- 63 -

Глава V

 

Казалось, что русские заключенные легче переносят лагерную жизнь, чем иностранцы. Тюрьмы, каторга, ссылки с давних пор стали частью жизни русского народа. В каждой русской семье рано или поздно кто-нибудь оказывался в тюрьме. Есть анекдот, за который автор, как говорили, получил десять лет принудительных работ: «Русские люди делятся на три категории: на тех, кто отсидел, тех, кто сидит, и тех, кто еще сядет...»

Число заключенных женщин было намного меньше, чем мужчин, поэтому каждая имела лагерного мужа, который ее защищал. Без такого мужа женщина была «вне закона», доступна всем мужчинам.

Я жила с одним казаком, Иваном Ивановичем Шестаковым. Очень долго он пытался убедить меня, что он такой же политзаключенный, как и я. Но его искушенность во всем, что касалось краж и мошенничества, была столь очевидна, что очень скоро я засомневалась в политических мотивах его осуждения.

Какое-то время мы вместе работали в больничном бараке сангородка, куда я снова попала, заболев тифом, потом его назначили начальником банного барака и прачечной. Вскоре после этого он и меня устроил в прачечную. Как-то раз он примчался очень довольный, быстро огляделся, одни ли мы, и потянул из брючного кармана кусочек ткани, который становился все больше и больше: платье.

— Быстро распори и переделай, - сказал он, улыбаясь. Это было понятно: платье, безусловно, никто не должен был узнать.

В другой раз он притащил полную наволочку мяса (мне сначала показалось, что это красное жидкое мыло)... Таким был Иван Иванович: он все бы сделал для меня.

 

- 64 -

Наши надзиратели смотрели на лагерные связи между мужчинами и женщинами сквозь пальцы, при условии, что они постоянны. Бывало, что с молчаливого согласия охраны лагерные мужья даже оставались на ночь в женском бараке... Я этого не любила и сама ходила к Ване в банный барак. Как часто мы дрались! Он был дико ревнив, но он защищал меня от остальных мужчин.

Посреди гладильни в банном бараке стоял огромный бельевой шкаф. Слева от него была дверь в прачечную, напротив - большая печь для чугунных утюгов и длинный узкий стол вдоль стены, под окнами, - для глажки и складывания белья. За шкафом, отделенные занавеской, стояли деревянная кровать, крохотный столик и два табурета. Здесь спал Иван Иванович, а иногда и я. Мы жили с ним три года.

Это было в ноябре. Термометр, к которому меня всегда неудержимо тянуло, показывал между 35 и 40 градусами мороза. Как я была счастлива, что работаю в помещении, а не нахожусь целый день за пределами лагеря, на морозе!

Когда я еще работала в больничном бараке (в банный барак меня перевели позже), туда иногда заходил Иван Иванович и забирал больных в баню. Однажды он пришел незадолго до вечерней поверки. Я сразу поняла, что он кипит от ярости. Он ударил меня так, будто у него помутился рассудок. Помню, на мне было платье, которое он для меня украл, - в голубую клетку, с длинным разноцветным поясом. Я плела этот пояс с таким удовольствием - где бы ни находила цветную нитку, тут же ее выдергивала! Я хотела, чтобы он был пестрым и веселым. В тот вечер Иван узнал, что я передала привет бывшему больному, за которым когда-то ухаживала. Этого хватило, чтобы он обезумел от злости и ревности и стал избивать меня. Сил больше не было защищаться - убила бы его, если б смогла. Опротивела такая жизнь. К чертям собачьим! Еще восемь лет так жить? Нет! Больше не хочу. Я стерла кровь с лица, дождалась, когда нас пересчитают, и вышла на холод и снег. С другой стороны к бараку была приставлена лестница, по которой забирались на чердак. Я хорошо знала это помещение, где можно было остаться одной, и я уже несколько раз бывала

 

- 65 -

там, наверху, когда уставала от пересудов о своей персоне. Знала я и о большом гвозде на чердаке - легко нашла его в темноте. Мой красивый пояс! Я сложила его вдвое, чтобы он выдержал. Никто не видел, как я поднималась наверх. До следующей переклички - ранним утром - моего отсутствия не заметят. Иван, наверное, думает, что я, рыдая, пошла в женский барак, а уж там меня точно никто не хватится. Вот он, большой гвоздь. Если бы еще не было так холодно. Я дрожала в своем хлопчатобумажном платье, но это было уже неважно. Конечно, пояс выдержит, гвоздь - тоже. Я положу конец своей недостойной жизни... вот только этот страх, страх перед непоправимым, страх перед вечным холодом, страх перед мерзлой землей, куда меня зароют, прицепив на большой палец ноги деревянную бирку мое имя и под ним «58/6» номер статьи этого странного закона, по которому я здесь оказалась. Если бы не этот страх! Он был больше, чем мое отчаяние, сильнее, чем отвращение к теперешней жизни. Страх и холод пронзали грудь, все нутро и заставили меня спуститься вниз, вернуться в тепло женского барака.

На другое утро я вновь отправилась на работу в больничный барак. Как всегда, появился Иван Иванович, забрал больных в баню и с улыбкой поздоровался со мной, будто ничего не случилось.

Я заболела. Меня знобило. Температура, снова температура! В каждом углу комнаты черепа. Они таращили глазницы и следили за мной в моем горячечном бреду.

