Глава VIII

 

Праздники надо отмечать, тем более в неволе¹. Все праздники. А Рождество, разумеется, особенно. Мы праздновали его наперекор всем запретам, причем два раза: сначала наше Рождество в декабре, потом Рождество, которое в России православные празднуют в январе. Каждый год... кроме 1945-го, в вагоне... - к празднику готовились одинаково. В ноябре мы начинали сушить на печке хлеб, откладывая ежедневно по одному ломтю. Для таких голодных, как мы, это было настоящим подвигом. Иногда нам удавалось сэкономить один кусок только за два дня. Но без этих жертв у нас не было бы «рождественского пирога». Естественно, мы соблюдали все меры предосторожности, чтобы не попасться с нашими сухарями на глаза надзирателям. Нас могли обвинить в подготовке к побегу и снова посадить в тюрьму. Но, несмотря ни на что, нам всегда удавалось насушить достаточно сухарей и сделать к Рождеству хлебный торт. Рецепт был крайне прост. 24 декабря, после работы, окаменевший хлеб по возможности тихо - что было совсем не так просто - разбивался камнем или молотком. Полученные таким образом кусочки складывались в мешок или наволочку и раскатывались в них пустым стаканом до тех пор, пока этот черный кислый хлеб не превращался в мелкий, напоминающий муку, порошок. Крошки заливались горячей водой с сахаром, - для этого в последние дни перед Рождеством мы припрятывали наши сахарные пайки, - и торт был почти готов. Сделанное таким образом «сдобное тесто» раскладывали в жестяные плошки от Оскара Майера, заме-

 

ненные впоследствии на алюминиевые миски, и выставляли студить в снег перед бараком. При минус сорока результат не заставлял себя долго ждать. Затем «торты» опрокидывались на доски, и Агнесса, обладавшая самыми большими из всех нас художественными способностями, начинала экономно и в то же время красиво украшать их так называемым масляным кремом. Для этого использовался «больничный паек». В нашей маленькой «семье» всегда кто-нибудь да болел - один-два человека. Ежедневно им полагался кусочек масла размером с почтовую марку (и почти такой же тонкий, как она).

Потом из тайника доставали елку. Ее незаметно проносили в лагерь задолго до Рождества. В последнюю минуту мы определяли место, где будет проходить праздник. Эта предосторожность вовсе не была излишней, так как стукачей хватало везде. На сей раз мы решили праздновать на чердаке дома ребенка. Шаг, безусловно, рискованный, но так заманчиво было провести праздник хоть раз спокойно, в тесном кругу своих, без шума и постоянных скандалов соседок по бараку. Дом ребенка, огражденный забором, стоял в углу лагеря, подход к нему находился под постоянным надзором. Мы изловчились прошмыгнуть мимо охраны в момент смены часовых и незамеченными пробраться в котельную. Агнесса, Фрося и Маша отвечали за отопление дома ребенка и по очереди носили уголь с рудников Инты для огромной печи. Эта громадная печь, которая должна была топиться днем и ночью - на благо маленьких свободных граждан Советского Союза, - занимала почти всю котельную. Слева и справа от нее оставалось небольшое пространство, где я часто тайком стирала. Тайком, потому что и это запрещалось: я должна была, как и все прочие женщины, стирать у входа в барак, обходясь литром воды, а то и меньше...

Слева за печью в потолке находился люк, через который по приставной лестнице залезали на чердак, чтобы следить за уровнем горячей воды в большом котле. Этим люком мы и воспользовались в рождественский вечер: там, наверху, на узком деревянном настиле, окружавшем котел, мы собрались праздновать Рождество. Сначала наверх были подняты елка и торты. Это было не так-то просто, потому что чердак никак не

 

освещался, но нам не привыкать! - мы прекрасно ориентировались и в темноте. Потом одна за другой мы сами вскарабкались на чердак. Последняя должна была поставить лестницу на обычное место за печью, а чердачную дверь закрыли изнутри, - там, внизу, никому бы и в голову не пришло, что наверху мы справляем Рождество. Когда мы с помощью толстой веревки затаскивали наверх Анну-Марию, она, помогая нам, уперлась своими сырыми валенками в побеленную стену и оставила на ней большие черные следы. Ничего себе! Вот так осторожность! При виде этих следов мы наверху начали так хохотать, что чуть не выпустили из рук веревку, нам казалось, мы уже вне опасности, и мы смеялись, смеялись...

