Глава X

 

После смерти Сталина в 1953 году нам разрешили снять пришитые на одежду лоскуты с номерами. Мы вновь обрели имена. Через некоторое время миллионы политических заключенных получили свободу: это была первая амнистия такого рода со дня основания Советского Союза.

Сначала отпустили тех, кто был приговорен к пяти годам, потом тех, кто к десяти и уже отсидел семь лет. Осужденные на пятнадцать или двадцать пять лет вздохнули с облегчением: теперь они тоже могли рассчитывать на освобождение.

Каждую неделю длинные колонны заключенных тянулись через лагерные ворота на свободу. Некоторые люди могли оставаться в Инте, кого-то высылали в другие места. Осужденные на небольшой срок получили право вернуться туда, где жили до ареста.

Все указывало на радикальные перемены.

К этому времени я отсидела уже более двух третей своего срока и считала, что меня должны вот-вот выпустить. Каждую неделю ждала, что назовут мое имя. Лагерь был уже почти пуст. Там, где раньше жили две тысячи женщин, сейчас едва набиралось сто.

Как и во всех зонах мира, здесь, в лагере, распространялись самые невероятные и зачастую противоречивые слухи. Слухи - такая же неотъемлемая часть жизни заключенных, как нары и параша. Иногда они бывали обнадеживающими, но, к сожалению, недостоверными. Кто-то в мужском лагере сказал, что соберут всех немцев и вышлют в Германию. Неужели, правда?.. Нет, только не слишком надеяться, разочарование будет невыносимо! Меня ведь могут оставить в Инте или послать «по добровольному согласию» в Сибирь. Ну и что? Прогуляться по улице одной, без вооруженного конвоира, - уже счастье...

 

Я уже давно отсидела положенные для досрочного освобождения две трети срока, ничуть не меньше тех, кто вышел на свободу. Работали мы одинаково, я вкалывала так же, как и русские, - тут было полнейшее равноправие. Почему вдруг теперь между нами делается такое различие? Я была единственной немкой в лагере, давно имеющей право на освобождение, а меня все не отпускали...

В лагере оставалось тридцать немок из Германии и Агнесса немка, рожденная в России. Нас больше не посылали на работы. Мы бездельничали, сидя в бараке, у нас не было никакой связи с внешним миром, новости и слухи перестали до нас доходить. Нет ничего хуже, чем сидеть, сложа руки и ждать неизвестно чего. Уж лучше снова работать. Прошел целый месяц. Напряжение в бараке стало невыносимым.

— Стоп, у меня идея! - как-то вскрикнула я.

— Что за идея? - заинтересовались все.

— Подождите, скоро узнаете!

 

Я пошла, нет, помчалась прямо к начальнику лагеря и попросилась к нему на прием. Он сидел за письменным столом. Справа от него, на лавке возле стены, клевал носом младший офицер.

— Чего тебе? - спросил начальник.

— Видите ли, у меня один очень деликатный вопрос. Здесь все говорят... то есть я слышала, что нас возвращают в Германию. Как быть, если я хочу остаться здесь?

Его ошеломленное лицо меня позабавило! Он, по-видимому, решил, что я тронулась умом. Растерянно глядя на меня, он поднялся со стула. Даже дремавший офицер проснулся и встал, чтобы посмотреть на меня поближе. Похоже, они просто не поверили своим ушам.

— А почему ты хочешь остаться?

— Просто потому, что я чувствую себя здесь как дома. Здесь у меня друзья, я выучила язык, почему мне нельзя жить здесь и дальше? Я совсем не знаю послевоенной Германии. Боюсь, что мне трудно будет привыкнуть... А здесь я смогу жить, мне все ясно.

 

— Хорошо, я понимаю. Если хочешь остаться, ты должна немедленно написать прошение в Москву (он дал мне адрес!) о предоставлении тебе российского гражданства. Может быть, тебя и оставят. Но поторопись!

