- 77 -

ЧЕСТЬ ПРЕВЫШЕ ВСЕГО

Сегодня, размышляя об отношении следователей к себе, я почему-то все время вспоминал объездку коней, что наблюдал некогда в караван-сарае, расположенном в нашей махалле. Нелегко было завести горячего, непривычного к арбе коня меж двух оглобель надеть узду, натянуть подпругу и сесть на него верхом. Все это объездчики проделывали, завязав жеребцу глаза. Тем не менее животное кожей чувствовало приближение оглобель, сразу становилось на дыбы, отчаянно лягалось, калеча людей, разнося в щепы арбу. Вконец взбешенные поведением коня объездчики, страшно матерясь, принимались почем зря хлестать его камчой куда попало: по глазам, голове, шее, крупу. Бедное животное от боли и ужаса шарахалось во все стороны, крутилось на месте, храпя и брызгаясь пеной изо рта, но никак не могло высвободиться из узды, находившейся в крепких руках. И так, постепенно, конь переставал сопротивляться. Проходило время, и он уже покорно, нервно вздрагивая кожей, тащил ненавистную арбу...

Какая разница между моей участью и участью объезжаемой лошади?

В первые дни ареста, зная, что ни в чем не виноват, думаешь, что тебя взяли по ошибке, что недоразумение скоро выяснится и тебя освободят. Существуют же на свете совесть и справедливость! Но постепенно эта вера, поддерживавшая тебя в первые дни, тает, исчезает, ты убеждаешься, что все твои потуги доказать свою невинность разбиваются как волны о незыблемые каменные утесы. Поняв, что ничто тебе не поможет выйти из этих стен, ты покоряешься судьбе, возлагая теперь все надежды только на одного Бога: авось, смилостивится над рабом своим. Мало ли что может случиться: произойдут изменения в государстве, придут к руководству новые люди и они поведут новую, более справедливую политику по отношению к своим подданным...

Вот опять пришла весна. Уже вторую весну встречаю в тюрьме. Минуло больше пятнадцати месяцев со дня ареста. Все это время питался одной тюремной пищей, курил выдаваемую здесь махорку. А весной созревают вишня, клубника, тутовник, а чуть позже — «чиллаки», ранний сорт винограда. А там уже появляются

 

- 78 -

дыни, арбузы. Но ты лишен всех этих даров природы. Благодари Бога, если в обед дадут борщ, в котором плавают кусочки капусты. Ты осознаешь, кто ты такой вообще? Ты — враг! Понимаешь, как повернется завтра твоя судьба? Твои преступления, возможно, заслуживают высшей меры. А ты тут размечтался: вишня, клубника. Такую вишню получишь, рад не будешь.

Вот так, содрогаясь, возвращаешься в действительность.

Следствие окончено. Дело передано в суд. Больше двух месяцев нахожусь в камере один. Четыре цементные стены вокруг, пустые железные кровати по соседству. Люди, с кем можно было потолковать о том-о сем, поделиться горестями, давно уже выслушали приговоры, уже небось тянут лагерную лямку. Следователи словно забыли обо мне. И о своем обещании предоставить свидание с семьей по завершении следствия. Радио нет, газет не дают, единственный собеседник — собственные мысли.

Я решил было, что пора арестов миновала, поскольку довольно долго занимал камеру один, но как бы показывая, что я жестоко ошибаюсь, вскоре ко мне вселили высокого роста худощавого старика лет семидесяти. Опустив вещи на пол, он поздоровался со мной, оглядел камеру и сказал: «Слава Богу!».

За что он поблагодарил Бога? За то, что наконец-то оказался в тюрьме? Или очень долго находился в одиночке и теперь рад моему соседству, надеясь, что будет с кем отвести душу в долгих разговорах? Иначе трудно представить человека, который благодарил бы Всевышнего за то, что он наконец-то в тюрьме.

Пришла мне и другая мысль. А вдруг этот человек долго находился в камере смертников, потом смертный приговор отменили и беднягу перевели в мою камеру. Как тут не возблагодаришь господа Бога?!

Позже я узнал причину этой благодарности. Мои предложения не оправдались.