Мы начали праздник в прекраснейшем настроении. Столом служил деревянный настил, на табуретке стояла елка. Ее украшала единственная свеча - первая свечка за шесть лет. На полу перед елкой, на доске, стояли наши «торты». Мы сидели на трубах отопления, тянувшихся вдоль деревянных стен чердака.

Помимо тортов у нас было и что выпить! В углу нас ждало спиртное: деревянное ведро, полное браги - слабого алкогольного напитка, тоже изготовленного из сахара и хлеба. Сладкая вода наливается в большую емкость, туда кладется хлеб, и напиток доводится в тепле до брожения. Если повезет, то емкость - чаще всего деревянное ведро - выдержит, не повезет - взорвется раньше, чем наступит Рождество, и тогда на празднике вообще нечего будет выпить. К тому же, приготовление браги было делом рискованным: в лагере строжайше запрещалось производить или употреблять алкогольные напитки, даже с низким содержанием алкоголя. На этот раз нам повезло: ведро выдержало, нас не «накрыли», и мы наслаждались брагой на полную катушку. Как во всякий Сочельник, мы пели наши старые рождественские песни. Сначала, как обычно, «Stille Nacht...»¹, потом другие, более простые песни... Наступило Рождество. Как же мы были богаты! У нас были торты и брага! В начале праздника мы еще вели себя тихо и старались

 

приглушать голоса, но ведро браги постепенно пустело, а вместе с содержимым ведра таяла и наша осторожность... Мы хохотали, болтали и пели все громче. Как же тепло и хорошо было тут, наверху! Мы уже не чувствовали себя заключенными, мы превратились в обыкновенных, болтающих, веселых молодых женщин, которых встретишь всюду.

— Тсс! Кажется, шаги, - прервала Маша нашу болтовню. - Хотя нет, никаких шагов. Нас тут никто не найдет.

Погодите, кто-то разговаривает снаружи.

—  Чепуха, мы тут в полной безопасности.

Теперь мы снова опасливо говорили вполголоса. Я задула свечу... Мы замерли в ожидании. Кто-то действительно подходил, шаги явно приближались. Мы уже мысленно слышали разъяренный голос надзирательницы, открывающей чердачную дверь... но перед нами стояла наша подруга из Литвы, которая пришла пожелать нам счастливого Рождества... ее привлекли следы на белой стене! В ведре еще оставалась брага, а на трубах хватало места... праздник продолжался...

 

* * *

 

— Отдавай деньги! Где мои деньги? Что ты себе купила на них?

Эрна все громче кричит про «свои деньги». Неужели она всерьез? Да полно, это всего лишь плохая шутка! Или нет? Я вижу злость в ее глазах и понимаю, что она вовсе не шутит.

— Что ты, собственно, от меня хочешь? Деньги? Иди в комнату Софьи Михайловны: деньги лежат в ящике ее стола. Можешь взять и мою долю, она мне не нужна. Я давно подозревала, что ты дешевка, но не думала, что такое дерьмо!

С этими словами я ухожу. Многолетняя дружба разбита. Деньги... Деньги... Где деньги?

Годами Маша, Эрна, Марлена и я работали вместе, деля друг с другом каждый кусок хлеба, который удавалось дополнительно заработать моей маленькой «частной стиркой». И теперь - это жуткое подозрение!

Все было просто: впервые за много лет некоторые из работ, выполняемых заключенными, начали оплачивать, другие же

 

нет. Я была тогда гладильщицей в доме ребенка, за эту работу платили очень хорошо: а я к тому же получала двойную оплату, так как работала одна за двоих.

В то время я гладила по восемнадцать часов в сутки. Труд истопниц - Эрны, Марлены и Маши - был намного тяжелее моего, хотя их рабочий день длился не так долго. Они получали одну зарплату на троих. Мы считали это несправедливым и договорились с Софьей Михайловной складывать все зарплаты вместе, а потом делить на четверых.

Софья Михайловна предложила, чтобы зарплату за всех получала я, а потом выдавала каждому его долю.

