Впрочем, как тут ни описывать, как я ни вспоминаю или воспроизвожу по документам, все равно за пределами остается многое из истории ГУЛАГа, когда официально отрицалось существование "политических". И даже то, что героически воссоздавал Александр Исаевич Солженицын в своей великой эпопее, не охватило всего былого, как будто тоже "не было" тех или иных событий и людей, хотя, наоборот, беззастенчиво объявлялось о существовании самых страшных арестантов — как их тогда называли, "троцкистов", "контрреволюционеров" или "врагов народа". Только за исключением упомянутого в "Архипелаге ГУЛАГ" одного из одесситов — заключенного священника отца Федора Флоря — того, кого я в свое время лично знал. Это был благочинный города Одессы при оккупантах, а одновременно — преподаватель Закона Божьего в нашем классе музыкального лицея, где я учился в 1942-43 годах. В прошлом сидевший, но сумевший выжить до войны, он снова попал в лагерь после войны —и там, если не ошибаюсь, и остался...

А ведь кроме отца Федора — весьма достойного, умного и знающего духовника, тогда — сразу после освобождения Одессы — в лагеря и на поселения, даже на смертную казнь ушли многие, о ком до сих пор ничего или почти ничего не написано и кого, получается,

 

вовсе тоже не было, как и нас — хрущевских "неподдающихся". Вроде тех монашек на одном из картофельных полей в глуши Мордовии, которых загрызли сторожевые псы и о которых я узнал от одного надзирателя. Так же находятся в историческом небытии многие из тех, кто страдали в 30-е годы и тем более — в 20-е. О, эти давние молчаливые жертвы, еще ожидающие своего воскрешения из летописного забвения!

Тянется вдаль река,

Колонны ушли в туман.

Это бредут зэка —

Желтые, как банан.

Лица в тоске у них,

Зубы свела цинга.

И на могилах их

Вечно поет пурга...

Это не мои стихи. Так пели раньше лагерники, поминая своих. И я передал эту песню вместе с нотами в "фольклорную" комиссию нашей консерватории, а потом ее "показали" на научном заседании... А сколько еще песен застыло на мертвых неведомых устах?

Если говорить о литературе, то мне представляется первой и весьма важной попыткой та вещь Валентина Катаева — "Уже написан Вертер", которую он сумел сделать еще в советскую пору. Сам будучи одной из первых жертв чекистов — как сидевший в одесской тюрьме за "белую" принадлежность (и я видел его стихи с пометкой: "Одесса. Тюрьма. 1920") — по сути "первый литературный зэк" нашего города (как я и описал это в газетном очерке к 10-летию его смерти), писатель воссоздал коллизии и реальных людей того времени — разгула ЧК в первые месяцы советской власти. Известно, что главный герой "Вертера" списан с Виктора Федорова — сына известного дореволюционного писателя Александра Митрофановича Федорова; оба они удрали из Одессы с приближением красных, но в пору оккупации сын вернулся на родную землю из Болгарии, где оставался его отец, и с приходом "освободителей" был осужден на 10 лет лагерей "на Севере", как и указано в катаевском произведении. Его же мать — Лидия Карловна, оставшаяся при большевиках на их семейной даче под Люстдорфом — той знаменитой даче, куда наезжал еще в 90-х годах прошлого века Бунин и где он познакомился с Куприным, даче, приютившей впоследствии многих литераторов России и даже вошедшей в историю нашей литературы, — эта

 

хозяйка была уничтожена в НКВД. Только недавно из тех раскрытых архивов госбезопасности, о которых уже говорилось, стали известны сухие данные: "свободная писательница" была арестована 14 сентября 1937 года и расстреляна 29 сентября того же года. "Смерть в сентябре" — так я назвал заметку в одесском приложении к "Аргументам и фактам". Как бы восполнил один из пробелов в мартирологе теми, "кого нет".

О пострадавших в том же "урожайном" 37-м еще предстоит нам узнавать, как и неисполненный долг одесских историков — перед ушедшими в кровавые недра ВЧК-ОГПУ мучениками 20-х годов, начиная с тех же сидевших вместе с Катаевым, и об этом приходится постоянно напоминать в "Одесском Мемориале". Что же касается зэков послевоенной поры, то отчасти память о них воскрешается при моем скромном участии в "мемориальских" сборниках: то сперва о судьбе одесского врача Я.Каминского, а то теперь в "Дорогах за колючую проволоку"— об украинских колхозниках и верующих, о чемпионе мира по велоспорту и бывших интеллигентах из Одессы. Там же рассказано и о пострадавших в хрущевскую пору — например, при стихийном волнении на Молдаванке осенью I960 года, хотя тогда, кстати, по-прежнему утверждалось, что "в Советском Союзе... нет фактов привлечения к судебной ответственности за политические преступления" (в статье одесского партийного секретаря В.Солдатенко), как и раньше повторил М.Суслов.

Так постепенно выявляя жертвы тоталитарного режима, не следует, думается, упускать из виду и их палачей, словно тех тоже "не было". Тут я не могу не упомянуть о причастных к моей злополучной судьбе, кроме уже называвшихся оперативников и следователей во главе с их шефом генералом Куварзиным. Это и председатель облрадио Н.П.Лютенко, отдавший чекистам мои редакционные бумаги для сличения почерка в судебной экспертизе, и бывший заведующий обкомовским отделом пропаганды В.Г. Коновалов, осуществивший "телефонное право" по моему изгнанию отовсюду — с работы, из Союза писателей и из издательства, где печаталась моя книжка. Но, спрашивается, кто знает палачей таких людей, как профессор Б.Варнеке — историк театра, В.Вронский — режиссер и актер, университетские ученые Покровский и Потапенко или сам ректор Часовников?

Ну, а что сказать о судьбе "знаменитого и неподражаемого", как он писал о себе в афишах, — Петра Лещенко, выступавшего в 1942-44 годах в Одессе и попавшего в заключение вместе с женой Верой

 

Белоусовой в Румынии? Правда, я сумел сам написать о нем — и не только в газетных заметках или в очерках для московских журналов — вплоть до "Огонька" (вместе с соавтором А. Галясом). Теперь я подготовил о певце целую книгу — как тоже о жертве ГУЛАГа, а не только с исследованием его творческого пути, и дай Бог, чтобы она также вышла в "мемориальской" серии. Тем более что и до сих пор существует вздорное мнение об этом якобы "белоэмигранте" или "прислужнике оккупантов". Хотя разве не было у меня добрых слов даже о бандеровцах, с которыми я сталкивался еще до лагеря, а в одной из зон был и вместе с Юрием Шухевичем — сыном погибшего командующего УПА? Конечно, тогда и огорчало, что в местах заключения они держались непримиримо к власовцам — вплоть до резни, до схваток барака с бараком.

О, эта горестная судьба врагов, которые не всегда оставались людьми —по высшему счету! Или только "общались через воду" (В.Катаев).

То, что мне довелось ощутить, когда я сидел в одной камере с тем, кого тоже, казалось бы, следовало на месте извести, но к кому все же странно тянулся... Этакий феномен смешения понятий!