- 29 -

ЛИНКОВЫЙ

 

Еще не оттаяли душой, не отошли от пережитых мук на «Джурме», от варварского глумления, от вида десятков смертей и убийств в трюмах-душегубках, еще не успели прийти в себя после пережитого вандализма, заглушить боль тела и души, опустошающую усталость, а уже на следующий день мы были согнаны на этап. Вновь обыск, стандартная проверка по формулярам и — болен не болен — всех без разбора в машины, поплотнее, как штучный товар в ящиках.

В машине щит. За щитом два конвоира, предупредившие: за нарушение — пуля вдогонку.

 

- 30 -

Куда везут? Военная тайна, хотя эта тайна во Владивостоке уже не была тайной. Все понимали, что дорога одна — на прииски, где люди ходят по золоту и погибают от голодухи.

После рассказов о гаранинщине, сколько ни прогоняй его от себя, страх встречи с тиранами выстуживает сердце, чувствуешь себя беспомощным рабом. Страх рисовал ужасы, ужасы усиливали страх, убивающие рассудок и волю.

Машина за машиной, целая колонна выходит на колымский тракт и спешит на прииски. Семисоткилометровый путь одолели чуть более чем за двое суток. Первая остановка была в поселке Стрелка. Получили пайку, накормили нас теплой затирухой*. Не успели размять затекшие в кузове ноги, вновь команда — по машинам. Следующая остановка в Сусумане (или Берелехе), где получили хлеб, кусок соленой рыбы и по кружке чая. И вновь в дорогу. Еще в Магадане заметна была спешка с этапом. В каждой машине — по два водителя. Конвой экономил время даже на оправках.

Автотрасса в хорошем состоянии — укатана, как будто заасфальтирована, но всем, за исключением первой машины, пришлось вдоволь наглотаться клубившейся пыли. Монотонность движения и дневной зной усыпляло людей, изнуренных «Джурмой», многие даже всхрапывали. Ночью становилось прохладно, и даже в новеньких телогрейках пробирала дрожь. Сон исчезал. Наиболее истощенные никак не могли согреться. Каждого одолевали свои думы, впрочем, весьма схожие. Поздно вечером часть колонны — с десяток грузовиков — свернула с центрального тракта к сопкам.

Узкая дорога, прорезавшая черную тайгу, была вся в выбоинах, и хотелось лишь одного — скорее добраться до места, а там — что будет. Но езда по колдобинам длилась еще долго и казалась бесконечной.

Глубокой ночью колонна выбралась из ущелья и стала взбираться по крутизне сопки. На верхотуре перевала мы заметили мерцающий вдали прямоугольный пунктир электрических огней. Как только одолели перевал, огоньки словно утонули во тьме. Колонна медленно углублялась в тайгу, преодолевая разрушенную дорогу.

Ночь в тайге, узкие ущелья, зажатые крутыми соп-

 


* Затируха — жидкая болтушка из ржаной муки с отрубями, часто без соли.

- 31 -

ками, покрытыми лесом, обостряли тревогу и без того «стуженного тоской и безысходностью сердца, и люди кались друг к другу, как овцы при нападении волков, будто в этом находили спасение.

Однако летняя колымская ночь вскоре растаяла. Вновь обнажились огоньки, кажущиеся в туманном мареве далекими и слабыми. Вскоре показался лагерь, обрамленный забором и обнесенный в несколько нитей колючей проволокой, виднелись крыши бараков, доносились обрывки слов.

Небольшой лагерь Линковый как будто нарочно обосновали внизу почти пологой сопки на болоте, где по утрам держался вонючий туман. После тесноты и взаимного согревания в кузовах машин нас охватил лихорадочный озноб — зуб на зуб не попадал. Мы сбились в кучу, чтобы как-то согреться. Не давала покоя и внутренняя стылость. Не менее часа переминались мы с ноги на ногу, чтобы те упасть и не уснуть, с нетерпением дожидаясь, когда нас примут. Раздался гонг рельса, за оградой — движение и людской говор, открылись ворота, и пошагали бригады.

Развод длился недолго, и вскоре занялись нами по установленной схеме унизительных проверок, обыска и придирок. Начальник режима Танцюра, прозванный «оплэном», произнес перед нами «речугу» о том, что запрещено и как «искуплять» вину свою «перевыполнением плана по добыче металла».

В бараке, куда нас привели, нары отличались от стойла для лошадей как многоэтажностью (в два-три яруса), так и сплошными рядами, видимо, для более эффективного использования барачной площади.

На нарах — грязные матрацы, набитые деревянной стружкой, не иначе, как в угоду несметным полчищам кровожадных клопов. Подушки, правда, ватные, а белье стыдно описывать — ничего общего с названием.