Иван каждый день приносил мне молоко и маленький кусочек масла, которые ему удавалось где-то мимоходом стащить. Точно так же, как в прошлый раз, когда я болела. Он спас мне жизнь, я это прекрасно знаю, но больше я ни разу не дала себя избить, не дав сдачи, что очень его удивляло. «Русская никогда не решится поднять руку на мужа, который ее бьет», - говаривал он.

Температура не спадала. Я болела очень долго, и меня перевели в другой барак. Постепенно черепа, глазеющие из всех углов, блекли, вместо них я видела сияющую золотом дугу, подобно мосту ведущую прямо в небо.

 

- 66 -

Как обычно, пришел Иван.

— Знаешь, - сказал он, - я мужчина, а мужчине нужна женщина. Я нашел себе одну, пока ты болеешь. Не хочу, чтобы ты услышала об этом от других, поэтому говорю тебе сам. Но, вообще-то, моя настоящая (он даже сказал «законная») жена - ты, и я отношусь к тебе лучше, чем к прочим.

Как же мне это было безразлично!

Несколько дней спустя меня разбудила Марлена, исполнявшая обязанности медсестры в бараке, где я теперь лежала, и сунула мне под нос папиросу, самодельную, конечно: кусочек газетной бумаги, кажется, от «Правды», набитый махоркой.

— Попробуй-ка снова покурить. Может, тебе понравится.

Марлена оказалась права: я просто должна была снова попробовать. Я взяла самокрутку, и мне понравилось! Чтобы не мешать другим больным, я пускала дым изо рта под одеяло, но куда же деть пепел? Тут мой взгляд упал на жестянку Оскара Майера, стоявшую около кровати моей соседки, уже не очень молодой женщины. Как раз то, что надо. Но едва я стряхнула туда пепел, как моя соседка свирепо набросилась на меня:

— Ах ты, шалава старая, ты что это возомнила о себе! Нет, вы видели такую наглость?! Стоило ей очухаться, и она уже думает, что ей все можно!

— Что вы так раскричались? Что такого, если я воспользовалась вашей пепельницей?

— Что ты сказала? Пепельницей? Вы слышали? Она это называет пепельницей. Мою баночку, в которую я всю ночь усердно плевала, чтобы сдать мокроту на анализ в лабораторию. А эта идиотка посмела стряхнуть туда пепел! Теперь придется начинать всю волынку заново.

— О, извините! Я, правда, не знала, что это дерьмо в вашей жестянке предназначено для анализа. В следующий раз вы приделайте к вашей баночке этикетку, чтобы никто не поддался соблазну использовать оскармайеровскую лабораторную баночку как оскармайеровскую пепельницу.

Она посмотрела на меня удивленно, широко раскрытыми глазами, и мы расхохотались...

 

- 67 -

— Меня зовут Валентина Семеновна1, для друзей Валя. А тебя?

— Эмма Павловна. Друзья зовут меня Эммочка.

— Ты откуда? У тебя такой смешной акцент.

К этому времени я уже достаточно хорошо говорила по-русски, чтобы уметь постоять за себя, но мой акцент не исчез никогда.

Я назвала мою родину.

— Ты еврейка или немка?

— А что?

— Просто ты говоришь по-русски так же, как здешние евреи.

— Мне этого еще никто не говорил.

— Сколько тебе дали лет?

— Десять. А тебе?

— Мне тоже десять, но семь я уже отсидела. Ты с какого времени сидишь?

— С сорок пятого.

Я тогда отсидела как раз два года, восемь лет были еще впереди. Ей оставалось всего три года, которые на самом деле вылились в четыре. Годом больше, годом меньше в узилище - какая разница для тех, кто на свободе!

— Если хочешь выжить, тебе надо еще многому научиться.

— Я знаю. Но сначала я хочу выучить русский так, чтобы никто не замечал, что я иностранка. Еще я хочу обязательно научиться читать и писать. Только как здесь это сделать?

Нам было запрещено иметь бумагу и карандаши. Они боялись, что слово, нацарапанное на клочке бумаги, - уже начало заговора против них. Кроме того, многие охранники были безграмотными, и им было неприятно найти что-то такое, что они не могли прочесть. Однажды, много позже, надзирательница нашла у меня стихотворение, которое я списала из томика Лермонтова. Она держала листок так, как я, четырехлетняя, держала газету моей мамы: чтобы ее прочитать, надо было встать на голову.

 


1 Санагина Валентина Семеновна, после освобождения отправлена на жительство в г.Тайга Кемеровской области.

- 68 -

— Разрешите? — я подошла к ней, взяла листок, перевернула и вернула ей. Красная от злости, она молнией выскочила из барака, сопровождаемая нашим язвительным смехом...

Но пока я должна была еще поучиться.

Валя проявляла ангельское терпение. Совсем не понимая по-немецки, она, тем не менее, знала латинский алфавит и таким образом обучала меня кириллице. Каждый день она занималась со мной пару часов. У нас на двоих был огрызок карандаша и несколько листов чистой бумаги, выдранной из тетрадки в тот момент, когда ее хозяйке приспичило выйти.

Летом 1954 года, когда я уже отбывала свой десятый год, советское правительство решило создать в исправительно-трудовых лагерях школы и обучать там иностранцев и соотечественников русскому языку. «Лучше поздно, чем никогда», - сказала я и была счастлива снова оказаться на школьной скамье. Но пока мы лишь тайком могли заниматься с Валей, моей подругой. Она была очень больна и все же вечерами читала мне наизусть длинные стихи или пересказывала романы. Она знала на память всего «Евгения Онегина». Благодаря ей я выучила первые стихотворения Лермонтова.

