- 11 -

К ЧИТАТЕЛЮ

 

Большую часть своей жизни я прожил далеко от родного города — Бобруйска. Вот уже тридцать пять лет прошло, как я перекочевал в Нижний Новгород, где жил тогда мой старший брат Волвл. Здесь выросли мои сыновья — Моисей и Израиль.

Если говорить откровенно, то в Нижнем я жил не хуже, чем в своем родном городе. Одно время даже взобрался на такую недосягаемую высоту, о которой прежде и мечтать не мог. Многое в Нижнем было привлекательного и любопытного. Нравились уравновешенность, покладистость здешних людей. Удивляло особое почитание родителей. В наших местах имя отца /поминалось лишь в синагоге или в официальных документах, здесь же без имени отца шагу не сделают, отчество важнее собственного име-

 

- 12 -

ни, часто в обращении довольствуются лишь отчеством. Я было пытался называться моим «бобруйским» именем — Мордхай Синай Беров сын, но оно звучало столь необычно, что вызывало смущение у всех, с кем приходилось общаться. Так я превратился в Марка Борисовича. Определенные неудобства я испытывал и со своей фамилией. Некоторые, желая, видимо, польстить мне, произносили ее с окончанием на «дзе», при этом уверяли меня, что я вовсе не похож на еврея, скорее на грузина. Мне приходилось терпеливо объяснять, что Ашкенази — древняя, истинно еврейская фамилия.

Мне всегда казалось, что надо очень низко пасть, потерять всякое уважение к себе, к своим родителям, чтобы отрекаться от своего народа. К сожалению, этому подвержены больше всех евреи, хотя, конечно же, они не могут не вызывать чувство сострадания — сказываются века бесправия и гонений. Понять таких людей можно, но оправдать нельзя. Даже в самые худые времена человек не должен, не вправе терять чувство собственного достоинства. Более того, мне кажется, что отречение от собственного народа, от его традиций во многом способствует разжиганию антисемитизма, появлению других «расовых» теорий.

Я никогда не скрывал своего происхождения. Так же как не могу считать себя вполне нижегородцем, горьковчанином. Мой родной город все-таки Бобруйск... Из глубины времен, из густого тумана встает столь близкий и милый сердцу город на Березине, старинная крепость, роща... Оживают в памяти базар, улицы, люди... И все это неразрывно, как звенья «золотой цепи», если вспомнить произведение прекрасного еврейского писателя И. Л. Переца.

 

АВТОР. 1950 г.

- 13 -

ДОБРОСОСЕДСКИЕ ОТНОШЕНИЯ

 

Жители нашего города мало считались с официальными названиями улиц, в большинстве случаев об этих названиях даже не имели представления.

Главная улица, которая носила имя Муравьева — того самого, «вешателя»,— в обиходе именовалась Невским. С санкт-петербургским Невским проспектом она не имела ни малейшего сходства. Достаточно сказать, что лужи на ней высыхали лишь в самое знойное лето, а так в них безвозбранно купались свиньи. Впрочем, может быть, именно по этой причине и было дано главной улице, словно в насмешку такое название.

Вторая Слуцкая, по которой стекаются из разных местечек балаголы, по праву называлась Старым шляхом. В самом деле, придумали тоже — Вторая Слуцкая! Ведь по этой улице едут не только в Слуцк!

Еще одна улица — Инвалидная. Собственно, это не улица, а нагромождение разнообразнейших хат и лачуг, сооруженных, где и как попало, без всяких планов и линий. Ютившаяся здесь отпетая голь называла это место «слободкой». Как строениями, так и нравами слободка выглядела городом в городе.

Была и другая слободка — Пьяная. Между этими двумя «слободками» проходила наша улица — Полицейская, она же Кладбищенская или Вокзальная. Название выбиралось в зависимости от того, куда кто держал путь — к полицейскому управлению, старому еврейскому кладбищу или к «большому вокзалу» станции

 

- 14 -

Бобруйск (был еще «малый вокзал» станции Березина).

Как хорошо иметь «нашу улицу»! Здесь ты чувствуешь себя как дома, в полной безопасности. Для тебя здесь открыты все ворота и калитки, все щели в заборе. Не случайно в мальчишеской драке обыкновенно грозят: «Погоди, попадешься на нашей улице!»

Наш дом двумя окнами обращен на улицу и двумя — во двор, стоит на дубовых свайках — «штандарах». Двор делится на две части: на одной расположена нежилая ветхая хата с оконцами у самой земли, а на другой — фруктовый садик.

Напротив, через улицу, стоит Василихин дом. Маленькая, сморщенная Василиха — ровесница моей бабушки. Но если наша бабушка всегда занята приготовлением к загробной жизни: целый день смотрит в толстенный молитвенник, шевелит губами и глубоко вздыхает, — Василиха не прочь вкусить радостей жизни земной. Выпив, Василиха заводит свою любимую песню: «Мы пить будем, и мы жить будем, а смерть приде — помирать будем». Когда Василиха приходит к нам «побеседовать», бабушка ее укоряет:

— Фе, о, як табе не страмно, Василиха! А што ты будешь робить на той свете?

Василиха возражает на том же диалекте:

— Э, Прмся-Келья! На той свете водки нима. Уси мы тамока будем, хучь молись, хучь не молись...