Родом старик был из Хорезма, ехал он в Ташкент, к родственникам, но не доехал, его взяли прямо на вокзале. Он еще толком и не знал, в чем обвиняется. Считал, что арестовали его по ошибке, вместо кого-то, скоро все выясниться и его отпустят. Благодарил же Бога за то, что есть крыша над головой, угол, где можно переспать, а

 

- 79 -

остальное скоро прояснится, не беда, на свете всякое случается...

Эх, святая простота! Он, бедняжка, и мысли не допускал, что если даже арестовали его по ошибке, обратного хода ему уже нет и никогда не будет.

Более чем годовой опыт тюремной жизни научил меня распознавать по вопросам следователей, к каким выводам они стремятся. Поэтому я поинтересовался у старика, о чем шла речь на первых допросах.

— Право слово, о каких-то глупостях,— усмехнулся старик.— Этот молодой симпатичный парень, следователь мой, оказывается, такой же любитель бараньих боев, как и я. Только об этом и вел речь. Где, когда смотрел бараньи бои, кто со мной был, о чем говорили-спорили. Смехота, да и только.

Бедный старик! Решил, что следователь такой же любитель бараньих боев, как и он сам. Но не насторожился, почему именно этот вопрос так интересует симпатичного молодого человека. Хорезмийцев хлебом не корми — дай им только бараньи бои посмотреть. И каждый, кто с ними встречается, пытается побольше узнать у них об этом экзотическом состязании. Вот и следователь, видно, такой любопытный. Старику еще предстояло узнать истинную подоплеку этого интереса.

Прошло недели две или три, и однажды старик вернулся с допроса вне себя от гнева и разочарования.

— Нет, это, я считаю, конец света! Мир сошел с ума!— закричал он с порога.— Пусть они меня расстреляют, но я теперь ни слова не вымолвлю при этом жулике-следователе! Ни на какой вопрос отвечать не стану. Я еще Сталину напишу, пожалуюсь! Это же чушь собачья: я, оказывается, сторонник Белого царя! Николая! Чего мне его хвалить, коли я его в глаза не видывал, и ни сват он мне, ни брат! Как можно считать, что я хвалю Белого падишаха, если я просто похвалил белого бойцового петуха?! Это же глупость несусветная!

Оказалось, на одном из петушиных боев, рьяным любителем которых также оказался старик, кто-то спросил у него:

«Как ты считаешь, белый петух победит или красный? Ты за кого из них болеешь?»

«По всей стати белый петух сильнее красного,— отвечал старик.— Ставлю на белого».

 

- 80 -

Вот и весь разговор. Однако симпатичный следователь записал в протоколе примерно следующее:

«Хорезмский шах Джунаидхан приходился мне дальним родственником, и я относился к нему с сочувствием. Воспользовавшись боем петухов, я старался внушить присутствующим мысль о том, что Белый падишах, который хорошо относился к Джунаидхану, лучше, сильнее красных, Советской власти, и он, конечно, рано или поздно победит».

Конечно, нынешней молодежи трудно поверить в такой абсурд.

Пока не дошла очередь до меня самого, и я думал, что, наверное, большинство арестованных все же в чем-то виновато. Оказавшись в застенках МГБ, я понял, что жестоко ошибался. Вот с высоты этого опыта я и мог бы попытаться успокоить старика.

«Вы зря так кипятитесь, отец,— сказал бы я.— В вашем аресте ни Белый царь, ни белый петух ни при чем, им важно было арестовать вас, обвинить в чем угодно, осудить. Для чего им это нужно? Попытаюсь, объяснить. Вот вы лично сможете пожаловаться, что у вас маленькая зарплата, не хватает даже прокормить детишек? Нет, конечно. Смеете заявить, что у нас нет свободы слова, самой свободы, демократии? Не смеете, будете держать язык за зубами. В каком государстве детишки первых-вторых классов с октября месяца до самой зимы заняты сбором хлопка под дождем и снегом, до выполнения пресловутого плана? При этом должны петь песни о том, что хлопок — это их богатство и они счастливы его убирать. Кто посмеет усомниться, что счастье детей должно быть именно таким? У узбеков тысячелетняя история, этот народ создал такие города, как Самарканд, Бухара, Хива, которыми восхищается весь мир, он вырастил таких сыновей, как Навои, Улугбек, Бабур, перед которыми весь мир преклоняет голову. И этот народ на каждом углу называется темным, нищим и забитым, и он, якобы, обрел счастье лишь после установления на его земле Советской власти. Вы можете согласиться с этим? Нет? А почему не можете сказать об этом во всеуслышанье? Вы можете признаться в том, что по ночам слушаете зарубежное радио? Попробуйте только. Вы ни о чем не смеете сказать открыто. Но все это вы чувствуете, держите в сердце, верно? И вы не один такой, другие тоже это видят,