В каждом из многочисленных лагерей, где я побывала в течение своего десятилетнего срока, была библиотека тихое, уютное, часто совсем маленькое помещение, в котором запрещалось курить и разговаривать. Там можно было найти переводы с английского, особенно Диккенса; кроме этого, были русские издания французских писателей - Мериме, Мопассана, Анатоля Франса, Виктора Гюго. Переводы с немецкого встречались редко. Я нашла только один томик Генриха Гейне и один — Шиллера.

Культурная жизнь в лагере не ограничивалась книгами, — раз в месяц в столовой нам показывали кино. Чаще всего это были, конечно, русские киноленты, однако крутили и венгерские, и чешские, и польские фильмы. Лучший из всех фильмов, которые я посмотрела в лагере, был «Граф Монте-Кристо» в оригинальной французской версии. Эту картину я посмотрела пять раз, что было совсем не просто: столовая не вмещала всех нас одновременно, поэтому приходили бараками, и пять

 

- 69 -

вечеров подряд я «жила» в новом бараке. Мне повезло - надзиратели не заметили моей уловки!

В каждом лагере существовала так называемая культурно-воспитательная часть, где работали агитбригады, которые состояли из драматических артистов, певцов, балерин. Нам выпало счастье наслаждаться мастерством, изяществом и грацией Тамары В.1, бывшей прима-балерины Киевского театра оперы и балета. За время пребывания в лагере она научила танцевать и даже подготовила к профессиональной карьере многих девушек, отбывавших вместе с ней срок. Благодаря людям искусства в лагере удавалось ставить целые оперы, такие, например, как «Кармен» Бизе или «Фауст» Гуно. Мы, публика, - а я думаю, что более благодарной публики не существовало никогда, - были в восторге. Артисты не имели партитур, ноты они писали по памяти. Из музыкальных инструментов - скрипка, две-три гитары, гармошка, иногда губная гармоника. Однако для нас такие концертные или оперные вечера были сказочно прекрасны. Мы внезапно оказывались в другом мире, на короткое время лагерное существование отступало. Художники-заключенные и особые умельцы из наших рядов изготовляли костюмы и декорации, мастерили их с большой фантазией из всего, что попадалось под руку, - цветной бумаги, пестрых лоскутков, старых стульев и столов.

 

* * *

 

Пасха! Русская Пасха, и Валентина Семеновна пригласила меня в гости. Возможно ли это? Она не получала посылок, не могла больше работать и... приглашала меня! Она была беднее, чем мы, немки. Никто ей не писал, никто... И тем не менее в ту Пасху у нее было нечто такое, чем она поделилась со мной. Маленькая тумбочка рядом с кроватью была покрыта ярко вышитой салфеткой, какие можно часто увидеть в России. Па ней лежали две луковицы, кусок хлеба не меньше фунта весом, а в оскармайеровской миске лоснилась жирная селедка. Откуда она

 


1 Веракса Тамара Владимировна.

- 70 -

все это взяла? Я никогда этого не узнала. Она делила пасхальную трапезу со мной так изящно, учтиво, щедро и в то же время деликатно, как это свойственно ее гостеприимному народу.

Было неважно, чем она угощала, но как она это делала, я не забуду никогда. Она пригласила меня на праздничный обед и потчевала гостью, как королева. Я не переставала учиться у Вали. Однажды, после многих недель постельного режима, ей разрешили вставать. Высокая и худая, Валя стояла посреди больничной палаты. Она не мылась все это время, ее длинные, уже тронутые сединой волосы спутанными прядями свисали вдоль лица, отмеченного мазками приближающейся старости. Мы все считали, что у нее туберкулез - она выглядела намного хуже всех остальных. Как-то раз ожидалась инспекция из Москвы, а мне было уже значительно лучше, и сразу после подъема я вышла помыться.

— Кто одолжит мне расческу? - спросила я, вернувшись. И потом: — А ты не хочешь помыться, Валя?

— Я хочу тебе кое-что сказать, Эммочка. Когда ты моешься и причесываешься, ты и чувствуешь себя, и выглядишь лучше. Многим твоим «дорогим» товарищам по заключению это дает повод для зависти. Потом приходят врачи и господа из инспекции и находят внешний вид политической заключенной чересчур хорошим, чтобы разрешить ей дальнейшее пребывание в больнице... и ты снова должна идти на общие работы. Если же ты выглядишь, как я сейчас - бледной, грязной, неухоженной, на тебя никто не обратит внимания. Врачам, инспекторам, товарищам по заключению - всем нравится видеть тебя слабой и опустившейся. Так скорее повезет, и ты подольше останешься в больнице.

— Она была права, сто раз права!

— И еще, - продолжала она, - придет день, когда ты не сможешь работать: иссякнут силы, ты устанешь, и, чтобы выжить, тебе необходимо будет пару дней отдохнуть. В таком случае ты должна будешь сама себе помочь.

И она рассказала, как.

— Ты можешь сделать себе фурункул, и ни один врач не заметит, что ты сама его «посадила». Для этого нужна только

 

- 71 -

игла. Берешь иголку, соскабливаешь налет с зубов и втыкаешь зараженную таким образом иглу в ногу или в руку (абсолютно все равно куда), пока не выступит кровь. Это все. Через несколько дней у тебя будет самый большой и красивый фурункул в мире, и ты сможешь целый день оставаться в бараке, потому что фурункул виден, а твоя усталость - нет, понимаешь? Или, если захочешь попасть в больничный барак, выпей стакан настойки из махорки. Последствия ужасающи, но очень эффективны - рвота, понос, высокая температура...