Хозяином Василихина дома является ее взрослый сын Спирька, сапожник, с седой кругло подстриженной бородой. Его молодая жена с изрытым оспой лицом пользуется полным

 

- 15 -

расположением Василихи. Свекровь со снохою частенько поют на два голоса все ту же песенку о жизни и смерти, и у них это получается довольно складно. Спирька смотрит на свою жену подозрительно и нередко бьет ее сапожными колодками. До смертоубийства дело не доходит, Спирька побаивается Василихи,— та палкой усмиряет своего ревнивого сына.

С раннего утра Спирька, облаченный в свой сапожный фартук, свешивается с низенькой калитки своего двора и осматривает улицу и редких прохожих: ждет заказов. Отец видит из окна Спирьку и недовольно ворчит:

— Уже повис... Чтобы он повесился! Между отцом и Спирькой взаимная неприязнь. Всех евреев нашей улицы Спирька зовет по имени отца — Берками и, кроме того, жидами и бродягами. Он часто вступает в спор с отцом, чей бог лучше, при этом всячески хулит еврейскую веру и ее праздники. Отец втолковывает Спирьке, что он невежда, умеет лишь креститься, а это не требует никаких знаний. Сапожник упрямо стоит на своем. С одним лишь Спирька вынужден согласиться: с тем, что мой отец первый обыватель на нашей улице, что Беркин отец первым тут поселился. Отрицать этого нельзя по той причине, что есть живой свидетель — Василиха. Та охотно подтверждает: да, когда-то здесь был сплошной пустырь, не было никакой улицы, стоял лишь дом Беркина батька Ульхи и его Прися-Кельи. Отец ее каждый раз поправляет — не Ульха, а Вульфа, и не Прися-Келья, а Сприся-Кейля. Василиха в знак согласия кивает головой и продолжает: «Когда ее Василь, царство ему небесное, стал строить свою хату

 

- 16 -

насупротив Ульхи, у того родился сын Берка». Василиха заливается слезами. Спирька, потупившись, молчит. У отца «отходит сердце». Мир восстановлен.

Наш сосед справа — инвалид Крупин. Ноги у него как подрублены, вывернуты пятками наперед и обуты в странную просторную обувь. Передвигается он посредством коротеньких костыликов, торчащих у него всегда под мышками. Передвигаясь, он звонко, на весь огород, грязно ругается. Ежедневно он сечет своего единственного сына Тимошку, моего ровесника, умеющего говорить по-еврейски. Тимошка прихрамывает на одну ногу. Ходят слухи, что Тимошка вовсе не сын Крупина и потому он его так сечет и скверно бранит.

Крупиниха — полная противоположность мужу: всегда вежлива, изъясняется очень тихо, часто крестится. Она кормилица семьи, занимается ворожбой.

Окна Крупинова дома наглухо закрыты ставнями. Сам Крупин все лето живет в маленькой будке, в саду. Крупиниха же при свете чадящей керосиновой лампы раскладывает карты. К ней обращаются по случаю краж — установить злоумышленника, а больше по сердечным делам — узнать срок свадьбы, местонахождение жениха.

Особых недоразумений у отца с Крупиным не бывает, если не считать пропаж старых досок или кольев. Вообще-то по правилам мы обязаны от него отгородиться. Но где взять столько кольев, не говоря уже о досках! Таким размышлениям отец предается в течение многих лет и откладывает это дело до лучших времен. На меже растут вишни, кое-где торчат

 

- 17 -

колья, так что границы наших владений неукоснительны.

Кстати, сад и огород — предмет особой отцовской гордости. Отец не упускает случая, чтобы продемонстрировать свое хозяйство. И не из пустого тщеславия, а чтобы убедить людей, что и еврей может неплохо хозяйствовать на земле. Даже когда приходит заказчик — отец занимается изготовлением памятников,— он не спешит начать деловой разговор. Прежде всего он ведет гостя на огород, показывает, что на нем произрастает, затем направляется в нежилую хату, где сложено сено — «мура» и дает его понюхать.

Впрочем, если посетитель невзначай проронит ученое словцо из талмуда, отец тут же прерывает всякие разговоры и приглашает гостя в дом, отыскивает припасенную для такого случая пачку измятых сигар — сам он некурящий — и пускается в дебри священных книг, «кабалы».

Работа стоит, заказ еще не получен, а отец все не может прервать затянувшуюся беседу. Мы понимаем, что ему важно не похвалиться своей ученостью, а показать, что и ремесленник может во многом разбираться и что тяжкий труд не унижает человека, а наоборот, возвышает.

На эту тему отец вел нелегкие разговоры со своим соседом слева — Лейбом-кожевником. Тот считал ведение огорода занятием для бездельников и удивлялся, как может уважаемый Синай-Бер, человек грамотный, разбирающийся в священных книгах, бродить по своему огороду, засучив штаны. В оценке отца, как раз Лейб был неважным хозяином, так как его

 

- 18 -

огород всегда зарастал сорняками. Но дом Лейба-кожевника, состоявший из двух пристроев под одной железной крышей, выделялся изо всех строений нашей улицы — и своими размерами, и большими окнами, и «парадным ходом» со звонком. Этот великолепнейший дом имел один недостаток — он был застрахован, о чем свидетельствовала табличка страхового общества «Саламандра». Застрахованные дома, как говорил отец, имеют свойство загораться, и такое соседство опасно.

До пожара дело не дошло, случилось другое: Лейб-кожевник обанкротился и вынужден был продать свой великолепный дом со всей усадьбой. Кто же купил его? Вы бы никогда не угадали. Этот дом купил зять меламеда Авремла — Иче Пердис!

