ПО ТУ СТОРОНУ

В тюрьме начинается жизнь другая.

Вызвали к прокурору. Вошел, сел на стул у его стола. Последовал окрик — встать и сесть в другое место, у стены. Резкий вопрос: «Член партии?» — «Нет», — «Троцкист?» — «Нет». Вижу, что он подписал какую-то бумажку. Видно, это был ордер на арест. А дальше — процедура как положено: остригли, сфотографировали анфас и в профиль, отобрали поясной ремень, шнурки из ботинок и отвели в камеру, где сидели уже три человека. Каждый считал себя невиновным и уверял, что через несколько дней выйдет из тюрьмы, а в других же подозревал преступников. Один из них оказался матросом, не проявившим, где надо, должной бдительности, другой — студентом-электриком, в прошлом командиром-пограничником, якобы имевшим связь с зарубежными пограничниками. Третий — директор одного из ленинградских заводов, член ЦК профсоюза, в Гражданскую войну — командир пулеметного батальона, но, якобы, не проявивший достаточного рвения при подавлении Кронштадтского мятежа. Все это выяснилось постепенно, а сначала смотрели мы друг на друга с недоверием: «Ведь какие-то основания для ареста этих, других, были», — думал каждый. Никто не верил, что будет осужден и получит какой-то срок наказания. До самых глубин души закипало чувство возмущения, оскорбления, негодования, я допускал, что в случае войны мог бы попасть в плен к врагам, да и то после жестокой борьбы, но чтобы быть арестованным своими...

Не меньше угнетало положение семьи, ее беспомощность, при первом же свидании жена спросила меня, действительно ли я совершенно не виновен ни в чем или что-нибудь все-таки скрывал от нее. И мне кажется, что моему ответу, что я решительно ни в чем не виновен, даже она не поверила.

Свидания давали редко. Говорили через две решетки, между которыми ходил надзиратель. В таких условиях говорить было трудно. И еще труднее — слышать нерадостные вести с воли: средств на жизнь у семьи не было. Жене пришлось поступить на работу в амбулаторию при заводе пластмассовых игрушек. Ребенка оставлять было не на кого, приходилось брать с собой на дежурства.

На следствии меня обвиняли в троцкизме, рассматривая его как контрреволюционную деятельность. Поводом к этому было мое участие в собрании секретарей партийных организаций Каспийского военного флота во время дискуссии о внутрипартийной демократии в 1923 году, хотя в итоге дискуссии все, в том числе и я, голосовали за линию ЦК.

Следствие тянули два месяца. Допросы вели по ночам и затягивали до восьми часов. Днем спать не разрешали.

На следствии из меня пытались выжать признания в каких-нибудь антисоветских или антипартийных поступках, но таковых не было, и часы следствия проходили в примитивных вопросах и ответах. Например, почему я теперь, в период обострения борьбы с троцкизмом, не выступил с саморазоблачением, т. е. с признанием того, что у меня в 1923 году были колебания по вопросу о внутрипартийной демократии. Я отвечал, что в этом не было нужды, так как нашей парторганизации это было и без того известно. Расспрашивали о соседе по квартире, коммунисте Строкове, что у меня было с ним общего? Ответил: «Раковина и плита на кухне». — «Но в кухне вы виделись... Может быть, он читал при вас газету?» — «Читал». — «А может быть, он ухмылялся, когда читал?» Подобных вопросов было много... Вскоре Строков тоже был арестован. После XX съезда реабилитирован.

Окончательный вывод по моему делу гласил: «Неразоружившийся троцкист».

По завершении следствия нас перевели в другую тюрьму, «Кресты», где мы и ожидали приговора. Большинство не верило, что нас осудят на заключение в лагерь. Что творится за стенами тюрьмы, мы не знали. Свиданий с родными больше не давали. При передаче посылок газеты, в которые были завернуты продукты, отбирали.

Как-то, когда нас повели в парикмахерскую, мне удалось тайком взять там со стола две газеты. Из них мы узнали, что идет суд над Зиновьевым и Бухариным, что их обвиняют в контрреволюционной деятельности; связи с заграницей и т. п.

Больше газет доставать не удавалось: в парикмахерской их перестали оставлять в ожидалке на столе.

С людьми из других камер мы не встречались, а среди них могли быть арестованные недавно и знающие обстановку лучше нас. Но кое-что услышать все-таки удавалось. В этой тюрьме в камерах стояли параши, которые надо было ежедневно выносить в уборную и там очищать и мыть. Охотников находили с трудом, но я за это брался, потому что получал возможность повстречаться с людьми из других камер, поболтать о ними и узнать много новостей. В уборной собиралось десять-двенадцать человек, и мы обменивались новостями, пока дежурный надзиратель не разводил нас по камерам...