 

- 81 -

чувствуют, держат про себя. И вот теперь представьте, вдруг эти люди когда-нибудь осмелеют да заявят о своем недовольстве. Что тогда получится? Получится, что взорвется казалось бы навеки задремавший вулкан, массовое недовольство перерастет в народное восстание. Как предотвратить все это? Надобно так запугать, забить народ, чтобы он обо всем этом даже думать не смел. Вот для того и сажают, выкорчевывают. Любого мало-мальски мыслящего, способного ясно и четко выразить свою мысль».

Но разве мог я сказать старику все это, так и вертевшееся на языке? А вдруг его подсадили ко мне специально, чтобы услышать от меня именно что-нибудь подобное. Эмгебешники способны на любую низость.

Старик, взбешенный выводом, сделанным следователем из боя петухов, не знал, куда себя девать, крыл последними словами «симпатичного парня», его отца, мать и пра-пра-прадедушку. Вот когда, оказывается, можно постичь всю глубину нашей народно мудрости, гласящей:

 

Скажешь «уйди», уйду аж до Кашгара,

Только вот одиночество невмоготу.

От одиночества, однако, никто еще не умирал,

Хуже всего горькая обида.

Тюрьма — это и есть форма одиночества, разлуки, но терпишь ее в надежде на скорое освобождение, хотя бы на свидание с дорогими тебе людьми. Но как выдержать испытания, унижения, которым ты здесь постоянно подвергаешься? Если не поддержит Бог, не даст он сил и терпения, перенести это свыше человеческих возможностей.

Старик не мог успокоиться, в груди еще клокотала буря обиды и гнева. Вдруг дверь распахнулась, и в камеру ввалились два охранника. Приказав стоять у стен по разные стороны камеры, они принялись за шмон: перевернули постельное белье, ощупали каждый шов, осмотрели посуду, перебрали махорку, заглянули даже в парашу.

Обыск в камерах производился почти каждую неделю каждые десять-пятнадцать дней с методичностью часового механизма, хотя до сих пор я не видел, чтобы при

 

- 82 -

этом было обнаружено что-то запрещенное, не говоря уж там об оружии, взрывчатке и тому подобном.

За год с лишним я привык к таким вторжениям, но для моего нового соседа шмон оказался неприятной неожиданностью. Я уже хорошо знал, у какого охранника какой характер. Иные из них делали обыск для проформы, осматривали вещи кое-как, но попадались такие старательные, что не отказывали себе в удовольствии раздеть тебя донага, заглянуть даже в зад, заставив наклониться.

На этот раз к нам явились именно такие службисты. Наверное потому, что он был новенький, первым раздеться они велели моему соседу. Старик, не совсем понимая, чего от него хотят, снял только верхнюю одежду. Охранники приказали не тянуть время, оголиться до конца. За миг до того смущенный и расстроенный, старик взорвался:

— Вы что, мой член хотите посмотреть?— заорал он.— Не сомневайтесь, не баба,— он при мне! Я им в свое время десяток детишек зачал!

Конечно, я мог сказать охранникам, зачем, мол, эти предосторожности, ведь мы вечно под вашим неусыпным надзором. Если куда и ходим, то в кабинет следователя, да дважды на дню на оправку, опять-таки под вашим сопровождением. На улице мы не бываем, ни с кем не общаемся, а вы между тем каждую неделю, каждые десять-пятнадцать дней повторяете эту унизительную процедуру. Но я промолчал, так как по тюремным правилам не имел права вступать в пререкания с охранниками. Чтобы не нарываться на неприятности, пришлось проглотить свой гнев.

Кроме того, разве они сами. не знали этого? Прекрасно знали. Но выполняли свой долг, направленный на то, чтобы лишний раз унизить заключенных, проделывая над ними всякие гнусности.