Жена Авремла — Хашке обладала одной особенностью. Когда она разрешалась от бремени, то во всех уголках ее дома даже ночью становилось светло как днем. Просто можно было ослепнуть от света! Такие чудеса Хашке объясняла тем, что и ее муж Авремл, и она, Хашке,— праведники, а потому ее новорожденные дети при появлении на свет испускают солнечные лучи. Действительно ли ее дочка Перле при рождении сияла как солнце, трудно сказать, но то, что, повзрослев, она стала весьма непривлекательна, было очевидно. Однако сама она считала себя писаной красавицей и, в сознании своего превосходства, говорила в нос. В свою очередь соседи изменили ее имя Перле, извините, на Перде. Так или иначе, но она вышла замуж, и не за какого-нибудь ремесленника, а за лесного маклера! Счастливо сочетавшись браком, она еще в большей мере

 

- 19 -

стала выражать своими носовыми звуками глубочайшее презрение к окружающим. Супруг же ее Иче получил добавочное имя — Пердис.

Иче Пердис очень доволен собой и своей жизнью. У него внезапно выросла борода лопатой, как и подобает благочестивому человеку, владельцу такого дома — дома самого Лейба-кожевника. По утрам Иче выходит на улицу в нижней рубахе, с молитвенным нагрудником поверх, с чайником в руках. Ставить самовар он считает ниже своего достоинства, а потому идет в избранные дома просить кипяточку, а заодно немножечко заварки. Попив таким манером чаю, он наряжается в «котелок» и бумажный воротничок, берет в руки трость и отправляется «маклярить лес», т. е. посредничать в лесных сделках.

Отец замечает, что Иче Пердис не отличит березы от ели и что ему невдомек даже, где метла растет. Никому не известно, провел ли Иче когда-нибудь хоть одну сделку, но все знают, что он вхож к лесопромышленникам, которые в городе считаются самыми состоятельными людьми.

При первой же встрече на меже с новым хозяином дома отец ему объяснил, что в его открытую калитку лезут свиньи и затем перебираются в наш огород, поэтому следует закрывать калитку. Иче Пердис возразил: мол, он хозяин своей калитке, хочет — ее затворяет, хочет — оставляет открытой. И о чем собственно разговор? Об огороде, в который лезут свиньи? Что ж, он, слава богу, законы знает, забор с этой стороны должен ставить он, и он его поставит, он, в конце концов, лесной маклер, он не то, что некоторые другие, которые

 

- 20 -

не могут купить тес и гоняются за свиньями, потому что им делать нечего. Иче ушел очень довольный собою.

Действительно, спустя некоторое время на меже появился плотник. Под наблюдением Иче он вытащил старый краеугольный столб, вырыл яму и вкопал новый. Осмотрев столб, отец пришел в ярость. Как можно залезать на чужую землю, это же тягчайший грех, хуже всякой кражи! Пусть Иче будет так любезен вытащить новый столб и поставить его на старом месте!

Иче наставлял отца: надо жить по-соседски, всякие споры улаживать тихо-мирно, он, Иче, слава богу, видел, как делаются большие дела. Столб же переставлять он не согласен, что сделано, то сделано. Отец, не говоря ни слова, новый столб вырыл сам и перенес на старое место.

Наутро отец обнаружил, что столб опять стоит на нашей земле. Он пригласил свидетелей, показал межу и переставил столб. Иче и не думал сдаваться. Через день столб стоял на облюбованном им месте. Так они, отец и Иче, не разговаривая, по утрам передвигали столб с места на место, пока однажды на рассвете не сошлись оба у столба и стали раскачивать его в ту и другую сторону. На шум прибежали соседи. Мама просила отца отступиться. Появилась и Перде. Она в сердцах бросила Иче, зачем он разговаривает с хамами-ремесленниками. Иче лишь посмеивался и повторял: «Мы ще посмотрим, кто поставит на своем!»

Чем же дело кончилось? Где там кончилось! Старый забор валяется на земле. Иче свою калитку не затворяет, свиньи с его заросшего

 

- 21 -

сорняками двора направляются в наш огород. Мы все настороже, как на карауле, гоняемся за свиньями. Мама всячески увещевает отца. Но он и слушать не хочет. Как мы не понимаем! Ему земля досталась в наследство от отца, и он должен оставить ее своим детям, не уступив ни пяди.

И все-таки отец нашел выход. Он достал саженцы вишни и насадил их по меже, добавив пару березок. Вишенки разрослись, а потом появились и ягоды, не только к нашему удовольствию, но и к радости Иче и его детей, которые аккуратно общипывали вишни со своей стороны.

...Уже взрослым я уехал из Бобруйска, а «заборная» распря все тянулась. Прошло еще немало лет, я жил в Нижнем. И вот однажды, придя домой, я застал незнакомого молодого человека. Он небрежно развалился на диване. Рядом с ним лежала форменная фуражка с молоточками. Во времена нэпа такие фуражки явочным порядком появились на головах некоторых студентов, и вузовцы окрестили их «вумными фуражечками». С улыбкой шире рта гость спросил, не узнаю ли я его. При виде его улыбки мне показалось, что чего-то не хватает. Меня вдруг осенило: не хватает бороды лопатой!

— Вы, случайно, не сын Иче Пе...?

Моя догадка доставила молодому человеку несказанную радость. Он поудобнее уселся за обеденным столом, с достоинством рассказал, что заканчивает институт в Ленинграде, в Нижний приехал на практику, меня разыскал в адресном бюро.

