СЛАДКАЯ СМЕРТЬ

 

В один из мартовских дней мне здорово подфартило: Г на моем участке бурения грунт оказался с льдистыми прожилками, похожими на пластинки слюды. Норма на день составляла четверо бурок по 80 сантиметров, с которой обычно редко кто справлялся. В этот день, как говорилось, норма мною была схвачена за час до шабаша. Доложив бригадиру об удаче, я получил новое зада-

 

ние — проявить находчивость и раздобыть «жирную» закрутку махры, поскольку у всей бригады давно уже «уши опухли»

Удачно провернув столь почетное задание при помощи знакомого «бизнесмена» из соседней бригады, я выменял «козью ножку» на порцию жиденькой затирухи, и был вознагражден правом на самые смачные два-три дыма на затяжку в последнюю очередь из окурка, где максимум никотина. Обжигая губы, я наслаждался крепким, задиристым и горьковатым кайфом табачной услады и для большего удовольствия (гулять, так гулять!) присел на один из свободных деревянных коробов, которыми мы возили пустую породу.

В короб вмещалось примерно 0,2 кубика (300—400 кг) взорванного грунта. Короба на низких полозьях, подкованных полосой жести, при помощи четверки «вороных» (два человека в упряжке и два толкача сзади) курсировали весь день-деньской от забоя до отвала. Благодаря столь «прогрессивному» виду транспорта рабсила, как и любой двигатель в работе, не подвергалась размораживанию.

Описать удовольствие от сладости никотинового обалдения на морозном воздухе не могу из-за отсутствия писательского таланта.

Изрядно намантулившись за 11 часов на лютом морозе, непрерывной ломовой работе (со стальным ломом), я забыл о коварстве мороза и стал блаженно засыпать. Столь сладостного удовольствия никогда до этого не испытывал. Не знаю, сколько длилось мое неожиданное путешествие в царство теней. Очнулся я в медпункте лагеря после введения камфары и долго не мог понять, что произошло со мной.

Лишь на следующий день я узнал, что в зону принесли меня (благо весил я не больше 50 кг) Миша Черный, А. А. Малинский, Н. П. Махов и Леон Хургес. Мои друзья-бригадники, подменяя друг друга в дороге, перенесли меня в зону. А ведь могли и не перенести. Были случаи, когда не находились добровольцы. В бригаде Махова такого не могло быть.

Вместе с Василием Чечневым — легпомом («лепилой») лагпункта «воскрешал» меня А. А. Малинский.

Высокообразованный человек и прекрасный врач-терапевт и эпидемиолог, Александр Абрамович, несмотря на Дворянское происхождение и беспартийность, до ареста руководил главным управлением Наркомздрава СССР по борьбе с эпидемиями.

 

Общаться с Александром Абрамовичем было настоящим удовольствием.

Поскольку он осужден был к 25 годам заключения (да еще +5 и +5), его в лагере официально не допускали даже санитаром, но фактически он был лагерным врачом. Из глубокого уважения мы зачисляли его в нашу бригаду то учетчиком, то инструментальщиком, а при необходимости — помощником бригадира.

Василий Чечнев — доморощенный «фершал», тянущий второй срок за спекуляцию особо важными медикаментами, не скрывал своей малограмотности и без консультации Александра Абрамовича шагу не делал. Консультант получал от ученика своего освобождение от работы на один-два дня в неделю и подпольно лечил людей.

Начальник лагеря и наезжающий из Сусумана начальник медчасти управления делали вид, что ничего не знают о Малинском, хотя ему приходилось лечить и чада высокопоставленных чинов.

Вдвоем они упорно приводили меня в чувство: растирали спиртом все тело и лицо, делали уколы, пока не убедились, что я оживаю. Лекарств всегда не хватало, поскольку на все лучшие медикаменты накладывало лапу начальство и блатари, но Василий, в знак истинного уважения к Александру Абрамовичу, все же решился на подвиг — изъял из глубокой заначки пару ампул камфары, считавшейся самым дорогим «кайфом».