— И ты все это испробовала?

— Конечно, иначе меня бы здесь уже не было.

Еще она мне рассказала, что можно сделать, имея шприц и немного молока, однако эта «процедура» довольно опасна. Позднее мы однажды ее испробовали. На десятом году отсидки у меня выскочило не менее дюжины фурункулов, но ни одному врачу не пришло в голову, что они «самодельные», и я каждый раз на несколько дней оставалась в бараке.

— Еще одно. Делай наоборот все, что говорит врач: если тебе прописывают горячие компрессы, делай холодные, и так далее... Понимаешь?

Я поняла сразу, я была способной ученицей. Доказательство тому - мой мизинец, прищемив который, я провела в больнице больше месяца: мне прописали теплые компрессы, а я совала палец в снег...

 

* * *

 

— Почему ты вообще здесь? Что ты такого сделала? - спрашивала меня Валя снова и снова. — Про себя-то я знаю - почему, а вот ты...

Она действительно была одной из тех немногих русских, встреченных мною за эти десять лет, кто знал причину своего ареста: ее муж входил в состав одной антисоветской группы. Как-то она сказала:

— Что же вы, немцы, наделали? После оккупации Украины и вторжения в Россию у вас на руках были все козыри. Но вместо того, чтобы мягко обращаться с населением и таким

 

- 72 -

образом привлечь на свою сторону, вы сделали все наоборот: вы внушили народу страх и ужас, депортировали, пытали, расстреливали. Вы обходились с народом ничуть не лучше, чем до вас Советы. А ведь многие вас ждали... Парод плачет и здесь, и там... везде.

Столько горечи и разочарования выдавали эти опасные слова. Было нелегко ей объяснить, что прозрение наступило бы все равно, раньше или позже, и позднее стало бы еще горше. Наши дискуссии длились ночи напролет.

Прошли недели. У меня еще держалась температура, у Вали - тоже. Это было очень просто: в палате всегда было несколько больных с высокой температурой, и утром и вечером они держали под мышкой не только свой градусник, но и наши, а перед приходом медсестры отдавали их нам.

— Какая у тебя должна быть температура сегодня вечером, Валя?

— Я думаю, лучше, если она будет немного повышенной, например 38,5. А ты, Эммочка, ты сколько хочешь сегодня?

— Я сегодня вообще не хочу никакой температуры, я должна идти к Ване. Он стал приходить нерегулярно, мне нельзя больше температурить.

— Ты права, — рассудила Валя. Не давай другой занять твое место.

В этот же вечер я снова пошла в банно-прачечный барак, где не появлялась много месяцев. И тут увидела ее, другую, на моем месте, около Ивана. То, что она сидела рядом с ним, я бы еще стерпела, но то, как она там сидела и, смеясь, ела с ним из одной миски... это было выше моих сил. Если бы они даже спали вместе - плевать, но занимать положенное только мне место - нет и еще раз нет! Да еще они оба рассмеялись, когда увидели меня, с головой завернувшейся в одеяло, из-под которого выглядывали холщовые штаны и огромные, не по размеру, валенки!

Я стояла справа от большой печки, на которой грелись утюги. Медленно я взяла один из них и, раскачивая его взад и вперед, стала приближаться к этой смешливой потаскушке. Она посмотрела на меня... и ее смех оборвался.

 

- 73 -

— Ты правильно понимаешь, я вернулась, и тебе тут больше ничего не светит. Быстро выметайся, и чтобы я больше никогда тебя здесь не видела! - заорала я, размахивая утюгом перед ее испуганным лицом.

— Что тебе надо? Я уже ухожу. Я ничего такого не сделала. Правда, Иван?

Иван был рад, что я взяла инициативу в свои руки, и молчал. «Другая» поспешно покинула гладильню и потом везде рассказывала, как рискованно связываться с Иваном Ивановичем: его жена может прижечь утюгом.

Теперь смеялась я!

Когда, в конце концов, меня выписали из больничного отделения, Ваня не смог сразу устроить меня в прачечную. Благодаря его связям меня назначили дневальной в женском бараке. Утро начиналось с таскания воды - шесть десятилитровых деревянных бадей, потом колка дров и растопка железной печки. Когда все женщины выходили из барака, наступала очередь уборки: зажав пальцами босой ноги клубок проволоки, я терла деревянный пол до тех пор, пока он не становился почти белым, а мои ноги сплошь истыканными тонкой проволокой. Еще надо было вынести и вылить далеко позади барака грязную воду, наколоть и напилить дрова, чтобы поддерживать огонь в печи. И снова принести воду.

В то утро я уже почти закончила мыть пол, когда в барак вошел начальник лагеря в сопровождении нескольких офицеров.

— Сколько вас здесь? - спросил один из них.

— Двадцать две женщины. Из них пятнадцать работают, трос болеют и четверо после ночной смены.

— Имя и фамилия?

— Гольдакер, Эмма Павловна.

— Статья и срок?

— 58/6. Десять лет.

Офицер, задававший вопросы, взбешенно повернулся к начальнику лагеря и резко бросил ему:

— Почему эта женщина работает внутри лагеря? Политическая, немка и на такой легкой работе? Гнать ее из этого теп-

 

- 74 -

лого, чистого барака! На общие работы, в тундру, на стройку, пусть кладет рельсы - все равно, только вон отсюда!

