Этот воображаемый голос дочки Наташи — или как ее тогда называли — Татика звучал во мне все время, перекрывая даже реальный голос моего следователя, будто еще сопровождавший после возвращения в камеру. Ибо было еще не под силу забыть все, что связано с оставленным домом, а особенно с ней...

Вообще это особое состояние — тюремная память. Время не просто откидывается назад — в едва минувшую другую жизнь, потому что наступившая еще не стала твоей жизнью, а кажется лишь этаким чудовищным наваждением, которое вот-вот должно кончиться. Но в минувшей внезапно возникает мельчайшая подробность — и ты медленно перебираешь их, как бы пятясь назад. Идеальное ретро — это именно здесь, в тюрьме, где и помнится отлично, и события выстраиваются в скрупулезной последовательности. Причем делается это так: я сперва фиксирую — что было со мной сутки назад (как раз в данное время размышления!), потом — что было двое суток, что трое... и так далее. Лишь спустя неделю или две что-то тускнеет в этом тщательном хронологическом обратном копании, но и то — мне еще предельно четко помнилось все, что касалось Татки.

О, этот последний вечер, а то и целый день с ней! Нет, тогда еще не было катания на саночках, так как не успел выпасть "белый, чистенький снежок". А мы пользовались только ее коляской — и я, помню, сперва повез ее с нашего Наличного (теперь почему-то Латвийского) спуска к железнодорожной насыпи, за которой — сразу под элегантным овальным, этаким "дамским" мостом — стояли любимые ею аттракционы — горки. Я усаживал дочку на самый верх, потом осторожно спускал вниз, поддерживая рукой — с радостными воплями, и повторял так раз двадцать или тридцать, пока, по-моему, не уставали даже эти горки — деревянный, грубо сколоченный и гладко, до блеска отшлифованный дочкиной попкой желоб. И когда мы вернулись домой, а там успели пообедать и немного отдохнуть, то я повел Наташку во второй маршрут — вверх от нашей улицы по всей Слободке — до психиатрической больницы. Туда и обратно я катил ее — в зеленом пальтишке с капюшоном и в розовом шарфике — медленно и как бы смакуя каждый квартальчик и каждый ухаб. Именно этот путь — со всеми репличками и каждой встречей (вплоть до самой нелепой собаки!) — я вспоминал потом. Ведь такой маршрут оказался последним у нас... И не назвать ли его тоже "Крутым маршрутом", как у Евгении Гинзбург, при всей их разнице? Или транспортным маршрутом —по моему очерку об одном одесском зэке...

Потом я сам укладывал ее спать, хоть уже пришла с работы жена, а мама возилась по хозяйству — что-то варила или читала газету, как она любила. Присев к коляске под кафельным полугрубком в нашей спаленке, я что-то рассказывал, стараясь говорить потише и помедленнее, но когда стал уговаривать, чтобы она спала ("уже и кошка спит, и горки спят, и Пересыпь спит... так и тебе надо!"), как вдруг дочка спохватывалась: "А паровозик не спит!", услышав издали слабый гудок паровоза. Так мне приходилось долго сидеть, подчиняясь и нарочитым просьбам (то дать водички, то — на горшочек) и не подозревая, как потом я буду смаковать и то, что тогда досадовало и раздражало даже меня...

Повторяю, то был наш с дочкой последний вечер. А через сутки в ту же пору у ее коляски стояли другие — оперативники из КГБ, явившиеся с обыском. Они с демонстративной деликатностью — без скрипа туфель — постояли возле спящей Татки и даже вроде бы участливо вздохнули. И после этого приступили к работе — той самой, которую потом зафиксировали в протоколе обыска. Офицеры Смородников, Лалитин и Подопригора в присутствии наших соседей по двору и по улице перебрали все мои вещи — от документов и денег до всевозможного тряпья, особо занялись переписью моих рукописей (в папках — числом более десятка!), наиболее придирчиво стали копаться в разных бумажках и записях — вплоть до дневников. Они возились так за полночь, пока не вынуждены были прерваться, опечатав книжный шкаф, чтобы явиться на следующее утро. Но до их возвращения мама и Алла решили уничтожить и другие мои архивы — те, что хранились на чердаке. Впотьмах они лезли по шаткой лестнице, хватали впопыхах все, что попадалось им из бумажного хлама под руку, а потом сжигали, растопив плиту и разметая пепел. Поистине — есть что вспомнить после этого, хотя тогда мне и не были известны такие подробности... Ну и стоит ли говорить, сколько было переживаний ?

Не говоря уже о событиях до этого обыска, когда еще не знали, что меня забрали. Жена до сих пор помнит, как раздался стук— довольно резкий — в ворота, как там в щелку показались сильно начищенные туфли и как заглянувший штатский в зеленой шляпе допытывался — где я и скоро ли буду дома... Тип, которому я вскоре звонил по оставленному им телефону и к которому сам явился на встречу, что и кончилась камерой. Впрочем, именно он — Иван Петрович Смородников — тогда же совал мне сверток с едой, а после освобождения был подмогой — хотя бы советами.

Но могли тогда кто-то заменить мне самого близкого — вроде отца?