В первый же день встретились с двумя бичами семейства паразитов. Первый — неодолимые клопы. Второй — блатари, не дававшие, в отличие от клопов, покоя не только ночью, но и днем. Не успели мы занять нары, как в барак явился представитель главаря «честных воров» от самого Гришки Воробья (Воробьев Г. П.) с требованием отдать все лучшие «шмотки» (вещи). Наш отказ вызвал сильное раздражение «честной» компании, и Воробей, считая себя фактическим хозяином зоны, решил доказать свою силу и превосходство.

 

- 32 -

Воробей не страдал ни интеллигентностью, ни гамлетовской раздвоенностью. К тому же Гришка не знал, что мы после «Джурмы» не обычные «мужики», и сразу решил показать нам кузькину мать, исполнял свою главную роль.

Начальства лагеря Воробей не опасался, поскольку со всеми, начиная с нарядчика и старосты и кончая Танцюрой, жил по принципу «вась-вась». Он не скрывал, что «режим» у него на щучьем крючке. В ультиматуме Гришки прямо, без всяких обиняков, говорилось: «Кто из «мужиков» не подчинится «честным ворам», тот пусть пеняет на себя».

Уже в первый вечер мы убедились, что это не просто бравада, часто свойственная преступному миру. Вечером от нас потребовали привести на суд (самосуд) бывшего начальника Харьковской милиции «троцкиста» Берковско (или Берковича), которого среди нас не было. Наш ответ ворье явно не устраивал.

Утром на проверке не оказалось человека. Надзиратели перевернули барак вверх дном, поискали по соседним баракам, но человека будто и не было. Нашли его зарезанным и заваленным мусором за уборной. Несчастный, как оказалось, чем-то походил на бывшего милицейского начальника.

Сразу после проверки нас разбили по бригадам, погнали в забой. Конвоирование на прииск и в лес обязательно производилось со специально выдрессированными собаками, готовыми разорвать заключенных на куски. По моему глубокому убеждению, дрессировщика гулаговских собак давно следовало объявить вне закона и осудить за преступление против человечества.

Среди конвоиров и надзирателей — разные люди. Большинство из них слепо ненавидят заключенных, но есть люди (хоть редко, но все же), не потерявшие человеческого достоинства. Среди собак, выдрессированных против заключенных, все волки. Хуже всех в колонне зекам, конвоируемым на работу и с работы или на этап, оказавшимся задними, в нескольких шагах от еле удерживаемых овчарок, готовых в любую минуту впиться волчьими клыками. Поэтому никто не желает оказаться в задних рядах.

Команды ретивых конвоиров «Не растягиваться!» ни к чему. Все до единого, сколько хватает сил, бегу на работу, как очумелые.

Дорога от лагпункта до прииска 3—3,5 километра —

 

- 33 -

по теснине меж отвесными сопками, поросшими крупным лесом и подростом. А сам прииск в узком каньоне не более 400 метров шириной меж отвесными скалистыми сопками. Судя по заброшенным забоям, разработка была временно законсервирована. Причины называли разные, но нас они нисколько не интересовали.

Повсеместно монолитная скала прочнее диабаза. Россыпей самородков здесь и не могло быть. Золото заметили лишь в мелких блестках, когда врезались в забой. Мне здорово повезло в главном — в обретении верного друга. Таким оказался Михаил Черный, с которым я познакомился во время этапа и по-настоящему сдружился на пересылке во Владивостоке. Тезка, чуть моложе меня, баскетбольного роста и спортивного телосложения, был честным, спокойным малым без склонностей прокантоваться за счет другого. На флоте попал в подводники. Парень вдумчивый, имеющий свое мнение. В этом было его главное достоинство. Кого-то это раздражало, и по доносу о «нездоровом» мышлении его осудили на 10 лет заключения. Дружба наша особенно укрепилась, когда узнали, что мы оба харьковчане, земляки.

Нигде так не радует землячество, как в заключении — «в горе и беде». К тому же оказалось, что я хорошо знаю его родню. Хорошо воспитанный, эрудированный и добродушный, он становился яростным, встречаясь с хамством, несправедливостью, в любую минуту готов был вступить в бой с блатарями и их шестерками. Попали мы в одну бригаду и решили работать одним звеном. Забой выпал нам сухой и под самой сопкой, где полдня не припекало, а главное, не приходилось стоять в воде, как на нижних отметках.

К тому же бункер транспортера находился ниже нашего забоя, и груженные породой («песками») тачки катать было легче.

Правда, в первые дни забой дал нам прикурить. Не имея опыта и знаний в горняцком деле, мы долго не могли одолеть скалу и сильно уставали. Ладони горели мозолями, соленый пот заливал глаза, а тачка наша подолгу стояла в ожидании загрузки, так как скала упорно не поддавалась нам. В конце дня мы выматывались и падали в изнеможении.

Немало способствовали наступлению усталости и ночные потасовки с ворьем. Блатные часто устраивали настоящий шабаш, а начальство лагеря делало вид, что не замечает этого. Однако мир не без добрых людей.

