Глава VI

 

В ноябре нас снова перевели в другой лагерь. Он тоже находился в Инте, но так далеко от ОП, что мы ехали туда на поезде - в открытых вагонетках, предназначенных для транспортировки добытого в шахтах угля. Это короткое путешествие могло быть даже небезынтересным, если бы не лютый мороз.

Утром термометр показывал минус сорок. Маленькие, скользящие по рельсам платформы, на которых мы тряслись, тесно прижавшись друг к другу, еле гревшая телогрейка (я уже довольно давно раз в месяц по нескольку дней выщипывала из нее вату, у нас, женщин, ничего другого не было...), жалкий утренний кусочек хлеба, после которого еще больше хотелось есть, - ничего удивительного, что я, голодная, окоченевшая и мрачная, смотрела прямо перед собой отсутствующим взглядом. Когда мы наконец добрались до нового лагеря, я уже потеряла интерес ко всему. Мне не хотелось ни ругаться, ни драться, чтобы отвоевать более или менее удобное спальное место сантиметров в шестьдесят. Всегда одно и то же: надо быть первой, если хочешь занять хорошее место на нарах; первой, чтобы ухватить больший кусок хлеба, чем соседка; первой, чтобы получить большую порцию каши; первой, первой... какая, к черту, разница, мне уже опостылело вырывать с боем все эти ничтожные преимущества... И вместо того, чтобы торопиться, как обычно, мчаться сломя голову, едва войдя в лагерь, я замедлила шаг. Пусть другие бегут, я и так найду место, неважно какое.

Первый барак, куда я заглянула, был переполнен, второй тоже. В третьем воняло детскими пеленками и сбежавшим молоком, наперебой кричали дети и матери.

— Нет, спасибо, мне это не подходит.

 

Я тут же вышла, ничего не спросив.

— Я найду что-нибудь другое.

Четвертый барак был забит людьми еще больше, чем первый... и дальше все повторялось.

Чемодан Ивана становился все тяжелее и тяжелее, я едва волочила его за собой.

«На этот раз не повезло, сегодня я уже наверняка не найду, где лечь спать, разве что на полу у входа в барак...»

Я дошла до двенадцатого барака. Переполнен - это стало понятно прежде, чем я вошла внутрь. Силы мои были на исходе.

— Может быть, у вас найдется для меня место? - обратилась я к дневальной, уже не рассчитывая на положительный ответ.

Тут мой взгляд упал на крошечного, щуплого, черно-серого котенка с зелеными глазами. Я вспомнила про Ваню и его маленькую кошечку и начала разговаривать с котенком по-немецки:

— Иди сюда, киса, дай я тебя поглажу. Подойди...

Я уже не помню, что я тогда говорила, знаю только, что мое мрачное настроение мигом улетучилось. Дневальная, которую я в первый момент толком даже не рассмотрела, удивленно вскинула на меня большие голубые глаза и сказала на хорошем немецком:

— Вы немка, да? Я могу говорить с вами по-немецки?

— Да, конечно. А вы?

— Я? Я родилась здесь, в России, но мои родители немцы. Вы ведь ищете свободное место? Занимайте мое. Я работаю по ночам, а сплю днем, так что можете спать ночью на моем месте. Согласны?

— Вы готовы сделать это для меня? Большое, большое спасибо!

Я же знала, что все-таки не останусь без места!

На следующее утро мы начали строительство нового лагерного ограждения. Вместо высокого дощатого забора, как и в ОП, здесь надо было натянуть два ряда колючей проволоки на расстоянии примерно трех метров друг от друга. Сначала мы копали ямы под столбы (через каждые три метра уста-

 

навливался столб), потом натягивали колючую проволоку. По счастью, наш лагерь был невелик, поэтому мы относительно быстро закончили эту неприятную работу. На улице стоял мороз минус сорок пять или пятьдесят. Все другие женщины при таком собачьем холоде сидели в бараках (обычно уличные работы проводились при температуре не ниже 42 граду сов), но мы, «новенькие», несмотря на стужу, не имели права находиться в помещении, пока не будет натянута колючая про волока.