Камфарой они добились глубокой встряски моего не совсем окоченевшего организма и только тогда легко вздохнули. Обмороженные почерневшие пятки и пальцы ног посчитали «семечками», чем-то смазали и, закутав в несколько одеял, отнесли меня в барак и уложили на нары.

Я почувствовал прилив тепла и крови к каждой клеточке организма и заснул блаженным сном, вернее поплыл в мир фантастики.

В лагере не раз приходилось слышать слова «поплыл» и «доплыл», и я каждый раз воспринимал их иронично, как неотъемлемые атрибуты блатного жаргона.

В этот вечер мне было не до иронии, я действительно поплыл в совершенно другой мир, далеко-далеко от нашей «чудесной планеты». В потустороннем мире я наслаждался изумительно красивыми, солнечно-светлыми местами, самыми вкусными яствами и винами, сладостями и фруктами, часами купался и далеко заплывал в море.

 

Яркость, многоцветье и музыка украинских мелодий умиляли до тихих слез. Откуда-то появилось много мяса и белого хлеба. Спрашиваю, почему мясо сырое, но ответа нет. Оно противно мне, но моя давняя знакомая цыганка уговаривает меня: «Ешь, мой чернобровый, ешь!» По большим, черным, изумительно красивым глазам узнаю молодую красавицу, что нагадала мне казенный дом и дальнюю дорогу... Хочу обнять ее, но нет сил, а она смеется, хватает мою ладонь, разглядывает крутые линии: «Все у тебя, кучерявый, пройдет, будешь жить долго и счастливо!» Вскочила на белого коня и умчалась в зеленую рощу. Будто слышу какой-то далекий звон… Поднялся шум.

Голова затуманена и кружится до тошноты, земли не чувствую под собой... все уплыло, вновь шум, и вдруг пронзает страшная мысль о реальном мире, где нахожусь. Стараюсь не открывать глаза. Кто-то дернул меня за ногу, боль прожгла до сердца...

— Чего вылеживаешься?— орет нарядчик.— Подъем!

По привычке резко отбрасываю бушлат и одеяло и хочу встать, но ноги перевязаны и горят. Окружили меня друзья и поздравляют со вторым рождением после сладкой смерти.

Позже, когда я своим парням рассказал о ночном мираже, специалист по разгадыванию снов пояснил мне, что по всем сонникам, изданным на Руси, лошадь означает ложь, а мясо, к тому же сырое, означает тяжелую болезнь.

Пятки, почерневшие как уголь, полопались, день и ночь непрерывно терзала боль, словно трещины были заполнены горячей солью.

Однако исключительно благодаря Александру Абрамовичу и Василию я через полтора месяца выкарабкался. Они поставили меня на «деревянные» ноги, и стал я понемногу передвигаться на костылях. Вместе с тем в силу жестокой традиции лагерной системы добивать слабых мое положение ухудшилось. Освобожденный от физического труда, я автоматически лишился ранее получаемого скудного пайка. Но благодаря дипломатическому таланту нашего бригадира Махова, великого мастера туфты^* и непревзойденного комбинатора по нормированию, наша бригада сумела понемногу поддерживать меня.

Но как костыльнику, мне пришлось перебраться на нижние нары, где холод донимал со всей свирепостью.

 

Недоедание и холод не способствовали излечению. Я стал заметно терять форму, почувствовал, как постепенно превращаюсь в доходягу. А страшнее этого в лагере нет, в чем я достаточно убедился еще в Линковом.

Слабака-доходягу ждет неминуемая смерть. Чуть раньше, чуть позже — исход один. Таков закон «гуманной» системы лагеря.

На Мальдяке в зоне с каждым днем росло число ослабленных и больных. Способствовал этому «порядок», при котором ослабленные каторжным трудом и холодом люди, заболев, лишались возможности поправиться.