— Большое спасибо! - я быстрым шагом удалилась. Оказавшись за дверью, я полетела в барак. Значит, подтвердился самый замечательный из слухов.

— Мы едем в Германию, я узнала это от самого начальника лагеря! - заорала я, перекрикивая шум.

Его ответ был однозначен и ясен. Долго же будет ждать Москва моего прошения!

В ноябре 1954 года, всего через несколько дней после моего «дурацкого» вопроса начальнику, мы вечером покидали лагерь. Оставалась одна Агнесса. Она стояла у ворот, и мы обе плакали.

 

Недалеко от лагеря, на железнодорожном пути, который мы сами когда-то прокладывали, уже ждал товарняк, - как тогда, десять лет назад. Мы медленно поехали мимо Инты. Здесь почти каждый дом, каждая улица были построены и моими руками. Инта, город, который до нашего приезда нельзя было назвать даже деревней, исчезала позади нас во тьме. Грусть расставания? Тоска по ставшим родными местам? Невероятно!.. Странно, но кажется, мы едем не на юг, а еще дальше на север. Это выглядело абсурдно, мы не могли поверить, и все же поезд шел в северном направлении... Так, значит, не в Германию? Что имел в виду офицер, который тихо сказал, когда я влезала в вагон:

— Возьми с собой немного снега... там, куда ты едешь, его не будет.

В вагоне, как в любом вагоне для перевозки скота, ужасно воняло. Света, конечно же, не было. Судя по тому, с какой стороны от нас оставались медленно удаляющиеся огоньки Инты, мы действительно двигались на север...

На следующее утро мы приехали в Абезь. Нас привезли в маленький лагерь, расположенный недалеко от железной дороги. Раньше здесь содержали больных и старых женщин. Теперь ежедневно из Воркуты и других северных лагерей сюда прибывали

 

заключенные. Немцы, одни немцы. Может быть, Абезь - всего лишь перевалочный пункт? Нас наверняка отправят в Германию.

Шли недели... Нас снова посылали на работы. Я этому радовалась: только так можно было перенести нескончаемое ожидание. Нас, Кристиану и меня, поставили накрывать столы, потом мы работали в «кипятилке», где кипятили и выдавали воду. Небольшая, легкая работа, которую мы делали с удовольствием. Иногда меня посылали убирать лопатой снег с железнодорожных путей. Рельсы, убегающие вдаль, прямо на юго-запад... они уводили мои мысли далеко-далеко. Сзади, на северо-востоке, жил народ коми. В шубах из оленьего меха, на оленьих или собачьих упряжках, они издали напоминали эскимосов.

 

Невероятно, какой притягательной силой обладали эти рельсы. Я снова и снова напряженно смотрела на юго-запад - туда, где находится Германия. Увидим ли мы ее снова? Иногда это казалось невозможным: мы слишком многое здесь повидали... И снова в душе возникали сомнения.

Однажды, придя вечером домой после очередной чистки железнодорожных путей, я увидела на своих нарах черную кошку. Она мне мешала, и я ее прогнала. Спустя две минуты кошка вернулась, эта маленькая, черпая, криволапая упрямица с янтарными глазами. Я опять согнала ее с моего места. Но потом сдалась: она осталась и ночью теплой шалью свернулась у меня на шее.

 

Возникали все новые слухи. Всех немцев отправят в Среднюю Азию, в Караганду. Круглый год там стоит влажная жара, ее выдерживают немногие из тех, кто годами жил на севере. Ни дня не проходит, чтобы кто-нибудь не умер, особенно часто умирают женщины старше сорока...

Вдруг стали говорить, что перед тем, как отправить немцев, в Караганду из Абези повезут всех больных и слабых советских заключенных. У Стаси, нашей подруги из Литвы, было больное сердце, и мы с Кристианой решили помешать ее отправке в Караганду. Она бы там не выжила.