Забор был готов, мороз крепчал, и нам, наконец, тоже разрешили остаться в бараке. Уже неделю ни одна бригада не выходила из лагеря, в том числе и та, что заготавливала дрова, поэтому очень скоро бараки перестали отапливаться. Один день без горячей печки еще можно было вынести, но уже на вторые сутки холод в бараке стал невыносимым.

— Надо же что-то делать, - сказала я и позвала Агнессу. - Слушай, Агнесса, в «запретной зоне», в одном месте между двумя рядами колючей проволоки должен еще лежать большой столб. Мне было лень вытаскивать его оттуда. Но я точно знаю место, где он остался.

— Ну и?

— Ну ясно же что: мы идем туда, ищем его, и наш барак вмиг становится теплым.

— Хорошо. Пошли.

Мы быстро увидели место, где лежал столб. Было так холодно, что мы исчезли в тумане из мельчайшей изморози.

— Я не думаю, что нас можно заметить с вышки.

— Конечно, нет, в таком тумане!

Оставайся здесь. Я попробую втащить столб в лагерь. Как мы договорились, Агнесса осталась сзади, а я пошла к проволочному ограждению, к которому не разрешалось приближаться более чем на три метра. Пригнувшись, я стала подкрадываться поближе к колючей проволоке.

— Вот же чертовщина! Я не достану отсюда, оказывается, столб лежит намного дальше, чем мне казалось.

Но раз уж я хотела спать в теплом бараке, то мне не оставалась ничего другого, как протиснуться под колючую проволо-

 

ку: сначала я осторожно просунула правую ногу, потом, сгруппировавшись, осторожно подтянула правую руку и верхнюю часть туловища, и тогда уже смогла ухватить столб.

— Он у меня, Агнесса, - успела я еще сказать, прежде чем прямо над моей головой пролетела пуля.

— Черт, нас заметили, - ужаснулась я, но столб из рук не выпустила, втащила его через проволоку на территорию лагеря, сама выползла следом и, забросив столб на плечо, вместе с Агнессой побежала назад к бараку. После такого приключения пилка и рубка показались нам детской забавой, и скоро в нашей печке запылал яркий огонь...

Вдруг кто-то спросил:

— Что там за странный шум на улице?

— Агнесса, иди сюда, давай посмотрим, что случилось.

Очень скоро мы поняли, что явилось причиной этого шума: выстрел с вышки разбудил все лагерное начальство, и теперь офицеры собрались на месте нашего «преступления». И тут Агнесса спросила с невинной физиономией: — Интересно, кому могло прийти в голову пытаться бежать в такой холод?

 

* * *

 

— Тихо! Перестаньте болтать! Это и тебя касается, эй, там, в углу!

Нарядчица (заключенная, которая отвечала за распределение на работы) пыталась в шуме и гаме нашего барака привлечь к себе внимание.

— Да замолчите же, наконец!

Только после третьей попытки ей удалось заставить нас прислушаться, и в бараке наконец наступила относительная тишина.

— Слушайте: мне нужен один человек в прачечную. С трех или четырех часов утра до десяти или одиннадцати часов вечера... но зато работа в тепле! Кто запишется добровольно? Это для нового дома ребенка!

Никто не откликнулся.

— Эй, ты, фашистка, не хочешь записаться?

 

Фашистка - это я!!!

— Почему бы и нет? Я согласна.

— Ты совсем сдурела? - сказала Агнесса.

— Нет, вовсе нет. Вот увидишь, если я стираю, у меня есть мыло, а кто имеет мыло, имеет и многое другое.

— Но ты же не можешь работать по двадцать часов в сутки, это же просто нереально.

— Это только сначала тяжело. Справлюсь.

Я пошла за нарядчицей в детский дом. Видимо, я была единственным добровольцем, поскольку был канун Нового года и никто не хотел портить себе праздник таким нестерпимо длинным рабочим днем.

— Вот вам прачка, Софья Михайловна. Она может сразу же начать работать.