Все так же улыбаясь, заключил:

 

- 22 -

— Как же не навестить своего человека, земляка!..

Не замечая прохладного отношения к нему, «земляк» частенько навещал меня. В местной газете появился фельетон по поводу «вумных фуражечек». После этого он не появлялся. Может быть, уехал, не прочитав фельетона. Во всяком случае, не попрощался.

От моего отца я получил письмо, полное горестного недоумения. Он никак не может взять в толк, с какой это стати я ношусь с сынком его злейшего врага! Может быть, Иче Пердис мне дороже отца! Ежели я забыл о меже, язвительно добавлял отец, то забора нет по-прежнему...

Оказалось, молодой человек «с молоточками» написал своему отцу, что он у меня желанный гость, что у него со мною большая дружба, что я не нарадуюсь на него. Иче, в, свою очередь, был доволен сыном и при случае напоминал отцу о пользе добрососедских отношений, по сравнению с которыми четверть аршина земли — чепуха!

 

 

«ПРАВО ДАВНОСТИ»

 

Иметь постоянных заказчиков или покупателей — дело очень важное и серьезное, верный показатель жизненного благополучия. Настоящий хозяин ни при каких условиях не откажется от своего портного, сапожника или лавочника. «Право давности» действует неукоснительно. Оно передается по наследству, выступает в качестве приданого, а нередко и продается.

Как и у всех уважающих себя хозяев, у нас

 

- 23 -

тоже был «свой» сапожник, «свой» портной, часовщик, печник и даже водонос.

Вообще-то в услугах водоноса мы не особенно нуждались. До кладбищенского колодца было совсем недалеко, да и не такие уж мы были изнеженные люди... Но Моше-Эле, гробовщик, рассудил по-другому.

У Моше-Эле была великовозрастная хроменькая дочь. Все считали, что она так и останется вековухой. Но тут-то и объявился некий Липе. Мать привезла его из местечка, чтобы пристроить к какому-нибудь делу. Обошла она с ним весь город и, конечно, впустую. Большим умом бог Липе не наградил, да к тому же был у него брачок — грыжа. Но, как говорится, бог дает болячку и он же дарит исцеление. Липе был освобожден от призыва, причем для этого не понадобилось ни копейки денег.

Но это к слову, а так мать Липе узнала, что у гробовщика Моше-Эле на выданье дочка, тоже с брачком, и привела к нему сына. Моше-Эле осмотрел молодца, немножко поломался, но дела не отложил и устроил помолвку. От натуры весельчак, Моше-Эле по этому поводу острил: двое калек идут плясать. Моше-Эле еще сказал, что он из Липе сделает либо человека, либо покойника. Вскоре была устроена свадьба, и Липе остался у тестя и тещи. Моше-Эле обнаружил, что молодожены, хотя и калеки, но едят каждый за троих. Что же предпринять? Моше-Эле считает, что бог ему дал голову не для того, чтобы носить ермолку, а чтобы думать. И он придумал. Молодоженов может прокормить кладбищенский колодец, из которого бабы со всей улицы качают воду с помощью валика и веревки.

 

- 24 -

Как-то раз бабы, пришедшие по воду, видят, что веревка с валика исчезла. Бабы негодуют: кто посмел? И тут появляется Липе с веревкой, свернутой кольцом. Он переминается с ноги на ногу и смиренно говорит о жене, тесте и теще, которые считают, что он может носить воду по домам. Всего по копейке за ведро. Услышав такую новость, одни хозяйки изливают на голову Липе все свои несчастья, другие вступают с ним в мирные переговоры.

Дело сладилось. Так Липе с коромыслом на плечах стал одной из достопримечательностей нашей улицы.

По четвергам Липе находится в особенном расположении духа. Он выливает в кадушку воду, проходит в дом и встает в двери, при этом заливается веселым смехом. Мама отдает Липе двугривенный. Он переворачивает его на ладони, вытаскивает из-за пазухи складной кожаный портсигар, опускает туда монету, затем вытряхивает ее обратно, перекладывает на ладони и опять опускает в портсигар. Мама напоминает ему, что за ним еще пара ведер воды. Липе считает по пальцам и переспрашивает:

— За мной пара воды?

Опять считает и подтверждает:

— Конечно, пара воды. За мной, значит, пара воды.

Платить каждую неделю двугривенный нелегко. Но как отказать постоянному водоносу, вдобавок семейному...

Петруха-печник считает себя мастером на все руки, а печное дело самым сложным ремеслом.

 

- 25 -

Новые печи устанавливают очень редко, причем без помощи Петрухи. На его долю приходится главным образом переделка старых.

Встретив Петруху, мама упрекает его за то, что печь, которую он починил в прошлом году, плохо печет и к тому же дымит. Петруха неопровержимо доказывает, что на свете ничего вечного не бывает, в противном случае он остался бы без работы.

Впрочем, он тут же соглашается прийти, пусть только Берчиха, т. е. мама, даст пятачок на «мерзавчик».

Петруха не обманывает. Он приносит кучу глины, выливает пару ведер воды, разувает свои лапти и долго месит глину длинными ногами. Пусть лучше глины останется, чем ее не хватит, глубокомысленно объясняет Петруха и просит на очередной «мерзавчик». К вечеру он приходит и, никого не спрашивая, тащит глину в дом.

Напрасны замечания, что незачем на ночь глядя загромождать ход. Петруха знает, что глина должна вылежаться, и именно в доме. Перетащив глину, Петруха бодро обращается за пятачком.