На следующее утро я вместе с мужской бригадой вышла из лагеря. Мы работали на лесоповале, клали рельсы, потом меня посылали то на стройку, то снова в лес. А с приходом лета в тундре наступило время сенокоса.

Услышав вечером, что мужская бригада и я завтра идем на сенокос, я была в совершенном восторге. Здорово! Сенокос - не тяжелый труд. Маленькой девочкой я уже как-то раз помогала на сенокосе и хорошо помню, как это было весело. На другое утро я отправилась на работу легко и беззаботно, весело мурлыча под нос «Geh'aus, mem Herz und suche Freud...»1. Еще одна песня Пауля Герхарда, которую мы учили в школе. Я наслаждалась жизнью и шла навстречу летнему утру, как на прогулку. Тогда я еще не знала, что тундра летом кишит несметным количеством крохотных мошек и комаров, которые лезут в глаза, нос, рот, уши, в любую щель между одеждой и телом. Я глотала их при каждом вдохе, они высосали из меня всю кровь. Вернувшись вечером в барак, я едва могла приоткрыть распухшие веки... На следующее утро все повторилось. Лица мужчин опухли до неузнаваемости... Надо сказать, что они относились ко мне очень дружелюбно. В первый же день, заметив, что я ни разу в жизни не держала в руках косу, они стали косить за меня.

— Знаешь что, если хочешь, поищи для нас грибы.

— Грибы? - переспросила я. - Я знаю только лисички и еще, пожалуй, белые - их собирают в окрестностях Берлина.

— Здесь можешь не бояться набрать ядовитых грибов, бери что найдешь: они все съедобные.

— Правда?

— Да говорят же тебе!

— Хорошо, - ответила я нерешительно, не совсем уверенная, что так оно и есть. Тем не менее, я пустилась на поиски этих удивительных, неядовитых грибов. Как же много их было - огромных, красивых, - и все наполнены водой! Да и как могло

 


1 «Вырвись из груди, мое сердце, и радость ищи...»

- 75 -

быть иначе тут, в верхних широтах, в болотистой тундре. Я нашла и уйму ягод: желтых и полукрасных, похожих на ежевику, чернику размером с вишню - замечательные экземпляры... полные воды, без всякого аромата.

Позже, сидя вокруг дымящегося костра (чтобы дым отгонял мошкару, сверху подкладывали сырые деревяшки), мы поделили мою «добычу» между собой. В первый вечер я отдала свою долю одной беременной, которой очень хотелось грибов. Она дала мне за это кусочек масла (будущие матери получали с третьего или четвертого месяца дополнительные пайки масла и молока). На другое утро так жадно съевшая мои грибы женщина осталась в живых, смеялась и пребывала в полном здравии. Да и у мужчин, работавших в нашей бригаде, не наблюдалось ни малейших признаков отравления... Следующую порцию грибов я съела сама, я даже добавила в них немного масла! В сентябре одиннадцать мужчин и я все еще ходили на сенокос. Мы, как и в первый день, были совершенно опухшими от укусов насекомых. Все время хотелось есть, несмотря на дополнительную подкормку в виде грибов и ягод.

В то утро, как и много недель назад, прибыв на место работы, я оставила мою мужскую бригаду, чтобы поискать грибы и ягоды.

Я бродила, держа в руке котомку, в которой лежали ломоть сухого хлеба, немного махорки, клочок бумаги, пара спичек и даже кусочек спичечного коробка. Мне нечасто случалось быть так хорошо подготовленной к длинному дню в тундре - и ломоть хлеба, и махорка, и бумага были большой редкостью. Я шла с низко опущенной головой, выискивая грибы и ягоды. Сколько километров осталось у меня позади? Было уже не так жарко и душно, даже надоедливая мошкара немного успокоилась. Я зябла в своих невысоких, насквозь промокших войлочных сапогах...

Должно быть, уже поздно. Где же мужчины? «Что-то я совсем не слышу звука кос», - подумала я и остановилась. Я была одна посреди тундры. Лес темнел далеко позади у горизонта. Вокруг меня ничего, кроме сырой, враждебной тундры. Как же найти мою бригаду? Надо ли мне вообще ее искать? Если я просто пойду дальше, все дальше в глубь тундры, воз-

 

- 76 -

можно, мне удастся выбраться из нее живой. У меня еще сохранился кусок сухого хлеба. Я собиралась съесть его вечером у костра, прежде чем мы отправимся в длинный обратный путь к лагерю. Одной спичкой, которую я заботливо припрятала, я смогу поджечь кусочек ваты из телогрейки, и он будет медленно тлеть, - мы часто так делали, чтобы сохранять огонь целый день. Я была бы свободной, свободной... Долго ли? Коми (уроженцы этого северного края) хорошо знали тундру, они пересекали ее со стадами оленей. За каждого сбежавшего заключенного, которого они выдавали, им полагалось вознаграждение - около пятидесяти рублей. Потом эти снова пойманные заключенные лежали утром, когда мы шли на работу, около больших ворот, чтобы каждый видел, как они были изувечены, - все в крови, с пробитыми черепами. Но они умерли свободными.