Софья - до ареста она была самым молодым доцентом кафедры экономики в Ленинградском университете и преподавала политэкономию - взвалила мне на спину огромный тюк грязного белья.

— Сто шестьдесят пеленок, шестьдесят простыней. Когда будет готово, придете ко мне за новым тюком.

— Хорошо.

Проходя с узлом мимо больничного барака, я мельком взглянула на термометр: минус сорок один. Неудивительно, что я не чувствую рук, - в спешке забыла в бараке рукавицы. Хорошо, что до прачечной недалеко.

Я вошла, окутанная морозным облаком.

— Закрой дверь, немка чертова. Довольно с нас вашего брата. Убирайся отсюда!

Какой «сердечный» прием! «Лучшего» и представить нельзя! Я попыталась быть справедливой: война жестоко прокатилась по судьбам этих русских и украинских женщин. Меня не удивляла их враждебность, они же не знали ни о моем отце, ни о допросах в гестапо, им не было до этого никакого дела; я могла их понять. «Народ плачет и здесь, и там, народ плачет везде», - как говорила Валентина Семеновна.

Женщины продолжали меня оскорблять. Как хорошо, что Валентина Семеновна втолковала мне, как я должна защищаться!

 

— Мне нужно два корыта, а ну, давай сюда, эти будут мои! И не смейте приближаться ко мне! - перекричала я их ругань.

Две прачки засмеялись, остальные продолжали проклинать и обзывать меня, чертову немку. Тем временем я со своими корытами заняла место в углу прачечной, рядом с большим котлом с водой. В «прежней жизни» - так мы обычно называли нашу жизнь до ареста - мне почти не приходилось стирать вручную большие вещи. Но здесь, чтобы сохранить за собой место, я должна была справиться. Стирали на стиральной доске, как в старые времена. Это было нелегко, но не труднее, чем работать киркой и лопатой в мороз на улице. Конечно, работать в тепле было лучше. Я все время повторяла это про себя, перестирывая гору пеленок и простыней.

Вдруг к бочке, где я полоскала белье, направилась одна из прачек.

— Убирайся отсюда, это мое место. Поняла? - закричала я.

— Заткнись, сука фашистская! Что хочу, то и делаю. Откомандовались, прошло то время.

Она все ближе подходила к месту, где я стирала, не переставая насмехаться надо мной. Если ей удастся стащить у меня хотя бы одну пеленку, я лишусь этой работы. В руке я как раз держала мокрую, еще грязную пеленку. В мгновение ока я заехала ей пеленкой по физиономии. В бешенстве она бросилась на меня. Мы покатились по мыльному полу прачечной. Мне, более маленькой и ловкой, удалось вывернуться, и я со всей силы сжала ей двумя руками горло.

Нас стали разливать холодной водой, и мы вскочили на ноги.

— А ты можешь за себя постоять, чертова немка, - сказала Шура, воровка.

С того дня она стала меня всегда и всюду защищать.

Скоро я уже стирала не только пеленки и детские простыни. Мне приносили белые халаты санитарок и персонала детской кухни.

— Посмотри в кармане моего халата, - прошептала мне как-то утром Настя, повариха-финка, когда я забирала белье из

 

кухни. Развернув ее халат, я нашла кусок хлеба, нет, не кусок, а целую буханку. Килограмм хлеба... Черного, сырого, но все же хлеба...

— Агнесса, Агнесса, ты спишь?

— Нет, а что случилось?

— Ничего особенного. Хочешь есть?

— Что за глупый вопрос? Я всегда хочу есть!

Я медленно и осторожно извлекла большую черную буханку из рукава телогрейки. Мы съели ее за одну ночь, заливаясь слезами, - от радости. Уже много лет мы не видели буханок целиком.

Настя помогала нам и дальше. Она при любой возможности прятала в своем халате что-нибудь съестное. Иногда сахар, иногда немного масла, кусочек сала или очищенную картофелину, но чаще все же хлеб.

— Вот видишь, Агнесса, кто имеет мыло, тот имеет и многое другое.

— Так-то оно так, а ты смотрела когда-нибудь на свои руки?

— Это неважно, главное, что у нас есть еда!