Эта «гуманная» система, действующая в то время на Колыме, была внедрена с целью угробления, но не лечения. Поселившаяся в лагере смерть никого не щадила. Почти каждый день как будто специально уходили из жизни прекрасные люди. Рядом со мной на нарах умер от истощения академик-математик из Киева Анатолий Павлович Кравчук, человек высочайшей культуры, настоящий интеллигент, по-славянски добрый, обвиненный в украинском шовинизме. Он тихо жил и так же тихо угас. В прошлой жизни не державший в руках лопаты или кайла, не сумевший совладать с тачкой, вымотанный, сгорел, как свеча. Прямо в забое умерли доктор Петровичев и лекальщик из Казани Степан Федосеев, мастер-золотые руки. Я пишу лишь о том, чему лично сам стал свидетелем. Да разве все упомнишь? От воспоминаний голова разрывается.

Каждодневный смертельный страх у многих из нас вытравил веру и надежду, многие опускались до «шакало-армейцев» и впадали в полное равнодушие, казалось, лишались генов сопротивления. Смотришь, еще вчера человек держался, а сегодня роется на свалке мусора у лагерной харчевни.

Мне повезло, что я попал в бригаду ярославцев. Я выжил благодаря людям, ставшими моими братьями: Н. П. Махову, А. А. Малинскому, Михаилу Черному, Леону Хургесу. Каждый из них старался сделать для других больше, чем для себя.

Перспектива остаться без рабской силы в промывочный сезон, видимо, протрезвила и встревожила начальство.

Первым делом они решили избавиться от «тунеядцев» и «симулянтов» — доходяг и инвалидов, поедающих запасы хлеба и сечки. Выбраковка «дармоедов», не пригодных к физическому труду, была равносильна списанию утиля.

 

В начале апреля прибыла долгожданная комиссия врачей из Сусумана и Магадана, в ней участвовал и начальник лагеря, видевший в каждом доходяге саботажника либо просто симулянта-«темнилу»^*.

Мои костыли он принимал как маскировку под инвалида. К счастью, я попал на осмотр к молодой женщине, на вид равнодушной простушке — врачу Шавровой, по имени, как я узнал потом, Наталья. Осмотрев мою худобу и десны, она попросила присесть и показать ноги. В осмотр вмешался начальник лагеря, он что-то шепнул ей, но Шаврова гневно посмотрела на него и потребовала немедленно отправить меня в больницу, поскольку, скорее всего придется ампутировать ступни. Не успел я ужаснуться, как она слегка, как бы невзначай, толкнула меня локтем, незаметно повернулась и лукаво моргнула мне: мол, не надо страшиться. На следующий день Александр Абрамович тихонько сообщил мне об актировке и высмеял «бред» Шавровой насчет грозящей ампутации (об интимном знаке Натальи, чтоб не подвести ее, я не смел рассказать даже друзьям).

 

* * *

 

Прошло более пятидесяти лет, многое поблекло в памяти, но отчетливо помню полные доброты глаза и подбадривающий жест светло-русой, сероглазой Натальи Шавровой, согревшей мою душу и многих других, обездоленных надеждой. Судьбе, видимо, угодно было еще раз доказать мне, что ничего нет на свете лучше, чем душевная доброта.

Лагерная психология поистине полна странностей. Несмотря на бедственное состояние актированных — увечных, больных цингой, с незаживающими ранами, очень истощенных физически — нам искренне завидовали «здоровые» доходяги и доплывающие, завидовали даже инвалидам. Мои друзья завидовали мне по-доброму, по словам Леона, «белой завистью».

Комиссовка длилась три дня. Не знаю, сколько сактировано было людей, во всяком случае не менее 270—280 человек. Только из нашей палатки, как минимум, сактирована была одна треть. Даже из ярославской

 

бригады из двадцати еще недавно крепких работяг четыре человека попали с нами в актированные. Комиссованных увозили из Мальдяка.

Не без слез прощались с нами и лично со мной верные друзья — честнейший Михаил Черный, Александр Абрамович, настоящий друг, хотя и вдвое старше меня, Леон (Лев) Хургес, в любой мороз обтирающийся снегом, чтобы «испанская кровь» не застыла, и строгий умница Махов — почти все дорогие мои ярославцы.

Жаль друзей, но прощай, Мальдяк. Дай Бог всем избавиться от этого ада.