Идти дальше? Только чтобы умереть? Чтобы меня забили как паршивую собаку? Да и куда мне идти? Во влажном сентябрьском воздухе уже пахло снегом. Я стала кричать и свистеть во всю мочь. Я надеялась, что меня найдут прежде, чем стемнеет, чтобы можно было съесть вечерний суп вместе с моими подругами в теплом бараке, поставить сушить мокрую обувь и продолжать жить этой жизнью, которая казалась такой недостойной, но которую я так любила... Я кричала и свистела все громче. И когда, наконец, увидела далеко у горизонта крошечную фигурку нашего надзирателя, то побежала к нему со всех ног, готовая броситься ему на шею. Он, правда, вовсе не производил впечатления человека, разделяющего мою радость. Напротив! Он грубо набросился на меня:

— Подлая шлюха, я ищу тебя уже несколько часов, а теперь, когда ты наконец попалась, я уже не пойму, где, вообще говоря, мужики.

— Слышите гудок паровоза? Когда я в последний раз видела мужчин, они были вблизи железной дороги.

— Они еще там. По крайней мере, надеюсь. Пошли скорее! Живо!

— Подождите меня, мне не перепрыгнуть через широкий ручей, и я не могу без резиновых сапог перейти его вброд, как вы. Помогите, пожалуйста.

 

- 77 -

— Еще чего! Ты что, думаешь, я тебя буду перетаскивать на горбу?

—  Именно так я и подумала, это ведь быстрее всего... В конце концов, это же вы торопитесь, а не я!

И он перенес меня через ручей! Мне с трудом удалось сдержать смех.

Мужчины уже ждали нас; они явно обрадовались, снова увидев своего надзирателя и меня, и мы вместе отправились в путь как овцы, назад в стойло...

Поезд, который указал нам дорогу, проходил здесь только раз в два дня. Он останавливался около шахты, и заключенные загружали его углем. Часто после его отправления число заключенных не сходилось: снова кто-то сводил счеты с жизнью... а меня его гудок спас.

 

* * *

 

Наконец я опять смогла работать в тепле: Ивану Ивановичу удалось вызволить меня из мужской бригады и снова определить в прачечную. На улице я отработала почти целый год, день за днем.

— Слышал новость, Иван? - спросил как-то Василий.

— Нет, а что такое? Что у тебя полные карманы махорки и ты не хочешь поделиться, это я уже знаю.

— Не болтай ерунду, я серьезно: политических переводят на Новую Землю и закуют там в цепи...

— Ты с ума сошел, опять все перепутал: уголовных освобождают, а здесь, в лагере, в Инте, остаются только политические.

— Неправда. Политическим надевают на ноги кандалы, это точно, и твоя жена будет отправлена и закована, как и все другие.

— Да прекрати ты, наконец, осел! Не верю ни одному твоему слову. Ты что, не видел, что они тут рядом перестроили ОП?1

 


1 В 1948 г. для содержания «особо опасных политических преступников» в Коми АССР был образован Особый минеральный лагерь с Управлением в Инте. Далее автор описывает перевод заключенных в бараки, построенные на территории входящего в Минлаг оздоровительного пункта (ОП).

- 78 -

— Да, я тоже слышала: то, что там строят, - для нас, - вмешалась я в разговор. Входя в гладильню, где оба мужчины сидели на гладильном столе и, болтая ногами, курили одну самокрутку на двоих, я как раз услышала последнюю фразу.

Каждый день распространялись новые слухи; с каждым часом мы укреплялись в мысли, что в нашей лагерной жизни наступят коренные изменения. На протяжении долгого времени мы наблюдали, как в ОП строят новые бараки - три, стоящие поодаль, окруженные забором.

— Это новый женский лагерь, - не удержался от замечания Василий. Очевидно, ему доставляло удовольствие пугать нас плохими новостями.

— Ну и что? Мы можем общаться и через забор. Правда, Ваня?

— Кто тебе сказал, что я вместе с политическими пойду по этапу?

— Как? Ты же всегда говорил, что ты тоже политический?..

— Ну да, конечно, я это говорил, но, видишь ли...

Он запутался в нескончаемом вранье, которое я, наконец, прервала громким смехом.

— Ты на меня сердишься, Эммочка?

— Нет, нисколько. А что это меняет?

Оставь мне свое кольцо, когда тебя отправят.

— Кольцо? Нет, никогда. Оно мое и всегда будет только моим.

Иван уже не раз просил у меня кольцо. Он ничего не знал о Серже (я остерегалась хоть словом упоминать о прошлом), но чувствовал, что все мое сердце принадлежит этому кольцу. Однажды он предложил мне компромисс:

— Ты носишь его одну неделю, а потом даешь на неделю мне. Согласна?

— Нет, Ваня. Я его никогда не отдам, даже на неделю.

 

* * *

 

Ваня принес мне - украденный? - чемодан, черный деревянный чемодан. На крышке стояла сделанная его рукой надпись «Шестакова Эмма Павловна» - так он присвоил мне свою фамилию; внизу было написано: «Я всегда буду тебя ждать».

 

- 79 -

— Спасибо, Ваня... До свидания!

— До свидания, Эммочка! Оставь мне свое кольцо, пожалуйста...

— Нет. Никогда. Ты же знаешь. Прощай...

Мы стояли у больших ворот, готовые покинуть знакомый лагерь. Мужчин, как обычно, уже отделили от женщин, и они ждали снаружи, надежно охраняемые собаками и солдатами.

Нас проверили поименно, и когда прозвучало последнее «Здесь!», большие ворота сангородка снова распахнулись, мы просочились через них, и они закрылись.

Мы медленно двигались к перестроенному лагерю.

