- 97 - МУЗЫКА ЗА ПРОВОЛОКОЙ Впрочем, меня волновал там не только джаз. Вокруг звучала и другая музыка, передававшаяся по радиоточке. Как и то, что можно назвать словесной музыкой, — "болтовня". Если не считать внутренней тюрьмы, где не полагается читать газеты или слушать репродуктор (не дай Бог, опасный преступник воспользуется в ходе своего следствия ценными сведениями, способными помочь ему!), там на каждом шагу обеспечена возможность слушать и внимать "голосу партии". То ли в мрачной камере Краснопресненской пересылки, то ли в обычном лагерном бараке, а то ли даже там, где нет радиотрансляционной проводки (вроде каменного карьера, куда потом пришлось попасть),— всюду и говорят, доводя тебя до исступления, и играют — как на зло, зачастую самое легкомысленное. Но изредка доводилось слышать и такое, что... О, редкое блаженство! Кто не помнит, что передавалось по радио в пору похорон Сталина? С утра до ночи звучала самая красивая, самая величественная музыка, какую только могли написать и исполнить лучшие музыканты Земли. Так что я потом даже сочинил стишок с такой строчкой: "Пусть почаще умирали бы вожди!" — в ожидании еще послушать нечто замечательное. И если даже не удавалось это с помощью репродуктора, то, бывало, и с помощью магнитофонов. Да, в нашем бесконвойном бараке так и было: у двух или трех зэков имелись привезенные для них проигрыватели с пластинками, и по вечерам они включали самое привлекательное — конечно же, в первую очередь джазовое. Так я слушал, как уже отмечал в своих стихотворных набросках, знаменитое — "Ай лав Пэйрис", спетый прекрасной Катериной Валенте. И так же довелось слушать "нью-орлеановскую" классику — вроде шлягеров неотразимого Дюка Элингтона. И тогда же вспомнилось мне другое... Музыка, созданная за колючей проволокой! Бывало так, что ее исполнителями были не заморские или европейские певцы или оркестранты, а свои же — зэки. Нет, я имею в виду не музицирование в кружках, которые существовали то на Явасе, а то в Сосновке, — духовых или хоровых. И даже не гастролеров там — из профессионалов, которые иногда выступали перед заключенными: так было раз в том же 7-м, куда приехал один московский джазик, а его солистка — разбитная молодуха— лихо и заразительно, чуть ли не до счастливых слез выводила только что - 98 - появившиеся "Ландыши". Мой же пример — самый знатный: собственный лагерный симфонический оркестр со своими певцами и танцорами, а по сути — театр ... Трудно поверить в такое! Но это было лет за пятнадцать до моей посадки. И где — в самом зловещем и густом лагерном месте: в Коми АССР. Знаю досконально, так как в ту пору там находился мой дядя — главный дирижер Одесской оперы и директор консерватории в годы оккупации. Посаженный именно за это — "прислужничество врагу", он сумел сколотить там коллектив, ставивший оперные фрагменты и целые оперетты, дававший броские концерты и выезжавший на гастроли по разным районам (от Салехарда до Игарки!). О нем потом писал в "Новом мире" А.Побожий в очерке "Мертвая дорога" и спустя много лет — А.Антонов-Овсеенко в журнале "Театр", а позднее — и я в ряде одесских газет. Даже написал о нем такое стихотворение, помещенное в "Вечерней Одессе" : - 99 - Моему дяде — дирижеру Н.Н.Чернятинскому МУЗЫКА ЗА ПРОВОЛОКОЙ Над высоким лагерным забором Будто протянулся нотный стан — Проволока, пять рядов которой Гимн поют колючему запору И завидной жизни где-то там — В тундре, где травинка — тоже радость, На путях, где шпалы залегли, Пусть там навсегда остались рядом Разные соседи по бараку — Те, кто в музыканты не пошли. Жизнь завидная — и в той Одессе, Что покинута на целый век: Ведь осталось там не только детство, Но и та пора, когда раздеться - 100 - Мог у моря каждый человек... Главное, осталось там за пультом Счастье, на которое вся жизнь Отдана, которое под утро Снится так пронзительно, как будто Это женщина, чтоб с ней сойтись... Лишь когда Подъем пробьет у вахты И вокруг все разбредутся с нар, Наяву возникнет это счастье, Пусть и далеко не полной чашей, — Дирижировать под клубный пар. За пюпитрами — сухие лица. Инструмент чуть держится в руке. Но звучит — под вой пурги, что злится За окном, — вихрь фортепьянный Листа, Да, играет лагерный оркестр! Он играет, и вокруг теплеет — И на лицах, и в душе — везде, А когда здесь соберут всех членных, То им тоже вспомнится нетленный Мир, где их лишили лучших дел. И его, крутого дирижера Не смущает даже то, что там — За высоким лагерным забором - 101 - Протянулся за тугим запором И другой—позорный Нотный стан. Этот образ — нотного стана, похожего на колючую проволоку над лагерным забором (или, если угодно, наоборот!), долго томил меня — как свежий и точный штрих. Я написал об этом дяде, уже находившемуся тогда на воле — в соседнем с Одессой Кишиневе, и он даже предложил мне как-то реализовать мои поэтические наблюдения — по сути, поддержал с писанием лагерных стихов. А потом дядя Коля вдохновил меня и на более крупный замысел — создание либретто для оперетты, музыку к которой он вызвался сам сочинить, как уже сочинял раньше музыку на стихи Сергея Есенина или Тараса Шевченко. Нужно ли говорить, с каким упоением я корпел над этим либретто, используя все свободные вечера в нашем бараке, если не мешали мои неизменные коллеги по торфоболоту? Так родилось это творение — "Электрические плавни" (на материале строительства между Украиной и Молдавией Дубоссарской ГЭС — через Днестр!), и я, отправляя целые куски его в Кишинев, успел получить тоже куски — нотные номера, набросанные дядей. И только его кончина в январе 61-го оборвала эту работу того, кто был близок не только родственно или творчески... Да, ведь дядя Коля помогал и как... подельник. Когда его осудили, то в "деле фигурировали" и мои материалы — письма с критикой советских порядков. А потом их перенесли и в мое дело. Нас еще теснее сблизили! Так сближали здесь и другие существа...
| |