В тот злополучный день я занималась одним запрещенным делом. Об этом никто не должен был знать, только я и Софья Михайловна. Позади дома ребенка находилась небольшая кладовая, куда Софья Михайловна запирала меня, чтобы никто не смог застать меня врасплох. Здесь стопками лежали старые детские простыни, пододеяльники и пеленки. Это белье было признано инспекцией негодным и подлежало списанию. Для отличия на нем была сделана насечка топором, чтобы его не предъявили при следующей инвентаризации, так как все вещи заменялись на новые. Необходимо было так обтрепать эти надрезы по краям и так заштопать, чтобы они казались обычными дырками, или сделать беспорядочные заплаты, короче, так искусно замаскировать надрезы, чтобы представить инспекции на следующий год уже списанное белье вместе с прочими вещами естественного износа. Полученные в результате такой подмены новые вещи поступали в наше личное распоряжение. Имущество всегда соответствовало описи! А чего только не сделаешь из пеленок и детских простыней! Я сшила себе из зеленых, как трава, детских простыней такое красивое платье, что собиралась носить его даже на свободе, в Германии, но в конце концов оно все же осталось в России.

Если бы о нашем деле узнали посторонние, мы неизбежно снова попали бы в тюрьму, поскольку ничто так не карается в Советской России, как расхищение государственной собственности, а мы именно этим и занимались! Расхищением государственной собственности, чем же еще! Поэтому никто не знал,

 

где я была в тот день и что делала. Софья, еврейка из Ленинграда, достаточно хитрая и осторожная, заперла меня в кладовой и держала ключ при себе. Она выпустила меня только на минутку, чтобы я получила эти несчастные деньги; я тут же положила их в ящик ее стола и вернулась. А Эрна искала меня и «свои» деньги. Она раззвонила по всему лагерю, что я получила за нее деньги и скорее всего уже их потратила. Когда вечером я пришла в барак, то в общем шуме то тут, то там слышалось слово «деньги». Да ведь в маленькой лагерной лавке почти нечего было покупать: иногда продавался красный неаппетитный мармелад, похожий на клейстер, мог быть зубной порошок, который мы использовали и в качестве пудры. Один раз, правда, был сыр, а еще как-то туфли - двадцать пар для двух тысяч женщин. За пределами лагеря у бывших заключенных мы покупали маргарин или сало. Вот, пожалуй, и все.

К чему же эти брань и упреки, проклятия и море слез?..

Несколько месяцев спустя Эрну освободили. Она прошла мимо, будто никогда нас не знала. Как чужая.

Позже, в Германии, мы снова встретились и разговорились, как прежде. Я на короткое время забыла, что только деньги имеют для нее значение...

 

* * *

 

Анна-Мария, хрупкая, рыжеволосая Анна-Мария стояла у ворот четвертого лагеря, когда я случайно увидела ее. Она выглядела бледной, очень печальной и не выказала никакой радости по поводу нашей неожиданной встречи... а ведь мы ехали в Инту вместе, в одном вагоне.

— Сколько же ты здесь, в четвертом?

— Уже два года. Раньше это был мужской лагерь.

— Ты такая грустная, Анна-Мария. Что случилось?

— Ох, не спрашивай. У меня много причин для грусти.

— Где ты работаешь?

— На общих работах.

— Давно?

 

— Нет. Я долго работала санитаркой в больничном бараке, когда здесь еще был мужской лагерь.

— Хорошее место, да?

— Конечно. Всегда хорошо, если работаешь в тепле. Но я за это заплатила.

Несколько недель спустя после нашей встречи Анна-Мария произвела на свет двух девочек. Одна из близнецов умерла сразу же при рождении. Евгения же, младшая, оказалась очень стойкой. Мертвую девочку положили в картонную коробку, которую Марлена зарыла в неглубокую ямку за пределами лагеря. Она несла ее под мышкой, как футляр со скрипкой, другой рукой прижимая к себе лопату. Нелепое, жуткое зрелище.

Анна-Мария была счастлива, что у нее есть Женя. Эта хрупкая, маленькая девочка была в каком-то смысле нашим общим ребенком. В начале своей жизни она доставила нам очень много хлопот, а позже, когда детей увозили, мы все страдали не меньше самой Анны-Марии. Жене было тогда два с половиной года. Когда Анне-Марии посчастливилось снова ее увидеть, ей уже исполнилось семь.