 

* * *

 

— Марлена, возьми-ка белье для просушки. Мы за него получим кусок сала!

Марлена, греющая в огромных баках воду для бани, стала развешивать за большой печью белье, которое я ей протянула. Это белье я стирала для русских заключенных, которые не хотели, чтобы их вещи стирались в общей куче. Благодаря посылкам, которые приходили им с воли, они могли позволить себе стирать «частным образом». Так я стала «частной прачкой».

— Уже три часа! Скорее, вставай, тебе пора разносить! Марлена трясла меня, пытаясь разбудить, и показывала на высокую гору тщательно выглаженного белья, которое она на доске принесла мне в барак. Я быстро спрыгнула с нар и понесла вещи владельцам.

— Маруся, быстро, забери белье!

 

— Что случилось?

— Белье, прячь скорее!

Заспанная, она взяла белье и дала мне полный мешочек сахара.

— Таня, твои рубашки! Ты слышишь меня?

— Да, да, здесь немного сухофруктов с Кавказа!

Третья дала мне маргарин.

По вечерам в такие «дни доставки», как мы их называли, мы сидели вместе в одном из бараков: Агнесса, Марлена и все те, кто входил в нашу маленькую группу, и наслаждались «настиранными» сокровищами.

— Видишь, Агнесса, как я была права.

Вместо ответа Агнесса улыбалась.

Я работала по восемнадцать-двадцать часов в день (впоследствии по четырнадцать-шестнадцать). При этом работа в прачечной считалась легкой, потому что можно было оставаться в лагере и не мерзнуть целый день на улице. Но я не имела права работать в прачечной дольше, чем несколько месяцев подряд, самое большее - год. Потом на мое место назначались другие, а я снова должна была выходить на холод и снег. Поэтому в один прекрасный день я опять оказалась в бригаде, которую ежедневно использовали на общих работах за пределами лагеря. По утрам мы преодолевали километр за километром, чтобы дойти до нашего рабочего места в тундре. К началу работы я уже была уставшей и обессилевшей. Мы рыли канавы. При каждом шаге я глубоко проваливалась в снег, иногда по пояс. Как-то раз мой валенок остался торчать в сугробе, и пока одна из девушек пыталась вытащить его оттуда, другая терла мою босую ногу, чтобы я ее не отморозила. Случалось, что я не могла оторвать от лопаты окоченевших, судорожно сжатых рук. Около шести вечера, после двенадцатичасовой непрерывной работы на открытом воздухе, мы возвращались в лагерь. В награду нам давали миску капустного супа и кусок хлеба по утрам, вечером - снова капустный суп, четыре с половиной ложки размазни (так называемой каши) и еще один кусок хлеба: 300 граммов черного, сырого хлеба; за хорошую работу - немного больше! Иногда добавлялся еще кусок рыбы,

 

а по большим национальным праздникам, таким, как Новый год или 7-е ноября, нас баловали кусочком мяса, - как будто итого было достаточно!

 

* * *

 

Мы шли длинной колонной, сцепившись под руки по пять человек в ряду. Двое из такого ряда могли все время спать. Остальные трое вели и поддерживали их.

Стоило один раз попробовать, и ты мог таким образом очень хорошо высыпаться. Была моя очередь, и я крепко спала, так крепко, что мне казалось - я сплю бесконечно. Сон мой прервал резкий голос соседки:

— Эй, у тебя есть что прятать? Поспеши, мы почти пришли.

У меня с собой было полфунта маргарина, его достал мне в Инте один бывший заключенный. На левой руке у меня висели чуни из ватина^[1], которые мы надевали в резиновые сапоги. Недолго думая, еще полностью не проснувшись, я спустила маргарин в чуни.

«Если повезет, пройду, - подумала я, - может быть, нас будут обыскивать не очень тщательно».

Но нет, охрана трудилась основательно.

С самого начала ничего хорошего не предвиделось: пять надзирательниц направились к первому ряду, по одной на каждого заключенного. Куда мне деваться с моим маргарином? Я должна его пронести, обязательно. Я уже радовалась при мысли о том, как сегодня вечером удивлю мою «маленькую семью», то есть моих подруг, бутербродами.