Второй охранник, человек пожилой, верно, тяготился этой своей обязанностью. Он исподтишка поглядывал на своего напарника, как будто желая сказать: «Вправду, чего мучить человека зря, оставь его», но не осмеливался. Ведь и они, охранники, не доверяли друг другу, боялись доноса: а вдруг скажут, что пожалел врага, заступился за него, скажут, что, может, это твой знакомый или даже родственник? Нельзя доверять человеку, допускающему

 

- 83 -

мягкотелость по отношению к классовому врагу, такому не место в органах, такой сам должен кормить клопов на тюремных нарах.

Так имел ли смысл обращаться с призывом к милосердию к людям, которые сами бояться за себя, дрожат за собственную шкуру? У них ведь вытравлено чувство жалости, доброты, все человеческое!

А старик, бедняга, еще верил, что в нашем мире эти свойства, такие обыденные у нормальных людей, еще существуют. Он все еще напоминал необъезженного коня, гневно восставал против унижения и несправедливости. Сейчас старик был так разъярен, что я боялся, как бы он не накинулся на охранников с кулаками. Он не успокоился, даже когда ему пригрозили карцером, послал их подальше. Его и увели, куда обещали. В карцер.

Я понял: для этого человека честь была превыше всего. Даже смерти.

Не избежал, наказания в тот день и я. Был у меня янтарный мундштук, который как-то упал на цементный пол и раскололся как раз на том месте, куда вставляется сигарета. В тюрьме времени навалом, я долго корпел, ремонтируя подручными средствами (хлебным мякишем. спичками и нитками) мундштук, и привел-таки его в такое состояние, что через него стало можно курить. Так вот, надо же, один из охранников, тот, что помоложе, видно, обозленный тем, что не смог отвести душу, заглянув в зад упрямого хорезмийца, узрел мой мундштук, раскрошил его на мелкие кусочки и бросил на пол. Чем помешал или угрожал ему этот предмет? Ничем, конечно. Охранник просто злость на упрямого старика выместил на мне, попутно напомнив, само собой, что я враг, верить мне нельзя, что со мной можно обращаться по-всякому и я обязан это терпеливо сносить.

Какая цель этих несправедливостей, издевательств над безвинным человеком, унижения его достоинства? Заключенный имеет право подышать свежим воздухом минут пятнадцать-двадцать в сутки во время прогулки. На иногда он может лишиться и этой радости на целые недели. Порою, выведя на прогулку, не дают даже глазам привыкнуть к яркому дневному свету, тут же гонят обратно в камеры: «Достаточно! Довольно, марш в камеру!» А ведь не прошло и половины положенных двадцати минут прогулки. Что вынуждает охранников быть такими

 

- 84 -

злыми, подлыми, низкими? Черты характера, присущие им от природы, или они имеют от своих хозяев установку так вести себя? Скорее всего, последнее.

Бывает, приведут в положенную распорядком в баню, а в ней только горячая вода, холодной нет. Мойся, если можешь, а нет — жди, авось дадут холодную. Ждешь. Подают холодную, но горячая вода уже иссякла. А охранники торопят: «Давай, давай, довольно, в лагере домоешься, ты тут не в гостях у тещи!»— и ты вынужден вытираться, не смыв с себя толком даже мыло. Одеваешься, а входные двери уже распахнуты, охранники над душой: «Давай, давай, поторапливайся, чего копается?!» Мат-перемат. Попробуй только пикни. Кто успел одеться — ладно, кто не успел, а это обычно старики, калеки, немощные — несут одежду на руках.

Здесь все основано на лжи. По заведенному порядку, в определенные дни камеры обходил начальник тюрьмы Красноголовов или заместитель прокурора республики, вроде чтобы выслушать жалобы и требования заключенных. Разумеется, при их появлении мы все были обязаны стоять, держа руки за спиной. Начальство подавало знак, слушаю, мол давайте. Какой-нибудь новичок начинал горячо и сбивчиво, со слезами на глазах жаловаться, что его арестовали по недоразумению, вины за ним никакой нет, словно веря, что справедливый прокурор выслушает его и тут же велит выпустить несчастного на волю. Другой говорил, что второй год содержат его здесь без суда, третий требовал бумаги и карандаш, четвертый возмущался тем, что хотя у него следствие завершено, ему не дают свидания с родными, пятый жаловался, что он болен, а ему не разрешают получать передачи из дома. Сам я никогда не жаловался и ни о чем не просил. Долго находясь в заключении, я понял, сколько бы раз и кто бы ни приходил в камеру, ни выслушивал жалобы и просьбы заключенных, ни одному не помогли, не облегчили участь; я знал, что прокурор, следователи, охранники — все повязаны между собой, жаловаться на кого-нибудь из них — пустая трата времени. Как говориться, ворон ворону глаз не выклюет, только себе можешь сделать хуже.