— Стало быть, правда. Новые постройки там, в ОП, делались для нас, политических, - сказала Ева.

Я ничего не ответила. Мысли мои были с Иваном Ивановичем.

«Как странно, - думала я, - совсем недавно, когда мы впервые заговорили о разлуке, я была так рада и счастлива от мысли, что, наконец, расстанусь с этим человеком, не должна буду больше драться с ним, избавлюсь от него навсегда. А теперь?..»

Вдали уже виднелось новое ограждение оздоровительного пункта: дощатый забор окружали два ряда колючей проволоки, метра на три отстоящие друг от друга.

«Как нацистский концлагерь, - подумала я. И потом: - Может, через забор пропущен ток? Да нет, наверняка нет. Слишком хороший способ для политических покончить с собой».

Мы стояли перед новым лагерем. Переход длился совсем недолго, но перед воротами нам пришлось нескончаемо ждать, пока обыщут всех мужчин до последнего.

— Они отберут все, что у нас еще осталось. Хоть бы пустые чемоданы отдали! - сказала Ира, учительница из Ленинграда.

Я озабоченно думала о тех «сокровищах», что лежали в моем деревянном чемодане: там было платье в бело-голубую клетку с цветным, так красиво сплетенным поясом, спицы - настоящая драгоценность - самодельные, из жесткой проволоки, сделать новые было бы ужасно трудно; зубная щетка, найденная мной как-то раз, когда я подметала улицы Инты, - щетка, так и оставшаяся единственной за десять лет заключения. Но са-

 

- 80 -

мое главное большой кусок мыла, хозяйственного мыла — явно из прачечной!

Нет, они не должны его найти ни в коем случае. Я не могу так подставить Ваню. За килограмм картошки, украденной из колхоза, двух четырнадцатилетних пареньков приговорили к пятнадцати годам исправительных лагерей! Кусок мыла такой величины добавит Ивану и мне как минимум десять лет, если не больше. Мой чемодан не должен быть открыт ни в коем случае.

Я стояла в последнем ряду женской колонны. Первых женщин уже обыскали. Я взяла чемодан и медленно прошла вперед, где стала помогать женщинам, чьи чемоданы уже были проверены, собирать их разбросанные вокруг вещи. Поставить мой чемодан рядом с уже осмотренными не составило труда, надо было только воспользоваться общей неразберихой. Благодаря этой маленькой хитрости мне удалось переехать в ОП, бывший «оздоровительный лагерь», а теперь особый лагерь для политических, не расставшись ни с одним из моих сокровищ и не скомпрометировав Ваню.

 

* * *

 

Василий оказался-таки прав: три окруженных забором барака внутри лагеря предназначались для женщин. Когда мы пришли, там уже находились сотни женщин. Нас было не более двадцати, но найти себе место было непросто. Слева и справа вдоль стен третьего барака тянулись два ряда досок, уже занятых женщинами. Нас встретили крики, брань, оскорбления.

— Эй, вы, впереди справа, живо освободите место! Можете еще сдвинуться, не слишком-то вам тесно, - крикнула надзирательница, прежде чем запереть дверь снаружи. Нам и в самом деле освободили немного места - на нижних и верхних досках, спереди справа, прямо около входа. Ровно столько, чтобы мы смогли лечь если не на спину, то хотя бы на бок. Все спали на правом боку, среди ночи но команде одновременно поворачивались на левый бок. Таким образом, нам удавалось не дышать друг другу в лицо. Как в тюрьме, в углу, прямо у выхода, стояла параша. Кому выпадало несчастье пользо-

 

- 81 -

ваться ею ночью, тот терял свое спальное место и до утра лежал на холодном полу.

Утром раздавали неизменный капустный суп, к нему - кусок хлеба, сырого и черного. После этого дверь барака наконец оставалась незапертой: мы должны были идти на работу - мужскую работу на стройке.

Мы изготавливали необходимые для строительства балки - обтесывали бревна и таскали их. В обед на рабочую площадку приносили водянистую похлебку и по четыре с половиной ложки каши, без жира, часто и без соли. Вечером, по возвращении в лагерь, еды больше не полагалось. Никакой. Ничего, кроме вонючего запертого барака, ничего, кроме шума и непрекращающейся ругани. Тех, кто заболевал, просто оттаскивали в другой барак и оставляли там на произвол судьбы. Что это? Естественный отбор? Или полное равнодушие?

Стоило мне закрыть глаза, передо мной, будто кадры ускоренной киносъемки, проносились картины прошлого: дома в деревне, сады с выглядывающими из-за заборов крупными подсолнухами; волнующиеся нивы, где среди спелых колосьев тут и там полыхают огромные красные маки; потом море, и снова нивы, а дальше - большие витрины продовольственных магазинов. Я бежала по горящим улицам и видела вагон мертвецов.

«Очевидно, так сходят с ума», - думала я и боялась закрыть глаза. Каждый вечер все начиналось сначала... потом наступал день, приносили суп и продолжалась мужская работа.

 

* * *

 

— Эй, немка, иди-ка сюда, - тихонько шепнул мне мужчина, который всегда приносил инструменты на место работы. — Возьми этот топор, он очень хорошо рубит.

— Спасибо, - сказала я и взяла топор. Он едва заметно подмигнул, я ответила легким кивком головы.