Вот и очередь нашего ряда. Ворота широко распахнуты, первые ряды уже вошли в лагерь. Не колеблясь ни минуты, я бросаюсь бежать мимо надзирательницы в ворота и прямиком - в барак. Та пытается меня догнать, но я оказываюсь быстрее. Завернув за угол барака, я наталкиваюсь на другую надзирательницу. В момент столкновения я чудом успеваю забросить чуни с драгоценным маргарином за бочку с водой, сто-

 

явшую на углу барака. Теперь, когда маргарин спасен, я без сопротивления даю себя обыскать. Не найдя ничего, надзирательницы ведут меня к начальнику лагеря.

— Что ты собиралась спрятать? Почему ты побежала?

Я просто хотела попасть в барак первой и взять побольше воды, чтобы как следует вымыться.

Он поворачивается к надзирательнице:

— В карцер ее, на пять дней, и не давать ей мыться.

Меня ведут в карцер... не разрешив сходить в столовую. По дороге мы встречаем Анну:

— За бочкой у двенадцатого барака лежат мои чуни с маргарином внутри. Забери их скорее! — шепчу я ей по-немецки, проходя мимо.

Анна сразу же все понимает. Теперь можно спокойно покориться судьбе.

 

В карцере - очень высоком неотапливаемом помещении - не было ни окна, ни нар. Нары заменяла доска с опорой на одном конце: днем она была прижата к стене, а к ночи надзирательница приносила вторую опору, доску опускали, и на ней можно было спать.

По вечерам вместе с опорой я получала и свою телогрейку, чтобы укрываться ею. Снаружи было минус тридцать восемь. Как и в тюрьме, сидящим в карцере давали баланду только через день. В другие дни не полагалось даже кусочка хлеба. Ничего. Хочешь - загибайся, хочешь - выживай...

Иногда заключенных из карцера посылали на работу, разумеется, без добавочного пайка. Мы должны были чистить солдатские уборные. Я отказалась... и, к моему удивлению, не получила дополнительного наказания.

День спустя, когда я все еще находилась в карцере, маленькое окошко в двери открылось, что-то упало на пол, и окошко тотчас же захлопнулось. Я сидела на корточках, свернувшись в клубок у двери, ведущей в коридор. Так было теплее всего.

Не вставая с места, я пошарила по полу рукой и быстро нашла маленький сверток. Еще не развернув бумагу, я по запаху поняла, что в нем: кусочек колбасы, чесночной колбасы...

 

Как все же прекрасна жизнь! Едва я проглотила колбасу, окошко снова открылось и что-то опять полетело на пол. Нет, не может быть: бутерброды с маргарином - четыре сложенных вдвое куска хлеба и толстый слой маргарина между ними! У меня во рту сохранился еще вкус колбасы, и я стала с аппетитом поедать хлеб.

«Вот бы еще сигаретку для полноты счастья!» - сыто и умиротворенно, не без доли нахальства подумала я. Едва эта мысль пришла мне в голову, как окошко открылось в третий раз: прямо мне под ноги шлепнулся крошечный пакетик: три больших окурка, пара спичек и кусочек спичечного коробка! С таким снабжением мне ничего не стоит отсидеть оставшиеся дни! Когда меня отпустили в лагерь, я все же не совсем твердо стояла на ногах, но Анна встретила меня у карцера и поддерживала всю дорогу. Это она передавала мне в карцер свертки контрабандным путем.

 

«Какая симпатичная девочка», - думаю я с удивлением, устраиваясь на нарах в новом бараке.

Нас, как часто бывало, снова перевели в другой барак. Я тут никого не знаю и от нечего делать рассматриваю красивую девушку, которая потягивается на нарах, как кошка.

— Марина, ты идешь в столовую? - проходя мимо, обращается к ней подруга.

— Нет. Принеси мне, пожалуйста, только кашу, а мой суп можешь съесть сама, хорошо?