Прокурор аккуратно записывал жалобы заключенных на жестокости следователей, издевательства охранников. Так он сделал и на этот раз, да что толку-то?! Я давно уже разуверился, что прокурор в силах хоть

 

- 85 -

как-то облегчить участь заключенных, что он стремится к этому. Оставалось уповать на суд. Если он тоже, конечно, не поет с голоса МГБ, в чем трудно усомниться.

Хорошо, поняли, что прокурор, суд зависимы от гебе, послушно исполняют его волю. А я сам? Вот обвиняю этих несчастных в трусости, а вдруг у меня самого спросили бы: «Ты считаешь себя честным, правдивым человеком, поэтом, обязанным бороться за правду и справедливость. Что ты написал такого, чтобы до конца разоблачить гнусности, о которых знаешь, и уже не хочешь ли ты сказать, что не боишься МГБ?»

На днях получил от жены передачу: восемь слоеных лепешек, немного изюма и колотых грецких орешков, несколько пачек махорки «Саратов». Конечно, для тебя ценны лепешки тем, что их лепили руки любимой жены, они сразу напомнили тебе детишек, по ком ты так истосковался. Каждый кусочек этого хлеба застревал в горле, наворачивал на глаза слезы. Боль неожиданной разлуки, понятно, невыносима. Ты ведь не оставил, когда угодил в тюрьму, припасенную на черный день кучу денег. На что жена спроворила эту передачу? Легко ли прокормить трех детей в нынешние времена? Собираясь писать поэму, я взял в Литфонде тысячу рублей ссуды, а вдруг тамошние чиновники вздумают немедленно взыскать долг? Как жена расплатится с ними? Если ты веришь, что советская литература правдива, стоит на позиции защиты интересов простых людей, то мог бы ты описать в своих стихотворениях всю горечь разлуки с семьей, тоску по родным, море слез, пролитое ими в эти черные дни? Веришь ли ты, если напишешь, что они будут опубликованы? Не побоишься быть объявленным во враждебном отношении к действительности, в стремлении найти и описать только ее отрицательные стороны? Разве посмеешь сказать, что в этом обществе нет свободы творчества?

Нет, не посмеешь.

Постановление партии 1946 года о космополитизме и безыдейности, выступление Жданова по журналам «Ленинград» и «Звезда» таким гвоздем засели в твоем сознании, настолько остудили твое сердце, что даже если сейчас дали бы тебе бумагу и карандаш, приказали бы написать всю правду, какую только знаешь, о советской жизни, я уверен, родил бы стихи о счастье советского человека, его цветущей жизни, и завершились бы они

 

- 86 -

строками, благодарящими Сталина за эту жизнь. Может, я в чем-то ошибаюсь, кто-то поправит меня?

Думал я обо всем этом, и мне вспомнилось четверостишье, написанное еще в 4939 году.

Господи, сам, сам помоги мне,

Больше не на кого надеяться.

Нет ни друга, с кем бы мог бедами поделиться,

Кроме тебя не на кого опереться!

Что крамольного, не сказать — враждебного в этих строках? Но я, боясь быть обвиненным в пессимизме, в пропаганде религии, никому это стихотворение не показывал, не читал, даже не записывал, держа в памяти по сей день.

Другое стихотворение:

О, случай! Случай то счастье,

То смерть и горе приносит.

Случаем я доволен безмерно,

Случай на этот раз со счастьем свел...

В чем идея этого стихотворения? Есть ли в нем что-нибудь, направленное против советского народа и советской политики? Стихотворение нигде не печаталось, всюду отвергалось. В редакциях мне объяснили, что тема его «мелкая», что «мы не верим в силу слепого случая, живем по законам диалектики» и т. д. и т. п.