Он не обманывает. Рано утром он будит всех в доме и просит на «мерзавчик», потому что пора приступать к делу, а без «мерзавчика» какое же дело! Отказать Петрухе, сердиться на него невозможно — такова сила его чистых голубых глаз и умилительной речи. Он возвращается с сияющими глазами и приступает к работе. Кряхтя, он забирается в печь, некоторое время стучит молотком — разбирает под. Но вот он появляется на свет и решительно требу-

 

- 26 -

ет на «мерзавчик», потому что иначе работа не клеится. Да ведь он скоро вернется, не обманет.

На сей раз Петруха не сдержал слова, он явился лишь на другой день с синяком под глазом. Оказалось, что его вчера малость побили каменщики, которым он решил указать на изъян в их работе. Разговор тут же заходит о пятачке. Спорить с Петрухой бесполезно. Но надо отдать ему должное, после «мерзавчика» Петруха берется за работу по-настоящему. Он возится в печи, кряхтит, стучит, растирает глину. Наконец он вылезает наружу и, довольный собой, торжественно предлагает запалить печку. Все могут убедиться, что теперь она тянет «як в волчью глотку». Горит, действительно, чертовски весело, так, что в трубе гудит. Когда кто-то обращает внимание на этот гул, Петруха горестно разводит руками:

— В том-то и беда, что никто не может понять настоящего мастерства!

Мне Петруха-печник очень нравится, и я жалею, что он кончил работу.

Одеждой я обеспечен — на меня переходит платье старшего брата. Я этому не очень рад. Во-первых, платье обычно бывает с потертыми локтями, а во-вторых, мне не нравится фасон.

Отец говорит, что брат Велвл — приличный молодой человек, не шалопай, и одежда у него должна быть соответствующая. Майрим-портной соглашается с отцом и уверяет, что купленный материал темно-коричневого цвета в черную крапинку — «прима», верх совершенства.

 

- 27 -

Майрим говорит — нежный колокольчик звенит. Он обрисовывает выбранный им фасон: круглые полы, маленькие лацканчики, кармашек вверху слева, сзади же маленький распор с внутренним карманом, а у талии — две пуговички. Получится, по заверению Майрима, такая праздничная «визитка», что любо-дорого посмотреть. Брату ничего не остается, как молчаливо соглашаться с пожеланиями отца и фасоном Майрима. Я знаю, что брату праздничная одежда не по душе, но сказать об этом он не осмеливается.

Майрим приносит «визиточку», собственноручно надевает ее на брата, одергивает спереди, оттягивает сзади, оглаживает с боков, отступает назад и наконец говорит, что сшитая вещь сидит как влитая. Однако и не посвященному в секреты портняжного искусства видно, что сзади «визиточка» топорщится и лезет вверх, а спереди круглые полы уходят в стороны, рукава у плеч надуваются. Отец робко указывает на эти погрешности и спрашивает, нельзя ли исправить. Майрим считает, что не следовало бы, но если высказано такое пожелание, он готов произвести «переделочку»: вот тут он чуточку поднимет, там чуточку спустит, и все будет по желанию уважаемого реб Синай-Бера.

После «переделочки» сюртучок стал горбатиться и сзади и спереди, рукава стали уходить назад, но теперь уже приходится мириться...

Когда я вытянулся и сравнялся с братом, на семейном совете решено было сшить праздничный «гарнитурчик» на мою мерку. Мне очень не хочется, чтобы шил Майрим. И родители согласны, что Майрим только портит ма-

 

- 28 -

териал, но избавиться от него нет никакой возможности. Во-первых, у него «право давности», он наш постоянный портной. Во-вторых, он как-то заказал отцу памятник своему покойному батюшке, стоимость памятника отработал шитьем. Но мое желание иметь нормально сшитый костюмчик — первый в жизни!— столь горячо, что отец уступает. На сей раз обойдемся без услуг Майрима.

Мы с отцом идем в мануфактурный магазин. Отец долго выбирает материал, затем договаривается о «скидке процентов» и уплате частью наличными, частью в кредит. Лавочник, как водится, делает ножницами надрез и начинает резать ткань. В эту самую минуту сзади раздается звенящий голосок Майрима:

— Бог в помощь! Пользуйтесь на доброе здоровье!

Отец виновато опускает голову, как будто его уличили в краже. Майрим выводит нас из неловкого положения, без умолку рассказывая разные городские новости. Мы приходим домой вместе с ним, он расхваливает купленный товар и тонкий вкус отца, затем начинает снимать с меня мерку.

Я готов разрыдаться.

Возраст наших стенных часов трудно определить. Отец говорит, что часы чинили при жизни его деда. Отсюда мы делаем вывод, что они принадлежали прадедушке, а может быть, и прадедушка получил их по наследству. Часы покоятся в черном шкафчике с резными карнизиками, из шкафчика свисают медные цепочки, к ним прикреплены медные гирьки. На пасху

 

- 29 -

и «рош-гашоно» мама начищает цепочки и гирьки до блеска.

Наши часы имеют привычку либо убегать вперед часа на два-три, либо, наоборот, запаздывать на столько же. Маме удается устанавливать приблизительное время путем сложных вычислений. Матис-Шмуэль, часовщик, приходит к нам два раза в год перед большими праздниками без всяких приглашений, по «праву давности». Все мы проникаемся уважением к Матис-Шмуэлю, который как никто посвящен во все тонкости часового механизма. Мы называем его часовым доктором. Между тем он встает на канапе, мурлычет синагогальное песнопение, снимает часы и кладет их на стол. Мы не упускаем ни одного его движения.