 

- 34 -

Через неделю в наш забой забрел начальник прииска Жаров, молодой, пышущий здоровьем инженер-горняк. Подшутив над «неумехами», он показал, как со значительно меньшими усилиями разбирать скалу, учитывая пластинчатость. Мы облегченно вздохнули. Работа пошла ловчее. Я научился по узким тропам гонять полные тачки с «песками».

Трудились мы дружно, изо всех сил. Понемногу душная тревога затаилась, подменилась равнодушием к своей судьбе.

По милости начальника, только первую неделю питались по первой категории, независимо от выполнения каторжной нормы. Хуже стало, когда перевели на рацион питания, зависящий от объема сделанного. Даже самые крепкие мужики не в силах были выработать норму.

Началась голодуха. Нашим стражам казалось мало того, что двенадцать часов мы надрывались в забое: через день нас гоняли по крутым сопкам метров 70—80 высот за досками и горбылем на пилораму, находившуюся трех километрах от прииска. Чтобы не было побегов, нас сопровождал усиленный конвой, постоянно подгонявший с помощью злых псов, чтобы мы успевали вернуть в лагерь засветло. Но все равно возвращались затемно, с жадностью проглатывая супец, где одна крупинка «разыскивала» другую и, не утолив голода, падали на нары, как убитые, почти не чувствуя никаких паразитов, кроме блатняков, все еще пытавшихся взять верх.

Однако самое худшее ждало нас в середине сентября. После знойных дней начались ливни... Забои уже не спасали ни углубление водоотводных каналов, ни мощи насосы.

От ливней сильно страдали люди. Сушилок в лагере не было, и по утрам мы натягивали на себя мокрую холодящую робу и двигались к воротам на развод. Самая изощренная ругань, постоянные окрики и угрозы, штрафы, пайки не могли повлиять на людей, и выработка падала с каждым днем. Люди стали чаще болеть. На лозунг метровых букв «Без нормы не возвращайся!» никто обращал внимания. Режим Танцюры все ужесточался: в БУРе* не хватало мест. Но там было даже лучше, чем в забое — хоть ливень не хлестал.

Самое страшное случилось, когда ручей Линковый,

 


* БУР — барак усиленного режима.

- 35 -

словно взбесившись, прорвался сквозь не укрепленные своевременно берега.

Начальством был объявлен аврал, и всех — здоровых и больных, даже температурящих, погнали на укрощение взбушевавшегося водопада.

В четыре цепи (человек по 200) передавали из рук руки булыжники, которые выковыривали из подножия сопки. Верхние цепи наполняли мешки грунтом и сталкивали вниз. Хуже всего было находившимся в первой и второй цепях, стоявшим по колено в ледяной воде. Прошло три мучительных дня, ливень не ослабевал, и Линковый неудержимо бурлил, угрожая затопить прииск и лагерь. Жаров носился между бригадами и выдавал первым цепям по стакану спирта. Однако он был настолько разбавлен, что нисколько не согревал. Доза Жарова расценивалась как «укус комара в лапу медведя». Конвой, несомненно, пользовался неразведенным «спиртягой».

В плотной цепи охранников в длинных брезентовых плащах до пят и с ружьями наизготовку взыграло недовольство низкими темпами живого транспортера зэков. И вследствие этого то в одном, то в другом месте пьяненькие конвоиры производили выстрелы как бы для профилактики.

От изнеможения и лихорадочного холода подкашивались ноги, и люди падали в воду. Попытка выйти из цепи считалась попыткой к побегу, и конвой, из тех, кто «шутить не любит», стрелял по окоченевшим ногам, а той раз и повыше...

На третий или четвертый день ливень, слава Богу, унялся, наступило похолодание, ключ притих, а лагерь превратился в лазарет.

Более трети людей заболели воспалением легких, их сжигала высокая температура. Лекарств не хватало, и люди в бреду мерли прямо на нарах, в рабочих бараках. Каждый день похоронная команда на грабарках увозила десятки трупов, их раздевали, цепляли бирку с номером на левую ногу и наспех закапывали. Два барака, специально отведенные для легочников, не вмещали и половины больных с высокой температурой. У нескольких человек отнялись ноги. Многие — добрая половина — заболели фурункулезом.

Прииск, лишившийся более половины рабочих, вновь законсервировали. Питание резко ухудшилось, начали воровать хлебные пайки, и люди спешили с утра съесть

 

- 36 -

свои пятьсот граммов, а затем сутки мучились, дожидаясь утра следующего дня, голодали.

Человек 150—200 еле-еле справлялись с заготовкой и подносом дров, захоронением умерших. Все ждали перевода в другой лагерь, но начальство словно в рот воды набрало.

Линковый походил на кладбище теней, и только тогда, когда мало кто уже верил в спасение, нам стало известно переводе в другой лагерь.