Но, разумеется, такие "медовые" ощущения в этой зоне скоро кончились — с моим уходом не только в будни (работа, которая изнуряла, недохватка с питанием, тяга к прессе и проч.). Вдруг остро заныла душа — по своим домашним, вообще по родному городу. И поводом для этого мог быть любой случай, каждый пустяк, напоминавший про Одессу... Как это, говорят, бывало у "Валюна"— Катаева, никогда не забывавшего свой родной город.

 

"В тумане скрылась милая Одесса..."

Небрежно, пьяновато кто-то спел.

И от нее, дешевой старой песни,

Заныл в душе какой-то глупый зверь.

Заныла неосмысленная тяга

К далеким позабывшимся местам,

К домишкам,

к шепелявым работягам,

К бычкам,

к тельняшкам,

к шуточкам босяцким

И прочему,

что затерялось там —

Исчезло в смутном и свободном детстве,

В тумане скрылось, как и вся Одесса,

Что стерлось, будто неприглядный штрих,

Но даже разбирает вот чужих —

Казалось бы, людей совсем далеких

От всей экзотики: кто в башмаках

Лежит, кто бьет клопов, кто с тяжким

сроком И с душами пустыми — в пух и прах...

Так ради этого держаться надо —

Одессы, приносящей в песнях радость!

Впрочем, родная песня там ободряла не только меня. Помнится, как поразило еще и то, что я услышал вскоре — в пору подготовки к переезду отсюда, из Яваса, в другой лагерь. Да, кончалась моя жизнь в этой зоне — и еще неизвестно, что нам предстояло...

Тогда пошла сортировка 58-х — на "тяжелых" и "легких", и здесь должны были остаться лишь бывшие военные преступники с большими сроками. И вот в канун этапов пошли трогательные ситуации: те или иные земляки прощались друг с другом — от

 

безвестности о своей дальнейшей судьбе. Собирались кучками по вечерам "западенцы" — самые скрытные и "герметичные", не подпускавшие в свою среду ни "москалей", ни даже прибалтов или кавказцев, и пели глухо свои тягучие (лирические!) или бодрые (походные, бандеровские!) песни. Или часто группировались латыши или литовцы, делясь адресами, а молодые эстонцы раз даже привлекли мое внимание тем, что тесной кучкой в дальнем углу зоны вдруг запели дружно и тоскливо немецкую песню — фронтовую "Лилли-Марлен", но по-эстонски... Вот уж, действительно, "не поддающиеся"!

А вскоре пришлось собираться и мне — правда, без какой-либо песни, но зато со всеми земляками. И снова — узкоколейка, повезшая меня поблизости — в 7-а лагерь, где предстояла не просто знакомая деревообделка в цехе. Предстояла и бесконвойка — с торфоболотом и лесовывозом. Вообще другая жизнь, как писал Ю. Трифонов.