Насчет стоимости починки часов мама не спрашивает, цена известная — двадцать копеек, ну и хозяева угостят куревом, ибо без этого какая может быть работа! Мама дает нам две копейки, и мы мигом доставляем десяток папирос. Часовщик глубоко затягивается, откладывает папиросу в сторону, и в его дремучей бороде не переставая клубится дым. Матис-Шмуэль разворачивает тряпочку, достает молоточек, щеточку, щипчики, надевает очки и начинает разбирать часы. Самое главное, говорит Матис-Шмуэль, это керосин. Он кладет в керосин все колесики и винтики, прочищает их щеточкой и говорит, что пришло время вечерней молитвы, придет завтра. Он строго наказывает не трогать ничего на столе, потому что часы редкостные, и если пропадет винтик, другого не подобрать. Мы в течение вечера зорко следим друг за другом.

Самая серьезная работа начинается на сле-

 

- 30 -

дующий день. В бороде Матис-Шмуэля клубится дым, и нам кажется, что дым там задержался со вчерашнего дня.

Матис-Шмуэль еще раз протирает колесики, собирает часы и вешает их на место. Мама осведомляется насчет точности их хода, на что Матис-Шмуэль отвечает, что он все предусмотрел, пригнув «помпедикл», т. е. маятник. Это слово нам страшно нравится, и мы стараемся его запомнить.

На другой день, когда мы по обыкновению встаем часов в семь утра, часы показывают четыре часа ночи. Мы называем друг друга «помпедикл» и заливаемся смехом.

Был у нас и постоянный сапожник — Ныше Китайчик. Он заслуживает быть выделенным особо. Появился он на нашей улице недавно, и его переезд вызвал немало разных толков и пересудов. Мало того что он поставил свою хату прямо на болоте, при этом он объявил, что здесь он разведет сад, огород, разобьет цветник. Это был прямой вызов знатокам священных книг, утверждавшим, что евреи могут разводить сады лишь в стране обетованной, в изгнании же заниматься этим — последнее дело.

На все упреки Ныше презрительно потряхивает бородкой. Он соорудил временный шалашик и перевозит свою хату с другого конца города — на прежнем месте ему негде было развернуться.

Когда хата сложена до крыши, переезжает и семья Ныше: его жена Ита, слабая, тихая еврейка, трое сыновей и две дочки. Все имущество Ныше умещается на одном возу: несколь-

 

- 31 -

ко сапожных липок — сидений, две деревянные кровати, кадка, ведра, корыто. Но вот что бросилось в глаза — каждый из чад Ныше держал в руках музыкальный инструмент: кто скрипку, кто трубу, кто бубен. Вот уж действительно — Китайчик! Дух, не человек!

Ныше всегда некогда, бес в нем сидит! Он бегает как от погони. Ему надо поспеть и на вокзал, и на «Минский форштадт», и «в землю на самое дно», и «к черту на кулички» (так он объясняет свой маршрут), В самом деле чумной — где вокзал и где «Минский форштадт»! Из конца в край! И что ему там нужно? О, там есть деревца, саженцы, семена цветов! Ныше знает всех панов. Им он несет новую пару обуви, а взамен получает все необходимое для сада-огорода,

Весь день в нышеной хате слышен стук сапожных молотков, а вечером из раскрытых окошек доносится игра целой «капеллы» — скрипок, трубы, бубна! Ныше приглашает к себе прохожих. Ничего, что вся хата состоит из одной-единственной комнаты, места всем хватит.

Из парней Ныше лишь старший так же подвижен, как отец, остальные столь же медлительны и смирны, как их мать. Двое играют на скрипках, один, надутый как пузырь, дует в трубу. Оживленна — в отца — младшая дочка. Она украшает «капеллу» своим бубном. Ныше в такт бубну кивает бородкой, приговаривает: «Ай, хорошо! А ну, еще живей, еще веселей!»

Я к тому времени уже мог выводить на скрипке кое-какие мелодии и, разумеется, зачастил к Ныше. Моя игра Ныше понравилась,

 

- 32 -

так, по крайней мере, он сказал, и я стал принимать участие в его «капелле».

Ныше стал нашим постоянным сапожником. Он шил прочно, ставил наилучший материал. Щелкнет своим просмоленным пальцем по подметке, тряхнет бородкой и скажет:

— Это не подметка, это чугун и сталь, хватит на век!

Мы, дети, отмечаем лишь один недостаток в сшитой им обуви: она всегда велика. Но Ныше весело отвечает:

— Что за беда! Ножки вырастут, и все будет впору!

Ныше настолько занят своим делом, что порой забывает о богослужении. В синагоге идет вечерняя праздничная молитва, а он волочит по земле пару деревцев и обливается потом и от ноши и от позора. Мальчишки вслед улюлюкают:

— Реб Ныше тащит деревца в праздник!

Ныше несется домой, вскоре прибегает весь мокрый в синагогу.

На его усадьбе уже нет пустого места, но Ныше не перестает сажать, прививать, пересаживать. Когда он только успевает! Паны из города не стесняются разыскивать на нашей улице Китайчика, приезжают к нему за советом, за какими-то черенками, ростками. Особенно славятся его чайные розы.

