиваться, и пророк решился на этот шаг? Может быть, там, на Севере, он в самом деле кое-что выболтнул, а когда болтовня сбылась, и сам поверил в свою силу? Не вскружили ли ему голову первые недели марта пятьдесят третьего года? Или он и впрямь обладал особой сверхчувствительностью? Уверяли же потом его товарищи, что Трифон Николаич предсказывает лишь после того, как его осеняет! До сих пор я затрудняюсь ответить на эти и подобные вопросы.

Итак, Трифон Николаич вдруг заговорил. Окруженный слушателями, он сидел на скамье возле барака и, по своему обыкновению, опустив глаза, щипая усы, медленно и тихо, как бы самому себе, рассказывал:

— Значит, так... будет вскорости в Кремле происшествие: одного большого начальника не станет... И нам от этого большое облегчение произойдет. Так что — ждите...

Вот как запомнилась мне вся его речь; для тех, кто с опозданием узнал о том, что его осенило, он повторил свое пророчество. А когда у него спросили, какого большого начальника он имеет в виду, так же тихо и задумчиво ответил:

— Срок примерно известен — скоро, и что большой он — тоже известно, а вот кто таков — не заявлено...

 

Он так и сказал: «не заявлено», и случившийся тут тезка Кольцова, когда мы отошли в сторону, в свойственном ему тоне заметил:

— Пророки, как видите, выражаются теперь весьма современно и без туманностей, будто речь идет о самом обыденном. Одно лишь: малость опоздал наш Тимофей Иванович, или — как там его? Предскажи он это в конце февраля... — Он хитро усмехнулся, подмигнул, потом озабоченно добавил:— Вряд ли, однако, следовало ему даже в наше переходное время выступать так откровенно перед многочисленной аудиторией, как бы чего не вышло...

Увы! Пророком на этот раз оказался Алексей Васильевич. О словах Трифона Николаича узнал опер. Узнал и ночью вызвал его.

После марта пятьдесят третьего года секретов в лагере не стало. На следующий день заключенные в лицах передавали беседу опера с молдаванином.

— Спрашивает строго так: «Заключенный Трифон Макушкин, говорил ты насчет происшествий в Кремле?» — «Говорил». — «Признаешься, значит?» — «Полностью, гражданин начальник, признаюсь». — «А знаешь, спрашивает, что тебе полагается за такую провокацию? Дополнительный срок плюс закрытая тюрьма». — «Понятное дело, отвечает наш Трифон Николаич, однако никакой тут провокации нету». — «А по-твоему как? Скоро в Кремле... говорил ты?» — «Не отрекаюсь. Ни сколь не отрекаюсь и полностью признаюсь, и как сказал, так оно и будет... Только вы самую малость должны подождать. А как время чуток минует и ничего такого не случится, не оправдается, значит, тогда действительно дайте мне и новый срок и закрытку»... Ловко? На том и порешили...

Да, на том, как выяснилось, они в самом деле порешили, пророк получил небольшую отсрочку. Отныне объяснение опера с Трифоном Николаичем стало одним из главных лагерных событий. О нем говорили все. Обожатели пророка заметно беспокоились, чуть даже приуныли: а вдруг Трифон Николаич... не то что ошибся, а просчитался, неправильно указал срок? С опером, как известно, шутки плохи, подождет сколько-то и вновь возьмется за беднягу...

 

Все, одним словом, ждали исхода дела — одни с любопытством, посмеиваясь, другие со страхом, третьи хоть и крепились, но тоже нервничали. Долго тянуть, знали мы, опер не будет... И тогда что?

Так в ожидании шли дни, и прошло их целых одиннадцать. А на двенадцатый радио сообщило о всем известном теперь событии: в Москве арестован и предан суду Берия...

Северяне торжествовали, это поистине была их победа. Всем и каждому они задавали одни и те же вопросы: «Ну как? Разве мы не говорили? Разве мог ошибиться наш Трифон Николаич?!»

А сам пророк, сам Трифон Николаич? Как и до сообщения из Москвы, как всегда, он был тих, застенчив, незаметен, по-прежнему ходил опустив глаза. Но теперь эти его застенчивость и простота многим казались значительными, полными тайного смысла, и начальство, когда к нему обращались с неизменным вопросом: скоро ли нас, политиков, распустят? — начальство неизменно отвечало:

— Вы что нас спрашиваете? Мы что знаем? Есть у вас свой ответчик — его и спрашивайте.

Опер, понятно, больше не тревожил пророка. Впрочем, острый на язык Алексей Васильевич уверял, что время от времени опер стал... не вызывать, нет, — приглашать к себе Трифона Николаича... Зачем? Не для допроса, конечно, и совсем не для того, чтобы пугать закрытой тюрьмой. Нет, каждый раз опер приставал к нему, к нашему пророку, с одним и тем же вопросом:

— Ты скажи, не стесняйся. Я тебя как частное лицо спрашиваю: что дальше будет? Как оно, дело-то, повернется? Вот видишь, одного арестовали, судить будут, и ему, конечно, вышку дадут... А дальше что?..

На это — так, по крайней мере, уверял Алексей Васильевич, — пророк, как обычно, опускал глаза, трогал свои пшеничные усы... Что он мог ответить? Лишь одно:

— На что мне заявления нету, того я не знаю...