Я сразу поняла, в чем дело, и осторожно отковыряла с лезвия топора кусок глины. Письмо от Вани! Сложенное во много раз, оно было не больше марки. Письмо из сангородка! Пись-

 

- 82 -

мо из другой жизни, посланное мне в этот лагерь рабов. Письмо как знак того, что в почти свободном мире - таким представлялся мне теперь сангородок - кто-то еще думает обо мне. Ваня. Ваня меня не забыл! Он писал мне, политической, несмотря на опасность, которой подвергался. Я была счастлива. Сангородок, годы с Ваней... Может ли заключенная-иностранка желать чего-то большего?

Ваня писал мне снова и снова. Забавные, остроумные письма. К нему прибежала кошка. «Я назвал ее Эммочка», - написал он однажды. Весь нескончаемый день я вспоминала об этом и постоянно улыбалась. Позже он даже нашел возможность передать мне полную жестянку маргарина. На ней он выцарапал гвоздем слова Константина Симонова, обращенные к артистке Серовой, в собственной интерпретации: «Жди меня... так же, как я тебя жду. Ваня».

Я тоже должна была сделать ему что-то приятное. Очень приятное. Как часто он просил у меня кольцо! Я зашила кольцо в маленькое, сложенное в плоский квадратик письмо, которое, как и он, прилепила глиной к топору. Хотела ли я на самом деле, чтобы он его получил?

Суеверная, как и все вокруг, я в глубине души надеялась, что мое кольцо снова вернется: оно всегда возвращалось ко мне. Это началось еще в Берлине, когда офицер обратил внимание на мои грязные руки и не заметил кольца. Потом во франкфуртской тюрьме пьяный солдат сорвал его с моей руки, - но разве русская, которой он подарил мое кольцо, не вернула его мне обратно? В вагоне я пыталась обменять кольцо на хлеб, как прежде золотые монетки. Два дня мое кольцо было у солдата, но и он вернул мне его с презрительными словами: «Никто не хочет меняться на медяшку, всем нужно золото...» А здесь, в Инте, когда я работала в мужской бригаде и мы жгли костер, чтобы разморозить хлеб... Я долго держала над костром окоченевшие пальцы и только хотела насадить хлеб на ветку, чтобы таким образом согреть его над огнем, как Митя толкнул меня слева в спину и, пока он вдавливал меня плечом в снег, его друг Костя сорвал с моего пальца кольцо. Я просила их обоих:

 

- 83 -

— Отдайте мне кольцо. Оно вовсе не ценное. Верните его назад. Это же обычный металл. Отдайте мое кольцо! Единственную память о доме!

Я вначале кричала, а они потешались надо мной. Потом я стала уговаривать, и они громко захохотали. Я заплакала... не столько из-за потерянного кольца, сколько из-за их смеха. Когда спустя три дня на дежурство заступил надзиратель, относящийся ко мне с симпатией, я уже поджидала его с вопросом:

— Вы можете сделать для меня кое-что?

— Смотря что ты от меня хочешь...

— Видите ли, гражданин Просветов, Костя и Митя украли у меня кольцо. Оно не ценное, но много значит для меня. Не могли бы вы попробовать вернуть мне его? Оба живут в 14-м бараке.

— Хмм...

— Да, да, я знаю, что не имею права носить какие-либо украшения, и обещаю: если вы его мне принесете, я отдам его в камеру хранения (там уже лежал мой чемодан)... Пожалуйста, сделайте это для меня!

Он пошел. Я с нетерпением ждала, сидя в женском бараке. Когда он вошел, его добродушное лицо так и сияло:

— Вот, бери свое кольцо, но чтобы больше я на тебе его не видел! Поняла?

— О, огромное спасибо...

— Кольцо я спрятала... по крайней мере, ненадолго.

 

* * *

 

«Может быть, мое кольцо снова ко мне вернется», - думала я, отсылая его.

Оно больше не вернулось. Ваня его получил и оставил себе. Это было в ноябре сорок восьмого...

 

* * *

 

В 1954 году я снова встретила Ивана Ивановича в Инте. С женской бригадой мы убирали грязный снег на одной из многочисленных улиц Инты, которые сами когда-то и строи-

 

- 84 -

ли. Наша рабочая площадка была огорожена толстым канатом, чтобы исключить контакты между вольными и заключенными. Вдруг я увидела Ивана Ивановича - он шел вдоль улицы и всматривался в лица работающих женщин. Меня он узнал сразу.

Иван уже освободился. Подойдя к нашему надзирателю, он сунул ему какую-то купюру и получил разрешение поговорить со мной. Надзиратель подозвал меня. После многих лет мы с Ваней снова стояли друг против друга.

— Когда ты освобождаешься? - был его первый вопрос.

— В следующем году...

— Да? Ты же всегда говорила, что в пятьдесят четвертом?

— Нет, Ваня, ты ошибаешься, - ответила я.

Взгляд упал на его руки. На левом мизинце я увидела свое кольцо и попросила:

— Отдай мне кольцо. Ты прекрасно знаешь, что оно для меня значит...

— Нет, Эммочка. Кольцо останется у меня. Пока оно со мной, я знаю, что ты ко мне вернешься, как только освободишься. Если я отдам его тебе, то никогда больше тебя не увижу, я уверен.

Я отошла от него и снова взяла в руки лопату. Он написал мне еще один или два раза, зная теперь, в каком лагере я нахожусь. Я больше не отвечала.

Все было в прошлом.

Иван Иванович умер в 1957 году. На его мизинце осталось мое кольцо. Его никто не смог снять, для этого пришлось бы отпилить палец.