У Ныше новая забота — вырастить к празднику «рош-гашоно» свой виноград. Новые насмешки: как это спятивший сапожник собирается кушать виноград с болота. Но Ныше не унывает, а к празднику преподносит соседям по кисточке выращенного им винограда. Те морщатся и говорят, что это лишь с виду ви-

 

- 33 -

ноград, а на самом деле по вкусу напоминает клюкву. Ныше объясняет, что уж на будущий год у него будет настоящий виноград.

Последний раз я видел Ныше незадолго до своего отъезда из Бобруйска. Он копался в своем саду, пригибал виноградные лозы к земле, укрывал их перегноем, при этом мурлыкал какую-то веселую мелодию.

В войну сад Ныше Китайчика был уничтожен.

 

НЕБЛАГОДАРНЫЕ

 

Мыловаренный завод был построен на нашей улице, когда кругом еще были пустыри, стоял лишь дом дедушки и еще несколько хибарок — так рассказывал отец. Но улица давно заселена, и теперь заводу бы здесь не место. В мыловарку идет всякая падаль, и в летнее время некуда деться от вони.

Владелец завода Янкев Голант живет в центре города, где у него большой склад. Всеми делами по складу, заваленному помимо мыла разными другими товарами, управляет его жена. Ривка Голант считается в городе самой деловой женщиной. Бог ее наградил неженской силой и каменным сердцем, про нее говорили, что она никогда бедняку гроша не подаст. Известна она была и как Ривеле-казак. Как-то на пути из склада на нее было совершено нападение, но она так хватила нападавшего мешком с выручкой, что «экспроприатор» свалился замертво, а Ривка ушла, не потеряв ни гроша.

Янкев Голант уступает супруге в росте

 

- 34 -

и здоровье, зато по части манер ее превосходит. Он отличается особенной скромностью, «несет на встречу добрый день», т. е. первым со всеми здоровается, при этом всегда осведомляется о здоровье и делах встречного. Особенно деликатно он обращается с жителями нашей улицы.

Отец говорит, что Янкев Голант очень обходительный человек, не кичится своим богатством, не гнушается бедными, при встрече всегда приветствует отца, интересуется его жизнью и семьей. Отец отказался подписать прошение полицмейстеру о закрытии мыловаренного завода на нашей улице. Слов нет, завод распространяет зловоние, и его следовало бы перенести за город, но покушение на «чужую межу», по священному писанию,— тяжелый грех. Впрочем, дело было не в подписи отца. Прошение осталось у полицмейстера без движения, потому что даже полицмейстер не может устоять против обходительности Янкева Голанта.

Полагаясь во всех делах на свою достойную супругу, Янкев посвятил себя общественной деятельности. Он произносит замечательные речи на сионистских собраниях, является членом правлений, а то и председателем разных благотворительных обществ. Хотя злые языки говорят, что Янкев никогда не сделал ни единого взноса, обещаясь по этому вопросу посоветоваться со своей Ривкой, но без Янкева Голанта не обходится ни одно заседание обществ «Хлеб бедным», «Помощь больным», «Поддержка обнищавших», «Выдача замуж бедных девиц» и пр.

Утром Янкев идет на свой завод сделать

 

- 35 -

«затор». Секрет рецепта «мраморного» мыла, являющегося гордостью фирмы, он унаследовал от своего отца Боруха. При «заторе» никто из рабочих не присутствует. Они носят воду, подтапливают котлы, мешают варку, таскают готовое мыло, но секрета не знают. При случае над ними подтрунивают: дескать, безголовые, век работают на мыловарке, а самого главного — секрета не могут разгадать.

Ошер, Залман и другие старые рабочие Янкева огрызаются. Во-первых, пусть эти зубоскалы попробуют сунуться к Янкеву во время «затора». Во-вторых, им лучше не будет, если и разгадают секрет — все одно дальше трех рублей в неделю не уйдешь, а открыть свое дело — не хватит «ниток», т. е. капитала.

Янкев «своих людей» не обижает, их долголетнюю работу и преданность ценит. К большим праздникам выдает им праздничные. Не он, конечно, а Ривка. Перед праздником она отсчитывает женам рабочих медяками — копейками и семишниками — и жалованье, и «премиальные».

«Люди» Янкева не любят, когда при них худо говорят об их хозяине или хозяйке. К ним давно подъезжают «демократы», которые идут против царя. Предприятий, насчитывающих около десятка рабочих, в Бобруйске немного. «Демократы» подходят так и этак, дескать, пора «людям» Янкева Голанта взять своего хозяина за жабры, пусть прибавит. Людей оторопь берет при одном упоминании о каких-то «требованиях» к хозяину, хотя они согласны, что от прибавки полтинника в неделю хозяин не обеднеет, им же добавочный полтинник куда как нужен. У каждого семья, не сглазить

 

- 36 -

бы, из пяти, а то и восьми человек, а дочки растут, и о них надо подумать. Да что тут говорить!

Вопрос решил Ошер—старейший «человек», работавший еще у покойного отца Янкева — реб Боруха. У Ошера есть сын, названный в честь старого хозяина Борухом. Хозяин был на обряде обрезания и одарил родителей новорожденного тремя рублями. Этот самый Борухке, сын Ошера, уже вырос и работает у заготовщика и водится с «демократами». Дочь Ошера, швея, тоже «демократка». Борух поливает Янкева «смолой и серой», ругает его последними словами и доказывает, что не отец обязан хозяину своим куском хлеба, а, наоборот, хозяин обогащается за его, Ошера, счет.