Самым сложным было узнать точный день отправки, поскольку Стася должна была «заболеть» накануне вечером или

 

самое позднее утром перед этапом. Наши «самодельные» болезни длились не дольше двух-трех дней. Можно было, конечно, повредить себе топором ногу или руку, такие случаи раньше бывали, но это ничего не давало: новый процесс, новый, еще более суровый приговор... Обвинение в саботаже.

Было непросто разузнать, на какой день назначен этап в Караганду. Мы жили, как обычно, в полном неведении. Все было готово: шприц, молоко, мы нашли и потайное место, где сделаем Стасе укол, - нас не должны были захватить врасплох.

— Выезд будет завтра!

— Откуда ты знаешь, Кристиана? Кто тебе сказал?

Никто. Но в соседнем бараке выдают чемоданы. Здесь тоже скоро кто-нибудь появится и объявит об этом. Называют всех русских. Значит, отправка назначена на завтра. Я пойду за молоком. Мы должны поторопиться.

Мы пошли втроем в маленькую «кипятильню». Я работала в ночную смену, никто другой туда в это время обычно не приходил. Кристиана сделала Стасе укол в левое бедро. В ту же ночь у нашей «больной» поднялась температура до сорока градусов. Лагерный врач нашел у нее разновидность гриппа, ранее неизвестную в этих местах. Он не заметил огромного красного пятна на Стасином бедре, большого, как тюбетейка. Бедная Стася, она ужасно страдала. Температура все повышалась, мы вытирали ей пот со лба. Теперь мы испугались. А самое страшное - поезд все не шел и не шел...

Стася приходила в себя очень медленно. В следующий раз нам надо было придумать что-то другое. Мы решили просто спрятать ее. Ни «кипятилка», ни чердак не казались нам достаточно надежными. Иногда женщины, которые не хотели быть увезенными, скрывались в больших сугробах: обычно только лучшая подруга знала, где прячется беглянка, и носила ей еду и горячую воду, чтобы та не простудилась. Но в нашем лагере снега было мало, все сугробы вывезли за пределы зоны, а значит, снежную нору сразу бы обнаружили...

И тогда появилась идея спрятать Стасю в нашем же бараке: никому не придет в голову искать ее под матрасом - такое убежище до нас еще никто не изобретал. Поскольку ночью я

 

работала в «кипятилке», мне полагалось спать днем, и я могла не выходить на перекличку ни утром, ни вечером. Условия содержания в лагере были теперь не такими суровыми, как в сталинские времена. Итак, мы спрятали Стасю рано утром, пока все спали, под мой матрас - туго набитый опилками мешок. Я осторожно легла сверху и... заснула. Никто не мог заподозрить, что Стася подо мной, а я имела право спать весь день.

Как и все, кого этапировали, Стася получила накануне свой чемодан и отнесла его в отведенное для досмотра место. Там чемоданы оставались до отъезда. Она бы с удовольствием забрала чемодан обратно... но это было слишком рискованно... Наконец поезд пришел, и Стасю стали искать - в «кипятилке», в прачечной, на чердаке... Много раз заходили и в наш барак, искали под нарами. Безуспешно. Время от времени Стася, задыхающаяся под матрасом, по моему сигналу высовывала голову, чтобы глотнуть воздуха.

И вот наступил вечер. А значит, поезд ушел - без Стаси. Напротив меня на нары уселась одна немка:

— Слушай, ты же дружишь со Стасей, наверняка знаешь, где она. Она уже может выходить, все кончилось.

— Конечно, я знаю, где Стася. Только тебе это знать необязательно. И не проси - не скажу.

Весь лагерь знал, что эта немка стукачка. Не успела я ответить, как Стася, красная и потная, вылезла из-под матраса: она не заметила, что рядом кто-то посторонний. Немка вышла, Стася снова забралась в свое убежище. Через несколько минут в барак вошел солдат и прямиком направился к моему месту.

— Встать, быстро! - рявкнул он.

— Встану, если мне прикажет офицер. Я имею право лежать до выхода на работу.