Мучился я такими мыслями перед судом, находил признаки своей правоты, и на сердце становилось спокойнее, тюремные ужасы начинали казаться не такими уж страшными. Знал я, знал, что следователи стремятся во что бы то ни стало очернить безвинного, что прокуроры, обязанные стоять на страже законности, всячески способствуют беспределу беззакония, а тем не менее — поди же ты!— питал какую-то непонятную надежду на суд. Каков бы он ни был, но носит же название «суд», обязанный на основании свода законов решать, виновен человек или нет. Чем черт не шутит, нельзя ведь жить без веры!

Подлые следователи, невежественные охранники не могли, конечно, по достоинству оценить человека образованного, творческого, услышать его призывы снять шоры,

 

- 87 -

подходить к делу непредвзято, но в суде-то работают люди высокой квалификации, специалисты высшей марки,— не чета этим шавкам. Кроме того, на процессе будет защитник, который лишь даже заглянув в «дело», сразу поймет, что оно липовое и в два счета докажет это.

Так я старался успокоить себя, тешил надеждами.

Палач из ученых, говорят, страшнее палача из мясников. Палач из мясников в силу своей необразованности, неотесанности действует наобум, может допускать ошибки и промашки. Но ученый палач этого никак не допустит, он будет творить свое дело с умом, вдохновенно, с оглядками, да так, чтобы создать у людей видимость праведности своих поступков. Из рук таких крайне трудно ускользнуть.

Господи, дай судей честных, справедливых, праведных!

Осознавая безысходность своего положения, я все же мысленно торопил предстоящий суд: чем бы он ни завершился, придет конец тюремным мучениям. Ну, какие у меня преступления, чтобы дать мне не десять лет, а даже год?! Ведь вся писанина следователей — ложь, клевета, абсурд!

Разве можно объявить человека «врагом народа» за глупый анекдот про веер? Неужто суд может всерьез принять такое обвинение?

Или вот обвинение в насмешке над Сталином. Я требовал очной ставки с человеком, приписавшем мне насмешку над словами вождя,— не дали. А может, я цитировал их без всякого выражения, на полном серьезе? Откуда взялась ирония? Это же надо доказать. Скажем, пусть даже я иронизировал, какая же тут клевета? Ведь жизнь наша так-таки не райская, трудностей, недостатков навалом. Может, поймут это те, кто будет вершить суд надо мной?

Так я ждал суда, сидя в камере, двери которой не открывались уже несколько дней и воздух в которой стал таким вонючим и густым, что хоть режь ножом. Так я торопился, чтобы на суде во всеуслышанье заявить о своей полной невиновности! Советское государство, в конце концов, состоит, наверное, не из одних невежественных и злобных ташкентских следователей и прокуроров. Ведь есть еще на свете на кого опереться —Москва, Сталин, например. Уж они-то разберутся, где правда, где ложь,

 

- 88 -

не дадут так просто и безнаказанно попирать справедливость.

Надежду мою на благоприятный исход суда укрепляло еще то, что я начал получать из дома передачи. Заключенным, ожидающим сурового приговора, обычно не разрешалось ни свиданий, ни получения передач. А мне даже, после обращения к прокурору, стали выдавать книги для чтения. Это тоже укрепляло во мне надежду на лучшее, мне казалось, со мной стали обращаться гуманнее, как с человеком, который вполне может быть оправдан судом.

Сегодня я будто встретился с дорогим другом, с которым у нас общие мысли, заботы и печали. Сегодня мне дали почитать книгу стихов русского поэта-мистика Александра Востокова и сборник рассказов грузинского писателя Джавахашвили. Меня особенно взволновали рассказы последнего про людей сильных духом, не пасующих под ударами жестокой судьбы. История «безвинного Абдуллы», арестованного так же, как и я, с абсурдными обвинениями, но сумевшего добиться оправдания, и другого героя, химика, отморозившего в Сибири не только руки и ноги, но и «мужское достоинство», однако сумевшего выстоять, выжить и сделать даже важное научное открытие, придали мне силы и уверенность в будущем. Эти книги, хоть и ненадолго, но избавили меня от гнета одиночества, разных тяжелых мыслей.