«Люди» с мыловарки не узнают старого Ошера. Он их приглашает к себе, Борухке на чем свет стоит честит кровопийцу, а Ошер, кто бы мог подумать, потакает сынку! Он берется поговорить с хозяином. Борухке добавляет, что «требования» будут предъявлены от «организации». Если «требования» будут отклонены, то надо забастовать, и Янкеву деваться некуда будет. Главное, напоминает Ошер, держаться вместе, «единство» это большая сила!

Ошер старше всех «людей» Янкева, и, конечно, чудно слышать от него такие речи, но, с другой стороны, если вникнуть в корень, он не так уж и неправ. «Люди» поглаживали свои бороды, кряхтели, не находя в себе решимости сказать «да» или «нет», пока Ошер не начал их упрекать. Довольно быть старыми лошадьми! Что вы ежитесь, как грешники в аду! Он бы хотел знать, что у них под ермолкой — голова или мыльная жижа! Или, может быть, жаль

 

- 37 -

Янкева и его Ривку, так пусть соберут для них милостыню, он тоже даст копейку!

Ошер сведущ в священных книгах и даже иногда недурно выступает в синагоге как хазан — кантор и чтец, и когда его заест, так из него «искры сыплются». На этот раз Ошера именно так и заело, и его сотоварищи, кряхтя и вздыхая, поддались.

Наутро, когда Янкев Голант приступил к «затору», к нему зашли Ошер и еще двое ребят из компании Боруха. Те заявили Янкеву, что они из «Бунда».

Янкев не верит своим ушам. В своем ли Ошер уме, не спятил ли? Значит, Ошер вошел в эту «компанию», с чем он его и поздравляет! Ну, довольно! В конце концов, кто здесь хозяин, он или Ошер? Какие к нему могут быть требования! Пусть эти шарлатаны сейчас же уберутся! А Ошеру и другим «людям» пора приступать к работе. Если надо будет, Янкев сам им прибавит.

Ошер стал «сыпать искры». Реб Янкев никаких требований не признает? Значит, для реб Янкева не существует никакой справедливости? Так пусть он работает сам!

Янкев упрекнул Ошера в черной неблагодарности, в том, что тот готов променять старые дружественные отношения с хозяином на полтинник. На это Ошер возразил, что для реб Янкева полтинник — это раз плюнуть, а для «людей» Янкева полтинник — это полтинник, и они от своего справедливого требования не отступятся!

«Люди» ушли домой. Янкев пригласил людей с Пьяной слободки. «Старые люди» пришли увещевать их и снять с работы. Те встрети-

 

- 38 -

ли их с поленьями. Две недели «старые люди» ходили вокруг завода, сталкивались с пьяно-слободскими и каждый раз отступали. Новые работники ругали старых жидами, угрожали полицией.

Ошеру пришлось идти к реб Янкеву с извинениями. Ошер еще больше согнулся, его седая борода стала желтой. Борухке говорит, что если не добились сейчас полтинника, так в другой раз добьются рубля, а может, и больше...

Реб Янкев не злопамятен. Он лучше готов давать кусок хлеба своим «старым людям», чем пьяно-слободским. «Старые люди» знали, что хозяин говорит неправду, просто у него с пьяно-слободскими дело не ладилось. Но что они могли поделать! Пить-есть-то надо!

Преисполненный сознанием собственной добродетели, Янкев вновь запросто с каждым здоровается на улице и даже останавливается поговорить.

Мой отец давно подумывает о получении в «товариществе по оказанию кредита ремесленникам» ссуды в пятьдесят рублей. Требуется жира, т. е. поручительство домовладельца или владельца предприятия. Отец известен своей добропорядочностью и жиранта может найти, он сам давал жиру другим, но зачем ему далеко искать, когда Янкев сам член «товарищества»?

На улице Янкев о делах не разговаривает, сейчас он идет делать «затор», и пусть реб Синай-Бер, т. е. мой отец, зайдет после «затора» к нему в конторку. Отец считает, что Янкев прав, ведь он как-никак богатый человек, а у таких всегда хлопот много, и он подождет Янкева в конторке.

 

- 39 -

Реб Янкев внимательно выслушал отца о его делах, но брать ссуду не советовал, т. е. это дело реб Синай-Бера и если он хочет, то пусть ссуду берет, но он, Янкев, жиры дать не может. Не потому, что не хочет помочь, а как раз наоборот. Пусть реб Синай-Бер выслушает и согласится, что реб Янкев прав. Допустим, реб Синай-Бер получил ссуду пятьдесят рублей, он не успеет оглянуться, как деньги растекутся, а ссуду придется погашать. Боже сохрани, реб Янкев не думает, что реб Синай-Бер ссуды не погасит, но пусть он согласится, что платить каждый месяц пять рублей очень трудно. Кто же будет виноват в этих затруднениях? Конечно, он, жираит! Кого каждый месяц будут поминать недобрым словом? Конечно его, жираита!

— Теперь скажите, реб Синай-Бер, не лучше ли нам сохранить наши дружественные отношения? Спросите вашу жену, и она вам то же самое скажет.

Янкев говорил очень спокойно и убедительно. Отец хотел сказать, что пусть он сам советуется со своей Ривкой. Он хотел сказать, что Янкев такая же свинья, как и его Ривка. Но отец ничего не сказал. Он ушел, даже не попрощался. При встрече с Янкевом отец отвернулся и не ответил на его приветствие.

Янкев лишний раз убедился в черной неблагодарности людей.