Он вернулся с офицером. Я не встала. Они вдвоем стащили меня с матраса... и уволокли Стасю. Куда ее отведут? Успеют еще посадить на поезд? Запрут в карцер? Я не могла побежать следом. Как же узнать?

Немка пришла обратно. Она бросилась передо мной на колени и стала уверять, что невиновна:

 

Клянусь тебе, я не предавала, говорила она, поднимая руку для клятвы.

Меня передернуло от отвращения, я ей даже не ответила. Двое солдат и офицер вернулись в барак.

— Гольдакер и Зенкпиль, идите с нами!

Как же они были хорошо информированы, раз знали даже наши фамилии! Они отвели нас в карцер, и когда мы шли по узкому коридору, Кристиана изо всех сил закричала: Стася, Стася!

Перед тем как нас заперли в камеру, мы успели услышать Стасин ответ: слава Богу, она была здесь, ее чемодан уехал в Караганду без нее...

 

Через десять дней Рождество. Десятое Рождество в заключении. Мы все еще ждем отправки. Все спокойно. Никаких слухов, никаких погрузок. Или Абезь - конечный пункт? У нас, как всегда, маленькая елка... На этот раз она украшена свечами: некоторые из нас получили их в посылках от Красного Креста. Мы распеваем старые рождественские песни, едим наши «хлебные торты», пьем «брагу». Не прячась. Боимся ли мы? Чего? Нам нечего больше терять.

Мы желаем друг другу, как все эти десять лет, одного и того же:

— Пусть Новый год принесет свободу!

Текут недели. Ничего не происходит. Несколько жен шин решают больше не работать. Они подбивают нас на забастовку. Мы с Кристианой против. Нам не хочется валяться в бараках без дела: еще живо неприятное воспоминание о последних неделях в Инте. Мы решаем, что снова пойдем на работу в «кипятилку».

Ольга немка, прибывшая из Воркуты, инициатор забастовки, стала нам угрожать. Мы посмеялись над ней и ее угрозами и спокойно продолжали ходить на работу, до то т. дня, пока из кухни не пропал большой нож. Его нашли потом в снегу около «кипятилки».

У нас по спинам побежали мурашки...

 

Февраль 1955 года... С каждым часом надежда на возвращение в Германию таяла. Медленно тянулись дни, бесконечно длинные дни и ночи. Мы будто сидели в зловонной луже. Фрау Р. из Австрии развлекала нас забавными историями. Она замечательно рассказывала и читала стихи.

И вдруг внезапно, в течение одного часа, нас вывезли из Абези. Мы оставляли наших литовских и латышских подруг, а я - свою маленькую, черную, криволапую кошку. Как бы я хотела взять ее с собой! Перед лагерем, на железнодорожных путях, нас уже ждал поезд. Кристиане и мне повезло: нам удалось занять место наверху, на досках, прямо около окна. А поезд все не отходил...

 

...Эти нескончаемые поверки невыносимы. Даже смешно! Кто захочет тут остаться, теперь, когда речь идет о возвращении в Германию! Никому и в голову не придет спрятаться в Абези... Толчок - и мы едем... На юг, слава тебе Господи! Мы покидаем Север, тундру. Нам никогда больше не увидеть эти бескрайние дали, которые потрясли меня своим величием.

Мы едем и едем. Ни деревень, ни городов. Только снег и просторы, вековые деревья, сначала редкие, потом целые леса. Как красив этот северный пейзаж! И вдруг - бараки, заборы с колючей проволокой. Сколько горя за ними... Чем дальше па юг мы едем, тем богаче становится растительность. Как-то вечером поезд замедлил ход. Еще не очень темно. Недалеко от насыпи одинокий поселок, напоминающий глухую деревню па Печоре. По высокому снегу, шатаясь, с трудом движется человек. Пьяный? На исходе сил? Он тяжело падает в сугроб и остается лежать... Его найдут завтра, а может быть, только летом... Как знать, быть может, он один из тех, кто умер свободным.