ЕДУ В АКАДЕМИЮ

 

Тяжесть работы при нежелании начальства облегчить мое положение переводом в другие условия заставила меня в конце концов решиться на поступление в Военно-медицинскую академию. Продлевать военную службу мне очень не хотелось, но выхода не было. Между тем, меня снова отправили в Персию, откуда уже в октябре 1924 г. вызвали с группой других моряков для отправки в Ленинград. Все направлялись на учебу как строевые моряки — часть в Морское училище, часть в Морскую академию. Нас было человек двенадцать, двое с женами.

Расставаться с Баку и Энзели мне было не жалко, хоть я и оставлял там много друзей, но особой душевной близости между нами не было.

Поезда тогда ходили медленно, от Баку до Москвы — пять суток. Зная, что в России «сухой закон», мы из Баку, где вино продавалось, захватили его побольше. В пути слышали, что в Ростове-на-Дону заградительный отряд спиртное конфискует. Мы решили: лучше выпить самим и два дня «уничтожали» его. Я рискнул одну бутылку коньяка все же сохранить до Ленинграда: в подарок тем, у кого я остановлюсь.

В нашем вагоне ехала группа молодежи, московские студенты. Они, сначала неохотно, приняли меня в свою компанию. При расставании в Москве я попросил адрес у одной девушки, еврейки, внешне некрасивой, но очень жизнерадостной. В дальнейшем через переписку мы сдружились на несколько лет. В Ленинграде я остановился у дяди и жил в одной комнате с его сыном.

Приемные экзамены в академию для нас, опоздавших — трех болгар, одного чеха и меня — провели отдельно. Все сдали. Начальник академии, профессор анатомии, просмотрел мою университетскую зачетную книжку и, увидев, что у меня сдан один из зачетов уже за второй курс, сказал: «Ну, у нас-то вам придется начинать снова с первого курса». Мне это было на руку: очень облегчило занятия на первом курсе.

После яркого Юга Ленинград произвел гнетущее впечатление: пасмурная осенняя погода, холод в квартирах, прямые бес-

 

цветные улицы, облупленные дома, разбитые тротуары и однообразные, темного цвета, пальто пешеходов...

Квартиры родных были разбросаны по всему городу. Деньги быстро истощились, стипендии хватало разве что на табак, трамвай мне был не по карману, и я ходил пешком с Петроградской стороны или из Лесного до Литейного проспекта.

Скоро слушателям академии выдали армейское обмундирование: старые сапоги, старые гимнастерки и брюки, куцые шинели, у которых полы расходились колоколом, когда подпояшешься, как положено, кожаным сыромятным поясом. Родственники смеялись над моей шинелью, называя меня «балериной». На голове — буденовка. Все это хорошо, когда стоишь в карауле или делаешь обход с патрулем. Но однажды я пришел одетый таким образом на день рождения к одному из друзей-моряков. Меня окружили с возгласами: «Боже, как тебя изуродовали!» Но и это старое надо было чинить, нужны были деньги.

Биржа труда (в Народном доме) давала случайную работу, чаще всего на Финляндском вокзале (разгрузка и складывание дров), в Гавани (разгрузка барж с какими-то мешками и другими грузами).

Зимой — очистка трамвайных путей от снега. Заработка хватало.

Через полгода я поссорился с двоюродным братом, у которого жил, и перебрался в общежитие, точнее — в казарму, а затем на частную квартиру.

Учеба шла легко — проходил повторно первый курс. По партийной линии я быстро попал в актив, руководил партийным кружком — тогда это называлось «школой» — числился агитатором Выборгского района. Кроме того меня прикрепили для пропагандистской работы на заводе «Красный Выборжец», выдали туда постоянный пропуск.