Не помню, в чьем переводе попалось мне в то время стихотворение Гете «Надежда», но перед судом оно стало для меня такой опорой и питающим надеждой источником, что я тут же, до возвращения книги в тюремную библиотеку, перевел его на узбекский язык и выучил наизусть.

 

Молюсь, неспоспешница надежда,

Присутствуй при трудах моих.

Не дай мне утомиться прежде,

Пока я не кончу их!

 

Так я верю, оправдится,

Твой утешительный глагол

Лишь терпенье, труд наградится

Безветвенный отсадок гол

Даст некогда плоды и листьем

осенится.

 

- 89 -

В тюремных условиях это стихотворение стало для меня как бы ободряющим словом близкого друга. Оно облегчило мои муки, стало моим лекарством. Я его повторял, когда наваливались дурные предчувствия, одолевали безрадостные мысли. Что в силах еще помочь узнику и поддерживать его, как не добрые мысли и добрые надежды?!

Только в тюрьме человек, оказывается, особо может оценить, какой силой соучастия, ободрения обладает книга, стихотворная строка.

Если тебя горе и печаль посетят,

Не забывай «Ё расулалах!»1 сказать.

Когда ты в тупике, одинок и мыслям твоим нет конца, тебе способна помочь только книга. Тебе станут примером и помогут выстоять герои, непреклонно борющиеся за торжество правды. Поражение клеветников, их разоблачение дадут тебе уверенность, что твои враги тоже будут повержены, что твоя правда возьмет верх. Сознание этого наполнит тебя силой, терпением и надеждой. Когда ты, разлученный с любимой, будешь гореть в огне ревностных мыслей и переживаний, в них, в книгах, ты увидешь, что живы еще на свете верность в любви, стойкость, и будто они служат примером для твоей возлюбленной, оставшейся без тебя; хоть ненадолго, но найдешь успокоение, поверишь, что это вовсе не выдуманные понятия.

Вот сегодня вроде подходит конец моих мучений в тюрьме и на следствии. Мне объявили о предстоящем суде. Будет суд! Правда, обвиняемый, я сам не знаю, за какие грехи суд!

Заставляя признаваться в преступлениях, которые ты не совершал, в речах, которые, ты не вел, заставляя подписывать нужные им бумаги, следователи знай твердили, что если они в чем-то неправы, в чем-то обвиняют несостоятельно, то ничего страшного не случится: впереди предстоит справедливый суд, на котором будут присутствовать справедливые судьи, заседатели, прокурор, и уж они-то непременно разберутся, где правда, где ложь. Так что подписывай протоколы смело, а чем недоволен — заявишь суду!

1 «О, Пророк!»

- 90 -

Уверения следователей попервоначалу рождали в душе узенький лучик надежды, но едва вспоминались судьбы моих предшественников, чью долю теперь разделил и сам, сердце мгновенно заволакивалось черными тучами. Ведь их тоже подвергали допросам в этих стенах, судили их те же судьи, перед которыми должен теперь предстать я и сам. Надежды разлетались вдребезги, тоска и отчаяние овладевали с новой силой.

Справедливый суд, справедливый прокурор! Какие наши писатели, государственные деятели арестовывались, но до суда и прокуроров их дело не доходило. Их просто-напросто расстреливали где-нибудь на окраинах Ташкента или в подвалах самой внутренней тюрьмы МГБ! Где их могилы, не известно и по сей день никому!

Мы так часто слышали о том, что у нас в стране самый справедливый в мире суд, самые справедливые законы, что сами, не ведая того, поверили в этот миф. Разве задумывались мы, что такое справедливость, из чего она состоит, пытались разобраться в ее корнях? Нет, ибо мы привыкли считать, что выражение собственного мнения, признание своих ошибок и упущений — противозаконны. Привыкли считать, хотя явно и видели, что законы нарушаются, полагали, что так оно и должно быть, что вот это-то, наверное и законно.

Разве законно, справедливо было то, что почти все политические процессы проводились за закрытыми дверями, за которые не допускался никто, кроме работников органов, которые вели дознание,— ни близкие, ни представители общественности. Разве можно верить в справедливое решение суда, который прячется от людских взглядов, вершит свое дело втайне?