— Ее зовут Марина, и она не хочет идти есть. Может быть, она болеет? Да нет, впечатления больной она не производит. Мне нее время хочется на нее смотреть. Наши взгляды встречаются.

«Нет! - возражаю я себе. - Так все и начинается. Неужели это произойдет и со мной? Нет, никогда!»

Я не желаю быть одной из тех женщин, которые влюбляются в женщину и потом устраивают самые гнусные сцены ревности: дерутся между собой или хватаются за ножи - женщины из-за женщины, как однажды Иван бросился с ножом на парикмахера, потому что тот хотел просто подойти ко мне... Нет, Боже сохрани!

 

Все ушли в столовую, в бараке никого. Я этого не заметила. Марина все еще потягивается, а я не могу отвести от нее глаз. Наши взгляды снова встречаются. Мне никто не принесет каши, но мне все рано, я не чувствую голода.

На следующее утро, возвращаясь с работы в барак, я испытываю лишь одно желание: видеть Марину, заглянуть ей в глаза. Я понимаю, что она меня ждет. На этот раз я прекрасно вижу, как пустеет барак. Мы остаемся одни. Я иду к ней. Ей только этого и надо.

— Добрый вечер, Марина... - больше я ничего не могу сказать.

— Добрый вечер...

— Эмма Павловна, - добавляю я, представляясь, и пожи маю ее протянутую руку.

Как же она хороша! Невозможно не влюбиться в эти васильковые глаза. Я ни разу в жизни не видела таких прекрасных глаз. А чудный рот и не сходящая с губ обворожительная улыбка!

— Ты болеешь? - спрашиваю я, чтобы прервать молчание.

— Нет. Мне просто не хочется выходить на улицу. Я всегда нахожу какую-нибудь девочку, которая приносит мне кашу.

— Ага, - только и говорю я, и меня словно пронзает на сквозь иглой - ревность. Она берет мою руку, я нежно глажу ее. Мои пальцы скользят по ее векам, губам...

— Эй, Марина! Вот твоя каша и твой хлеб, и не рассчитывай, что я тебе еще когда-нибудь что-то принесу...

Это та же девушка, что приносила ей кашу в прошлый вечер. Она глядит на нас с ненавистью. В тот момент, когда она вошла, я целовала Марину...

 

Прошли дни. Недели. Шел снег. Чтобы остаться наедине, мы бродили по лагерю рука об руку. Нам не нужны были слова, нам хватало взглядов, прикосновений: моя рука у нее на талии, ее голова на моем плече, какое блаженное чувство внутренней теплоты...

Но однажды эти пустые нежности мне надоели. Я пошла к Анне.

 

— Анна, слушай, зайди-ка вечером хоть ненадолго ко мне в барак. Поболтаем.

— А что? Что-то случилось?

— Да, в общем-то, ничего. Увидишь. Мне надо с тобой поговорить.

Анна пришла. Она слушала меня, и уже во время своего рассказа я поняла, что наступил перелом: я могу смотреть на Марину нормальными глазами. Несомненно, она писаная красавица, но как же она, в сущности, глупа.

На другой день я снова ела кашу с большим аппетитом!

 

* * *

 

Позже, когда мы попали в Абезь, где для отправки на родину были собраны немцы из всех лагерей Коми АССР, я стала получать от одной женщины любовные письма. Я откровенно смеялась над ней, чтобы уничтожить эту любовь в зародыше. И ее чувства быстро прошли. Я еще помню проститутку, у которой тоже иногда случались истории с женщинами.

— Все это прекрасно, - считала она, - но мужчина все же есть мужчина.

Гомосексуальные пары чаще всего встречались среди западноевропейских женщин, особенно часто в интеллектуальной среде. Русские в этом отношении были проще, «нормальнее», если можно так выразиться. Конечно, и среди них встречались лесбиянки, но их было видно издалека, все выглядело грубее, не так изощренно. Последние месяцы в русских лагерях и западноевропейские лесбиянки перестали церемониться. Часто можно было слышать, как женщины называют своих «мужей» мужскими именами, видеть горячо обнимающиеся или нежно целующиеся женские пары.